Кукловод

И были руки его подняты до захождения солнца. И низложил Иисус Амалика и народ его острием меча.

Федор Достоевский — кукловод. Двести тысяч раз повторено и оговорено при нем самом. Шарманку заело и прокручивает бесконечно раз за разом, прости меня, Господи, одно и тоже. Уши скручиваются от боли и зубы скачут от тряски в голове. От лютой звериной злости. Вокруг Федора ведут хороводы из грешников, твердящих из своих грязных уст несчастную ничем не доказанную суть. В центре на стуле вальяжно расселся Николай, как предводитель человеческих низов. Ногу на ногу, руки за голову, богомерзкая ухмылочка на губах. Белая челка спала на глаза, прикрывая обзор, но поправить — выйти из образа, и оба понимают. Просто слишком хорошо друг друга знают, а как вывести из себя тем более. Иронично, что воображаемые грешники изображены с прижженными на лица крестами. Взбухшая рана явственно выделялась и радовала Федора клейменными личными уродами, но теперь как-то не совсем, неполноценно. Гоголь перевернул все с ног на голову, демонстрируя, кто Федор и зачем Федор. Под пытливым взглядом Достоевского под руками взбухли вены и окрасились в черный, постепенно выходя из кожи и противно расплетаясь до прямого состояния. Образовавшиеся ветви расходятся каждый своей дорогой, кто к шее, кто к глазам, кто ниже. Сети Достоевского оплетают грешника по его приказу и затягиваются по его приказу. Рабы Достоевского убивают по его приказу и умирают по его приказу. Кроме революционера Гоголя с до смешного детским мышлением, которому что-то ужасно не понравилось. Революционером против божеской иерархии его босса? Главы? Бога?  — Да не Бог ты, Федя. Вилка вонзается в область ребер. Первое, что попалось под руку. Орудие не столь существенно. Гоголь с криком вжимается в стол и глухо хрипит от боли. Жалобно стонет. С губ слетает то, что так тщательно скрывалось на протяжение множества лет. Позволять себе для оскорбления одно слово — бред, а Гоголь сдерживаться — профан.  — Боги скорее те, кто желает остановить твои сатанинские козни. Даз-зай Осаму..уу… Вилка все глубже. И глубже. В глазах мутнеет, и мир орошается черным дождем, жгущим кожные покровы и пробирающимся все дальше и дальше к желаемому, оплетенному кровеносными сосудами сердцу. Тело сковывает словно капканом, тело изнывает словно от дождя, и Гоголь падает, остатками рассудка диктуя одну лишь цель — руки. Руки подними. Руки. Федор смотрит на потерявшего сознание Николая и чуть не душит себя, боясь поддаться желанию раздавить ему череп до состояния беленького порошочка. До боли сжимает пальцы ног, отрывисто дышит и бросает себя назад, стараясь не видеть богохульственный протест, не желать убить его. Если Дазай Осаму — Бог, то этот мир не имеет смысла. Если приближенные не считают, что ты — Бог, то ты не имеешь смысла. Проповедь лишившегося рассудка больного, подающего себя гением, решившимся на подвиги. Гончаров, Пушкин и прочие верили. Попались на крючок. Гоголь оказался умнее. ***