Стенд

Система Маленькой-Хайгона Автономная медицинская база № 28 Марк Енсен Отчаяние разным бывает. Очень разным. От робкого и светлого, с привкусом легкой ностальгической грусти, до мрачных чернильно-черных глубин, когда нет сил даже на жалость к самому себе. Марк Червиолле-Енсен был знаком с отчаянием вплотную, давно и очень накоротке, пересмотрел все оттенки, перепробовал все тончайшие нюансы и мельчайшие привкусы. Он мог бы написать альманах, путеводитель или даже энциклопедию, поскольку знал об отчаянии все. Во всяком случае, так ему раньше казалось… —… РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕ-ТЫ-РЕ-ПЯТЬ… До того, как полтора десятка абсолютно приличных и вроде бы безвредных людей умудрились за каких-то полтора часа превратить его жизнь в подобие ада, а 28-ю станцию — в помесь бедлама со свалкой, оставив его в растрепанных чувствах в не менее растрепанной станции и на грани самого глубокого и отчаянного отчаяния из всех, с которыми ему только приходилось иметь дело на протяжении последних по крайней мере двадцати лет. —… ДИНЬ-ДОН… И улетели, оставив его одного. Почти одного… —… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ… Может быть, все оказалось бы вовсе не так страшно, если бы только этим бы и ограничилось. И Марку Червиолле-Енсену, вполне вероятно, и удалось бы удержаться на грани. Если бы такие приличные с виду люди действительно отбыли, оставив его одного. —… ДИНЬ-ДОН… Но не тут-то было… —… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ… Неприятности усугублялись еще и тем обстоятельством, что Марк Червиолли-Енсен не любил детей. —… ДИНЬ-ДОН… Не любил и побаивался. Разных — молчаливых и орущих даже во сне, активных и апатичных, веселых и плаксивых, скандальных и тихонь. Не любил — и все тут. —… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ… Он не любил их, независимо от возраста — и совсем крошечных, регулярно пачкающих пеленки, насквозь пропахших молоком и усердно таскающих в рот всякую дрянь, и относительно больших, регулярно пачкающих стены подъездов, насквозь пропахших папиными папиросами и маминой парфюмерией и с не меньшим усердием таскающих все, что не приколочено. —… ДИНЬ-ДОН… Он не любил их, вне зависимости от внешнего вида — и аккуратных толстеньких отличников-всезнаек в очках, и хрупких поэтов-художников с мечтательной поволокой в подслеповатых глазенках, и дочерна загорелых жилистых сорвиголов спартанского воспитания. —… ПИФ-ПАФ-ОЙ-ЁЙ-ЁЙ… Он не любил их, вне зависимости от социального положения — и золотых юнцов, скучающих в обществе персональных телохранителей, и вокзальных оборвышей с цепкими глазами и ловкими пальцами. —… ДИНЬ-ДОН… Но больше всего на свете он ненавидел девочек типа крошка-барби… —… У-МИ-РА-ЕТ-ЗАЙ-ЧИК-МОЙ… Аккуратненько причесанных, одетых в воздушные кружевные платьица, которые любой нормальный ребенок благополучно изгадил бы в течение первых же пяти минут, кукольных милашек с фарфоровыми личиками и стеклянными прозрачными глазками, с маленькими аккуратненькими пальчиками — розовый ноготок к розовому ноготку, — с вечно белыми носочками, губками бантиком и ровненькой, как по линеечке, челочкой. —… ДИНЬ-ДОН… Правда, сумасшедших он не любил намного больше. Хотя бы уже потому, что в реальной жизни сталкивался с ними гораздо чаще — родной дядюшка со стороны матери, как никак, хотя и считался абсолютно безобидным, любил-таки иногда выскакивать перед самым началом номера на сцену в абсолютно непотребном виде, чем неизменно страшно пугал пожилого дирижера, невероятно смущал тогда еще совсем молоденькую тетушку со стороны матери и приводил в полный восторг остальную публику. А двоюродная сестра самого Свена Енсена, например, всю свою сознательную жизнь боролась за предоставление избирательных прав канарейкам, в полной и не подлежащей критике разумности которых не сомневалась ни секунды. И даже основала специализированную академию при построенной персонально для их нужд церкви в рамках какой-то из труднопроизносимых конфессий. Да и сам Свен Енсен под старость крышей ослабел преизрядно. —… РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕ-ТЫ-РЕ-ПЯТЬ… А еще Марк Червиолле-Енсен не любил считалки. И животных тоже не любил. Особенно зайцев. Вернее — зай-чи-ков. —… ДИНЬ-ДОН… Зайчиков Марк Червиолле-Енсен просто на дух не переносил. —… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ… Голос был громок и имел ясно слышимый металлический оттенок. Но все-таки — это был детский голос. —… ДИНЬ-ДОН… Марк заскрежетал зубами и, не рассчитав, задел гаечным ключом какие-то провода. Посыпались искры, запахло озоном.Половина огонечков на пульте мигнула и погасла. Жалобно пискнув, отключилась система аварийного оповещения. Голос продолжал звучать, как ни в чем ни бывало. —… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ… Марк взвыл и швырнул кожух динамика внутренней связи об пол. Покосился на экран. Этот экран демонстрировал внутреннее помещение реабилитационного отсека. Славное такое помещение, любо-дорого посмотреть. Травка, цветочки, журчащий по почти натуральным камушкам почти натуральный ручеек. Пока работал внутренний динамик — имеется в виду нормальная его работа! — еще и птички пели, и всякие там прочие звуки природы слух услаждать спешили. Отсек потому как был специально предназначен для психологического и физического восстановления лиц, перенесших острый приступ аста-ксоны. —… ДИНЬ-ДОН… Хороший отсек. Славный. —… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ… У ручья, прямо на траве, был постелен квадратный ковер. Яркий такой, цветастый. Квадратный. Не очень большой. Но ведь и девочка была не слишком крупная. —… ДИНЬ-ДОН… Она сидела на ковре и играла с неваляшкой. Игра заключалась в том, что после каждой считалочной строчки она сосредоточенно толкала неваляшку указательным пальцем, и та издавала весьма громкое ДИНЬ-ДОН. Музыкальное такое ДИНЬ-ДОН. Очень чистое. Ре-ми второй октавы… —… ПИФ-ПАФ-ОЙ-ЁЙ-ЁЙ… Девочка выглядела типичной девочкой из ночного кошмара — белые носочки, розовое кукольное платьице, губки бантиком. А главное — волосы. Волосы были совсем уж ненатуральными, блестящие, волосок к волоску, и цвет типично кукольный — словно яркий пушистый апельсин присыпали серебряной пудрой. —… ДИНЬ-ДОН… И девочка эта явно была ненормальной. —… У-МИ-РА-ЕТ-ЗАЙ-ЧИК-МОЙ… Ксона — болезнь коварная. Судороги крутят такие, что иногда даже кости ломает, а мышцы и связки летят только так. И сосуды, конечно же, рвутся. Куда они денутся? Перенапряжение такое, да к тому же и стенки истончаются, все одно к одному. Вот и появляются после каждого приступа всякие там капиллярные сетки, гематомы и внутренние кровоизлияния. А мозг этого любит не больше, чем Марк Червиолли-Енсен зайчиков. —… ДИНЬ-ДОН… Рванул один-другой крупный сосуд — и вот тебе готовенький инсульт с последующим параличом и всеми сопутствующими прелестями. Или, что не лучше — лопнула ко всем чертям пара-другая совсем уж крохотных, еще в дюжине тромбики засуетились, и вот вам рассеянный склероз с прогрессирующим маразмом и всякими там психозами вкупе, просим любить и жаловать. Удовольствие то еще… —… РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕ-ТЫ-РЕ-ПЯТЬ… Особенно — тем, кто рядом находится. —… ДИНЬ-ДОН… Девочка играла с неваляшкой вот уже трое суток. Не отрываясь от этого милого занятия ни на минуту. Это — нормально, да?! Вот уже трое суток милая детская считалочка, прерываемая мрачным ДИНЬ-ДОНОМ, непрерывно транслировалась по внутренней связи — внятно, отчетливо, ритмично. И очень, очень ГРОМКО… —… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ… Как этой мелкой дряни удалось добраться до динамика и намертво закоротить его — один Оракул знает. Психи — они иногда очень изобретательными бывают. И продуманными настолько, что любой нормальный человек ошизеет. —… ДИНЬ-ДОН… Просто с ребенком Марк Червиолле-Енсен еще бы справился. С трудом и внутренней дрожью — но справился бы. С просто психом — тоже. Ценою множества седых волос и безвозвратно сгоревших нервных клеток, но сумел бы, поскольку дело и раньше имел. Если вести себя с ними, словно с корзиной тухлых яиц, то есть до чрезвычайности нежно и аккуратно, то это срабатывает. Главное — не называть их психами. И обращаться, словно они самые обычные люди, и вся шизня ихняя — вполне нормальное человеческое поведение. Но — ребенок, плюс девочка, плюс самого паскудного вида, плюс еще и сумасшедшая… Четверо на одного — это уж слишком. —… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ… Вот уже трое суток Марк Червиолле-Енсен боролся с превосходящими силами противника. И, разумеется, проигрывал. Поначалу он пытался просто вырубить динамик, но так и не сумел даже понять, в чем там, собственно, дело. А сегодня от отчаяния и вообще спалил. А заодно и перепортил половину следящего оборудования, автомеханику на две недели работы. —… ДИНЬ-ДОН… Он пытался усыпить ее саму. Поначалу — словами и лаской. Потом — подкупом. Потом — угрозами и силой. И, наконец, уже впадая в мрачные глубины отчаяния и начиная понимать тщетность и суету жизни вселенной вообще и его, Марка Червиолле-Енсена, в частности, — при помощи химии. —… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ… Но девочка еще раз подтвердила диагноз, проявив свойственную всем психам предусмотрительность, и диагност тоже оказался заблокированным. —… ДИНЬ-ДОН… Он пытался не обращать внимания… В конце концов, он же спал в общежитии для студентов под вовсю работающий тивизор или даже при проведении дискотеки на первом этаже, а это что-то да значит, поскольку звукоизоляцией стены студенческой общаги не страдали отроду. Но и эта затея была обречена на провал, поскольку мощность и тембр динамика внутренней связи были специально рассчитаны опытнейшими специалистами таким образом, чтобы быстро и эффективно разбудить даже спящего после недельного запоя сурка. —… ПИФ-ПАФ-ОЙ-ЁЙ-ЁЙ… А сегодня утром он окончательно убедился, что и сам сходит с ума. Забавно, но это его почти не испугало. —… ДИНЬ-ДОН… Ох уж это музыкальное ДИНЬ-ДОН… Тембр действительно самый пакостный. Под такой не поспишь, хоть тресни. Даже если уши зажать. Даже если подушкой накрыться… —… У-МИ-РА-ЕТ-ЗАЙ-ЧИК-МОЙ… Гомер врал. Не видел Одиссей никаких сирен. А если бы видел — только бы его самого и видели, поскольку никакие восковые пробки в ушах против ЭТОГО не помогают, разве что приглушают слегка, но все равно — слышно… Марк Червиолле-Енсен знает. Пробовал. —… ДИНЬ-ДОН… Марк вцепился зубами в воротник форменной куртки. Потянул. Материя не поддавалась, и он дернул, зарычав. Потом дернул еще раз. Всхлипнул. Выплюнул изжеванный воротник. —… РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕ-ТЫ-РЕ-ПЯТЬ… Сегодня утром он попытался опять включить тиви. Он пытался это сделать еще вчера, но вырубил сразу же, как только услышал первую фразу. —… ДИНЬ-ДОН… А поначалу вроде бы ничто не предвещало кошмара. Шел какой-то фильм. Красивый такой фильм, синее море, небо безоблачно, яркое солнце в воде отражается… (Хм-м?.. Ассоциации странные… Ладно, проехали). Синее море, белый пароход… Пароход действительно был белым. Правда — не пароход, а изящная древняя яхта, еще моторная, с убранными по случаю слабого ветра парусами. Старинная, даже без антигравитационого покрытия. И сделанная, кажется, из дерева. То ли фильм исторический или хотя бы в стиле ретро, то ли наоборот — последний писк моды —… ВЫ-ШЕЛ-ЗАЙ-ЧИК-ПО-ГУ-ЛЯТЬ… На ослепительно белой палубе под парусным тентом сидела молодая женщина в белом костюме. Сидела, облокотясь на легкий белый столик, покачивала белой туфлей на стройной ноге, щурила на солнце темно серые глаза. Потом обернулась на звук шагов, посмотрела оценивающе и насмешливо прямо в камеру, изогнула капризно красивые яркие губы. —… ДИНЬ-ДОН… — Капитан Енсен, сделайте глупость… Ради меня. Марк Червиолле-Енсен, действительно дослужившийся в медицинском корпусе до суб-капитана, взвизгнул и отскочил от тиви, выдернув провод. Потом нашел в медкаталоге индекс неразбавленного спирта, синтезировал и выпил полстакана залпом. —… ВДРУГ-О-ХОТ-НИК-ВЫ-БЕ-ГА-ЕТ… Он вообще-то не пил. Совсем. Поэтому после второго полустакана, уже практически утром, сумел себя убедить, что ему просто показалось. Вернее — послышалось. Эта сероглазая женщина в белом совсем не то говорила. Или произошло какое-то дурацкое совпадение — ну ведь бывает же, в самом-то деле! Правда, для того, чтобы решиться снова включить тиви, понадобилось еще несколько глотков. —… ДИНЬ-ДОН… Шел боевик, на экране не наблюдалось ни синего моря, ни белой яхты. Рушились здания, взрывались машины, падали тут и там трупы, пули чирикали, словно весенние птички. Пробежал, отстреливаясь, какой-то раненый парень. Короче, Марк совсем было успокоился. А потом появилась ОНА… —… ПРЯ-МО-В-ЗАЙ-ЧИ-КА-СТРЕ-ЛЯ-ЕТ… Та самая. В белом которая. Ну, то есть раньше была в белом, а теперь.. Замотала головой, заломила руки, закричала отчаянно: — Енсен, Енсен, мы погибли!.. Правда, сейчас она была уже вовсе не в белом, но какая, к дьяволу, разница, если это точно была она? Марк разбил экран каблуком ботинка. Он не закричал — голоса не стало. —… ДИНЬ-ДОН… Сумасшествие, выходит, штука острозаразная… —… ПИФ-ПАФ-ОЙ-ЁЙ-ЁЙ… Марк Червиолле-Енсен посмотрел на себя в маленькое зеркальце, укрепленное над погасшим пультом. И увидел мерзкую небритую рожу маньяка-убийцы с красными мутными глазами и стекающей из угла перекошенного рта слюной. —… ДИНЬ-ДОН… Марк Червиолле-Енсен посмотрел вокруг. И увидел развороченные останки двадцать восьмой станции, явно свидетельствующие о нападении пиратской эскадры и десятка хорошо вооруженных и мастерски обученных диверсантов-террористов. Посмотрел на выведенный из строя диагност, испорченные динамики, погасший пульт, сломанную кофеварку. Кофеварка оказалась последней каплей. —… У-МИ-РА-ЕТ-ЗАЙ-ЧИК-МОЙ… Марк Червиолле-Енсен вздохнул и сдался. По захламленному коридору прошел к медотсеку, разблокировал двери, потянул на себя створки. Спросил устало: — Чего тебе от меня надо? Девочка толкнула пальцем неваляшку, издав очередное мерзкое ДИНЬ-ДОН. Подняла кукольную головку. Из-под серебристой челочки оценивающе смотрели кукольные глаза, прозрачные мертвые пуговки цвета имбирного эля. Марк Червиолле-Енсен содрогнулся. Глаза моргнули. Сощурились. Кукольные губки сложились бантиком. Голосок был невыносимо капризен: — Шлюпку. ***