превращение

      Аято понятия не имеет, почему все зовут его Сколопендрой, пока не ловит расфокусированным взглядом белую-белую руку на барной стойке.       Татуировка с отвратительным насекомым (Аято ненавидит их) выползает из-под закатанного до локтя рукава кожаной куртки. На вид — так себе. Тату-мастер был то ли слеп, то ли пьян. Заказчик, вероятно, тоже.       Аято знает, что шутка донельзя хуёвая: из-под отросшей чёлки, выкрашенной в пепельный, на него смотрит только один глаз — серый и внимательный. Второй скрыт повязкой, и чёрт бы с ней, серьёзно, но Сколопендре, если слухи не врут, должно быть около двадцати пяти, а он уже где-то умудрился так основательно проебаться.       Аято, конечно, и сам мастер в этом деле, но здесь его явно обскакали (проигрыш впервые не вызывает желания раскатать победителя по стене; пускай забирает свои медали и дохнет под их весом).       — Канеки Кен.       Из-за громкого рёва откровенно дерьмовой музыки, сделанной с претензией на некий абстрактный смысл и c любовью к расстроенным гитарам, слова разобрать трудно, но Аято восстанавливает их легко. На прошлой неделе какой-то пацан рассказывал о Канеки Кене. Рассказывал и размазывал по разбитому лицу кровавые сопли. И на позапрошлой. И на позапозапрошлой. И всё это были разные ребята, которые перебитыми пальцами и стакан толком держать не могли.       Аято — тупица. Обычно ему об этом сообщает сестра, и сегодня он вполне с ней согласен, потому что вместо того, чтобы сваливать подальше, небрежно бросает:       — Киришима Аято.       — Очень приятно.       Аято косится недоверчиво. В этом местечке, в этой кроличьей норе, наполненной дико раздражающим красным светом, никому не бывает приятно. По крайней мере, до тех пор, пока дверь туалетной кабинки не закрывается за очередной тупоголовой девчонкой и её ебливым бойфрендом (и то не всегда). Сюда же, в конце концов, не за музыкой и танцами притаскиваются.       — Студент? — спрашивает Канеки.       Аято сходу режет бритвенно-острой усмешкой.       Как будто его ебёт.       — Давай без этого, — отмахивается небрежно, собираясь нажить себе проблем, но в ответ — неожиданно спокойная улыбка, а не удар в челюсть. В голове оно как-то не состыковывается, не срастается рваными краями, зато сходится тонкими хрусткими льдинками, выжирает новые линии разлома к тёмной воде. Канеки Кен — часовая бомба, которую все стараются поскорей обойти. Аято, впрочем, тоже никогда не сталкивался с ним лицом к лицу, хотя часто видел издалека, со стороны, и воображение рисовало ему хрен разбери что.       Комплекция Канеки не внушает особого страха: не очень высокий, не очень в плечах широкий, не очень крепкий (хотя под курткой трудно разглядеть). В общем, очень много всяких «не очень», которые определяют подход к насилию. Не в пользу окружающих, конечно же, потому что нехватку роста и веса наверняка приходится компенсировать разрушительным потенциалом берсерка, когда в мозгу щёлкает что-то — и тело переключается на автопилот в каком-то безумном трансе.       — Давай, — произносит Канеки совершенно спокойно. — Тогда... поговорим о чём-нибудь другом?       — Например?       — Например, о том, какая реальность — твоя.       Аято думает, это не просто интересно.       Аято думает, это до смерти интересно.       За углом, говорят, опять началась потасовка, но никто не вываливает наружу, и Аято уже знает, что дерётся Канеки. Отгадать, так или иначе, легко: здесь любят посмотреть, как два до рвоты пьяных тела пытаются размозжить друг другу черепа. Нужна веская причина, чтобы почтенная публика не собралась. Аято же до "почтенного" далеко (и, пожалуй, лучше даже "никогда").       Он стягивает с соседнего табурета куртку и, накинув её на плечи, выходит на улицу. Под яркой вывеской бара она вся красная и откровенно зловещая, но Аято волнуется об этом ровно в той же степени, в какой волнуется о судьбах рассыпанных по планете семи миллиардов. Наледь хрустит под его замызганными армейскими берцами (утром было тепло и слякотно). Морозный воздух обдаёт разгорячённые выпивкой щёки. Глубокий вдох застревает в горле вместе с дымом только что раскуренной сигареты.       На пустой парковке, куда влезает от силы десяток машин, в электрическом свете единственного фонаря стоит Канеки. У его ног копошится кто-то здоровенный, но Аято интуитивно понимает, что человек даже не старается подняться. Скорее, наоборот. Жмётся покрепче к грязному, заплёванному асфальту, чтобы слиться с ним, срастись и уйти куда-то вглубь, к земной коре и тысячелетиям в ней.       Канеки замирает. Затем отворачивается куда-то в сторону, словно задумавшись, и Аято, глядя на его профиль, делает очередную затяжку. Сигареты дерьмовые. На другие опять нет денег. Видимо, каждому сегодня чего-то не хватает: ему — остатка на карте, Канеки — запала. Потому что, блядь, Аято ожидал гораздо большего. Ожидал именно того, за что все зовут Канеки Сколопендрой (намёк понят: дело не в одной лишь татуировке).       Сама по себе парковка напоминает о низкобюджетных американских фильмах, герои которых, в зависимости от степени штампованности сценария, то от зомби спасаются, ища последнюю на весь город канистру бензина, то расстаются «навсегда» (ближайшие тридцать минут экранного времени перед хеппи-эндом), то всаживают кому-то нож под рёбра. Скукотища. Нечего ловить. Аято собирается сваливать обратно — к дерьмовому алкоголю и не менее дерьмовому гранжу, звучащему этим вечером особенно разлаженно и дребезжаще.       Аято зевает и затаптывает брошенный вниз окурок. Простое такое движение. Быстрое. Почти рефлекторное.       И точно так же Канеки с размаху переламывает несчастному пальцы. В них медленно и с нажимом ввинчивается носок массивного ботинка. Аято жмурится, ловя в фокус, и цокает языком. Тут, конечно, всякое бывает, но для случаев, включающих в себя увечья и поножовщину, отведено другое место — где-то у самой трассы, неподалёку от здоровенного оврага. По крайней мере, так утверждает владелица, которой рёв полицейских сирен точно помешает наслаждаться дрянной музыкой.       Канеки не спешит убирать ногу. Он давит до последнего, покачиваясь, перенося вес с носка на пятку и обратно. Аято кажется, будто он и тут слышит характерный хруст — два разных, с коротким интервалом. Не сказать, что от этого тошно (жалеть бы слабаков, как сестрёнка делает, и идти им на помощь), но собственная рука начинает ныть, и он прячет её в карман джинсов.       — Эй! — зовёт Аято и, не очень-то спеша, направляется вперёд. — Завязывай.       Каковы усилия, таков и результат. Ботинок вновь опускается — теперь уже на вторую распятую ладонь. Аято понятия не имеет, почему Канеки так последователен в своих развлечениях и почему чужой крик так резонирует в ушах. Окровавленный рот бурым пятном разрастается на разбитом лице. Кожа на тыльной стороне ладони рвётся, и трещины забиваются острым крошевом старого снега.       «Девятьсот девять» определённо заменяет собой что-то, чего Аято не расслышал.       — Эй, — повторяет Аято, неприязненно косясь на дрожащий ком внизу и отходя чуть подальше (не хватало заляпать новые джинсы). — В тюрьму захотелось?       — Девятьсот два, — невпопад отвечает Канеки и поднимает глаз к белой-белой луне.       Они с Канеки делают вид, что за пределами этого бара не существуют. В конце концов, именно от повседневного Аято прячется здесь в самой середине учебной недели. Потом Рен опять будет читать нотации, будет стараться забить его голову своим правильным дерьмом, но оно того стоит. Что угодно, между прочим, стоит хотя бы одного вечера без грёбаных укоризненных взглядов. Канеки, в свою очередь, укоризненно смотреть не умеет. Если что-то и есть, то оно под повязкой.       И это единственное, что Аято действительно хочет знать. В прошлые разы всё никак не подворачивалось возможности спросить, особенно когда Канеки возвращался с улицы в этом своём стеклянном ступоре и остаток ночи пялился в стену перед собой.       — Слушай, — Аято лениво подпирает ладонью щёку, — что за история?       Канеки вопросительно вскидывает брови, и Аято указывает на свой глаз, кончиком пальца легко оттягивая кожу под ним. Зрачок напротив сужается, как от яркого света, и левый уголок губ медленно ползёт вверх. Асимметричная улыбка завораживает. Грязный гранж начинает громыхать громче, и приходится податься вперёд, чтобы услышать потенциальный ответ, но вдруг перед самым лицом мелькает тонкая рука. Два стакана чего-то ядерного, беззвучно стукнувшись друг о друга стенками, появляются на стойке.       — За счет заведения, Канеки-кун, — весело бросает Итори и, подмигнув, садится рядом.       Она, насколько Аято известно, владеет этим заведением, и есть в ней что-то чертовски нехорошее. Во-первых, у неё потрясающее чутьё на личные разговоры. Во-вторых, она эти разговоры поворачивает так, как нужно ей и никому другому. Аято готов по-сучьи закатить глаза, но бесплатная выпивка временно покрывает грешок Итори.       — Ты, Аято-кун, наверное, о повязке спрашивал? — как ни в чём не бывало произносит Итори. — Многие спрашивают, а Канеки-кун никому не рассказывает.       — Я рассказывал, — твёрдо обрубает Канеки, в упор уставившись на Итори. — Авария. Ещё в детстве.       — Точно, — тянет она, прищурившись. — Я и забыла. Какой позор. Стараюсь ведь всё о постоянных клиентах помнить.       Аято чувствует себя лишним. Итори и Канеки намеренно плавают где-то на мелководье, и путь к глубинам ими изведан, но они не делятся. Бесит.       — Сам знаешь, это иногда здорово помогает, — продолжает Итори невозмутимо. — Джейсон не был бы пойман, если бы не эта привычка собирать информацию…       — Джейсон? — Аято коктейльной кислотой смывает с языка осадок нелепой клички, ощетинившейся ржавчиной. — Это ещё кто?       Канеки утыкается в свой стакан, а Итори смеётся непринуждённо: — Это, Аято-кун, местная страшилка. Его звали Ямори, и он выбивал из людей долги, но здешние обитатели верили, что дело было отнюдь не в долгах. Они верили, что ему просто нравилось калечить. Что где-то у него был личный маленький подвальчик с потрясающей звукоизоляцией.       — Он был, — глухо произносит Канеки и делает следующий глоток.       Наутро Аято мало что помнит, но ощущения — на троечку.       На хуевую такую троечку из целых десяти.       Тело болит, как после хорошей драки, и вся шея, все плечи заставлены красным. С горем пополам приходится вставать, соскребать себя с кровати, потому что чем раньше Аято это сделает, тем раньше Рен начнёт и закончит орать. «Орать» — преувеличение, конечно, ведь Рен давно заебался и перестал повышать голос, но с такого дикого похмелья даже спокойный будничный тон сойдёт за визг самолёта над взлётной полосой.       Завтрак, приготовленный испарившейся Тоукой, в глотку не лезет. От явственного запаха еды тошнит, и Аято под завязку заливается крепким кофе, который Рен всё же милосердно ставит перед ним. В этот раз — без нравоучительных бесед.       — Ты сам должен остановиться, — говорит Рен перед тем, как закрыть за собой дверь. — По себе знаю. Пока об дно головой не ударишься — всплыть не захочешь. Но можно удариться слишком сильно и всплыть уже трупом.       Аято кивает. Бла-бла-бла-ответственность. Бла-бла-бла-правила. Бла-бла-бла-скука.       На телефоне — сообщение от Канеки. «Надеюсь, ты в порядке».       Аято фыркает. В порядке, конечно. Сесть почти невозможно, а так — полный порядок. Хорошо, когда душа и тело в гармонии. И плохо, когда гармония заключается в одинаковой дерьмовости ощущений того и другого.       Одиннадцать утра. За стеной ебучие соседи опять сверлят (кажется, прямиком в воспалённый мозг), как будто проделывают сраный портал из одной квартиры в другую. Не помешала бы нормальная звукоизоляция.       Нет, не нормальная. Потрясающая.       Аято тянется за телефоном и вбивает в поисковике: «Джейсон». Разумеется, страница пестрит изображениями с киношным маньяком в отстойной маске. Уточнить запрос. «Джейсон, Токио». Аято перебирает с десяток похожих формулировок, стараясь найти нужные ключевые слова, но итог примерно один и тот же. Итори ещё, кажется, фамилию называла, но Аято — хоть убей — не может собрать её по частям. Что-то на «Я». Что-то с «и» в самом конце.       Аято вписывает кучу фамилий, получая самые разные результаты: политики, бизнесмены, журналисты, актрисы и порноактрисы (добавить в закладки). Единственное, что есть, — заброшенные форумы с обсуждением некой городской легенды о больном на голову ублюдке, которого безуспешно ловила полиция и которого пару лет назад нашли мёртвым в его же подвале, до отказа забитым всякими занятными вещицами (больше пятнадцати видов щипцов, господи). Вырванные ногти. Отрезанные пальцы. Всё это аккуратно лежало в небольшом ведёрке рядом с телом.       Маловероятно и неинтересно. Аято вырос из страшилок про серийных убийц, настигнутых непонятной карой. Кроме того, последние сообщения на форумах датируются прошлым годом, и за десятки страниц нет ни одной ссылки на какие-либо источники. Одни домыслы и фантазии подыхающих от безделья пользователей.       Аято оставляет телефон на обеденном столе и отправляется досыпать.       Аято бьётся затылком о стену, к которой лишний раз прикасаться мерзко, и думает, что это — пиздец. Вот она — высшая точка развития человеческого существа. Вот они — миллиарды лет эволюции Вселенной. Наверное, если бы Бог всё-таки существовал, то он, наконец посмотрев вниз, решил бы, что тут пора заканчивать ещё одним потопом.       На двери кабинки маркером выведено что-то странное: тысяча минус семь, девятьсот девяносто три минус семь, девятьсот восемьдесят шесть минус семь. Неровный столбик чисел где-то на восьмой сотне стекает вниз водянистым разводом.       Аято заржал бы с того, что кто-то предавался здесь арифметике, но Канеки глубоко в нём, и любой звук грозит обернуться жалобным скулежом. Он крепче обхватывает чужую шею и закусывает ребро ладони. В соседней кабинке тоже исступлённо трахаются. Тонкая перегородка ходуном ходит, угрожая завалиться на них с Кеном, и девчонка за ней способна заглушить что и кого угодно.       Это их чёрт посчитай которая встреча, и хуже вряд ли будет.       На улице весна рвётся чёрными пятнами из-под тонкого снега. Сырой март уже начался. Он вылез колодезной гибелью из-под тяжёлых крышек люков и прокрался простудой в наждаком начищенное горло. Это значит, что Аято числится в студентах последний месяц. Экзамены ему точно не сдать. Посещаемость стремится к двум дням в неделю, и что-либо исправить Аято сумел бы только с помощью машины времени. И то — если бы захотел. Так-то он не прочь начать заново и по новой всё просрать.       Похуй. Главное — не лезть в мёрзлую глубь. Не вспоминать нравоучений дорогого дядюшки, который и сам провёл весёленькую молодость в компании какой-то блядской оторвы с татуировками во всех возможных местах. Не…       Аято отвечает на порнушно-грязный поцелуй, буквально вылизывая рот Канеки, и лишнее вылетает из головы. Какой смысл строить из себя что-то претенциозное, когда твои уши торчат из гигантской помойки? (Аято, впрочем, по-прежнему любит выёбываться, высоко задирая подбородок, и этого не отнять).       Канеки втрахивает его в замызганную кафельную стену, и Аято нихрена не уверен, что после этого сумеет хотя бы доползти до дома. Алкоголь в крови говорит, что да, это реально — проковылять через несколько улиц, на каждом светофоре устраивая краш-тест нервам водителей. Опыт же говорит, что нет, что любые лестницы могут оказаться непреодолимым препятствием, и пробовать не стоит.       — Слушай, — шипит Аято сквозь стиснутые зубы. — Подбросишь до дома?       Дно достигнуто: напиться, вновь заняться сексом с Канеки и в итоге, забивая последний гвоздь в крышку гроба (и себе в темя), попросить его помочь. Правда, ему бы самому кто помог: в мозгах одна каша, которую периодически заново перемешивают и зачем-то кипятят.       — Без проблем, — тяжело выдыхает Канеки. — Подброшу.       Аято кривится от слишком резкого толчка и мстительно вдавливает короткие ногти в предплечье Канеки. Тот словно и не чувствует. Глаза (упс) закрыты. Губы плотно сжаты. И на этом — всё. Ни слова больше. По крайней мере, цензурного, потому что Аято матерится глухим шёпотом, поминая всех и всё подряд: то какой-то «ёбаный свет», то чертей, то чью-то мать. Канеки, если что, вот настолько хорош.       Использованный презерватив летит в сортир к разбухшим окуркам. Аято кажется, что где-то там плавает и его жизнь.       Когда Аято просил подбросить его до дома, он явно не имел в виду дом Канеки, но самая обыкновенная дверь (даже без надписи «Осторожно, больной ублюдок!») закрывается за его спиной, и глаза кое-как привыкают к свету в прихожей. Канеки по-джентльменски предлагает помочь с курткой, но Аято сердито зыркает на него и сам отыскивает свободное место на вешалке. Потом с грохотом бросает куда-то в угол тяжёлые армейские ботинки, с мрачным удовольствием развозя слякотную жижу по полу.       Дом внутри — ничего особенного, если за особенность не брать потрясающую чистоту. Аято фыркает. Точно псих какой-то. Потому что ни один нормальный человек не вылизывает каждую грёбаную поверхность до того, чтобы на ней не было ни пылинки. По крайней мере, у самого Аято в комнате такой лютый срач, что после него дико видеть нечто подобное.       — Продолжим? — спрашивает Аято, пройдя в маленькую гостиную и плюхнувшись на диван.       — Что именно? — отзывается Канеки, прислонившись спиной к дверному косяку.       — Напиваться.       Канеки кивает и пропадает в тёмном коридоре. Пока его нет, Аято успевает немного осмотреться и разочароваться. Ничего любопытного вокруг. Ничего, что обещало бы первобытную жестокость, с которой Канеки перебивает людям кости. Парочка фотографий в рамках и подвявшие ликорисы в белой вазе. Рядом с вазой — книга и газетная вырезка, торчащая наружу потрёпанным краем (из того, что можно разглядеть, — "пропавший студент Камии обнаружен..."). "Превращение". Франц Кафка.       Канеки возвращается с начатой бутылкой виски. Он садится рядом и принимается разливать по стаканам. Аято устраивается поудобнее, подобрав под себя ноги, и начинает монотонно сыпать вопросами. Для галочки, чтобы убедиться, что все правильно понял: Канеки — странный, со своими пунктиками на насилие, но за рамки не выходит. Возможно, ни одного правонарушения, ни одного реального акта ненависти и противления тому, что происходит каждый день. Возможно, приспособленец.       — Итак. Тебе точно нет двадцати пяти. Тебе не больше двадцати. Верно?       — Верно.       — Учишься?       — Уже нет.       Аято почти удовлетворенно хмыкает. Сам он ещё в студентах числится, но осталось совсем недолго, так что им предстоит с одной (правда?) ступени лететь вниз по социальной лестнице. Кстати, о социальной лестнице.       — Работаешь? — наугад, наобум, со смутной надеждой.       — Да.       — Где? — уже для проформы.       — В «Антейку».       Вдох. Мир чертовски тесен. В «Антейку» работает Тоука. «Антейку» — небольшая, но очень уютная кофейня с милым персоналом (не считая самой Тоуки) и милыми посетителями. То самое место, где к заказанному кофе принесут ещё и пончик, если день дождливый и мрачный. Эдакий пряничный домик, который не боится непогоды. И в нем всё приторно, всё душно, всё нереально.       Аято терпеть не может это, и почему-то ему разом становится противно и скучно. Разочарование ноет пустотой в желудке. В конце концов, если Канеки работает с Тоукой, то всё с ним в относительном порядке. Просто это что-то вроде японской, а оттого менее динамичной версии «Бойцовского клуба»: днём носишь кофе и на выходе желаешь всем хорошего дня, а вечером размазываешь кого-то по асфальту под отголоски расстроенных и злых гитар.       Аято откидывается на спинку дивана. Получается, он снова просчитался. Действительность до смерти прозаична. В ней нет места взрыву, которого Аято ищет, и в ней нет места обнажённому болезненному импульсу, которым парой минут ранее казался Канеки.       — Теперь мой вопрос, — Канеки улыбается, но Аято уже нет до него никакого дела.       — Валяй.       — Тысяча минус семь?       Зрачок широко распахнутого глаза резко сужается.