Приснится же такое

Дело было до войны. В сказки и колдовство я не верил, а оно вона как вышло. Хочешь верь, хочешь не верь — приключится в жизни хрень. Председатель предложил лесником пойти работать. Обещал — избу добротную дадут, дрова хоть жопой ешь, на дичь разрешение опять же. Да рай в чистом виде! Семья-то у меня немаленькая: трое своих, да у Настеньки моей —старшой от первого мужа. Пашка ее покойный в пьяной драке сгинул. Вот судьба-злодейка, ведь капли в рот не брал, но до картишек охочий. Обыграл как-то всю честную компанию, денег дал отметить, а они ему финку под ребро. Так и осталась моя Настасья вдовушкой с годовалым Колькой на руках. Любила его, прям обмирала, да только вдовий век не долог. Одной бабе в деревне не сахар. Да и что уж там — мужику не сладко. Моя при родах померла, младенец не намного дольше прожил. Так я и остался один. Свела нас судьба с Настеной, детишки пошли, но Кольку я как своего люблю, не делю свой-чужой. Детей чужих не бывает. Рассказал жене, что председатель посулил. Гляжу, на лице улыбка, а глаза грустные. — Что не так? — спрашиваю, а она в ответ только головой качает. — Ох, Вась, ты ж в лесу пропадать будешь, а я тут в глуши одна с ребятами. Боязно мне. А ведь и в правду, уйду в рейд на пару дней — вон чё лихой народ творит — лес рубят только щепки летят. Если их не приструнить, у нас не то что леса не останется, и посадки вырубят ироды. — Давай из деревни с собой кого-нибудь возьмём? — говорю я ей, а Настена в ответ только нахмурилась. — Да кто же согласится в глушь поехать? — говорит. Подумал-подумал я да и отвечаю: — Ты у Агафьи спроси, она одинокая. И хата у нее на ладан дышит. Испугалась Настена. Аж побледнела вся: — Что ты, Вась, она ж колдунья! Вся деревня её стороной обходит, — говорит. Ну что ты с бабы возьмешь! — Да будь те, сказкам верить, чай не дитё малое! — осерчал я, аж по столу кулаком присткнул. — Старая дева, в жизни не повезло, ну, может, чуток обозлилась, может, где и зависть, но колдунья? Это вы уж палку перегибаете, — сказал и вышел из избы. Не стала спорить жена, сказала поговорит с Агафьей. На том и порешили. Дня два перевозили вещи. Так посмотришь, вроде одеться — только подпоясаться, ан нет, нажили добра. Изба и правда добротной оказалась. Прежний лесник месяц назад помер, дом ещё не остыл. Жена обустраиваться стала. Детишкам весело. Им-то что, бегают себе, безпортошная команда. А я за Агафьей поехал — жена сказала, та сразу согласилась, даже не раздумывая. Подъехал к её избушке, а она уже на лавочке сидит с узелком, дожидается. Посадил её на телегу и повёз к новым родственникам. Стали жить-не тужить. Агафья по хозяйству помогала, да только вот с детишками неласковая была. Да и откуда ласке-то взяться? Всю жизнь шпутяли её, да ведьмой старой обзывали. Спрашиваю ее как-то: — А сколько ж годков тебе, Агафья? — Столько не живут, милок, — говорит и улыбается. Ну что сказать, прекрасный возраст — живи не хочу. Через пару месяцев в лесу артель по ночам вырубкой незаконной занялась. Собрал мужиков и план свой обрисовал, что выследим их и ночью засаду устроим. На том и порешили. Вечером в избе нашей свой отряд собрал. Настёна на стол накрыла. Мужики щи хлебают и, как ни странно, Агафья от них не отстаёт. Обычно она только маковой росинкой питалась, а тут прям жор какой-то напал. Ну, ест и слава богу, в еде нельзя обговорить. Доела, значит, свою тарелку и говорит: — Уморилась я что-то, пойду прилягу. Сынки, подсобите на печку влезть. Подсадили её и опять за стол вернулись, а она через пару минут: — Ой, сынки, сымайте меня отседава, дюже жарко. Сняли её, решили на пол на шкуру положить, только присели, а она опять верещит: — Зябко мне, вертайте обратно на печь. Мы, конечно, вернули, но сказали, что это последний раз, а последний как заверещит: — Да что ж вы со мной делаете, в чан с кипятком кинули! Сняли, положили на шкуру, сказали: ещё одно слово и в чулане запрем. Притихла старая. Мы в дорогу засобирались — далече до места идти, где мы засаду устроили. А когда утром вернулся, Настену не узнал. Волосы растрепаны, в глазах ужас, руки трясутся, губы все искусанные, а на полу Агафья лежит в той же позе, как вчера вечером мы её уложили. Обнял жену, спрашиваю: — Что случилось? На тебе лица нет. Рассказала Настя, да только как в это поверить? Ума не приложу. — Как дверь за вами закрылась, Агафья дух-то и испустила, — говорит. — Я конечно испугалась, но бояться надо живых, а не мертвых. Легла с детьми, одеялом с головой укрылась и тут началось светопреставление. В стену как будто бревном стучат, за окном кто-то ходит и шепчет, петухи поют, которых я уж пару месяцев не слышала — из деревни мы их не взяли. Потом избу трясти начало, в окно стучат. Молилась всем святым угодникам, да только с рассвета всё утихло. Подивился я, поглядел на Агафью и говорю: — Отвезу её в деревню на погост. — Не будут её там хоронить, — мотает головой Настена. — Колдунья она! — Ладно, — отвечаю, — поеду узнаю. А чтоб одной тебе не ночевать, я тётку Глашу привезу. Приехал в деревню, пошёл к батюшке, да только он наотрез отказался на кладбище хоронить. Говорит, за пределами мужики выроют могилу, там и похороним. За Глашей заехал, попросил Насте с детьми помочь. Страсти ночные рассказывать не стал, а то и откажет. Когда к дому подъехали, дети и жена на улице сидят, видно, до сих пор в себя не пришли. Глашу увидела — прям выдохнула, подошла, обняла, в дом повела с дороги отдохнуть, и покормить надо. А я готовиться стал — в эту ночь мы с мужиками опять в засаду идём. Прошлой ночью тишь да гладь была, может, кто предупредил, может, решили не наглеть, а через ночь рубить. Глаша, как в избу зашла, ахнула, креститься начала — про Агафью-то мы ей так и не сказали. Глаза на нас вылупила: — А что с ней? — шепчет. Я про себя думаю: «Ну как тебе сказать? Прилегла отдохнуть, вот уже второй день кайфует. Ночью дебош с вурдалаками, до этого тяжёлую атлетику нам с мужиками устроила, в общем, одуванчик, блять, а не бабулька». А вслух сказал другое: — Преставилась намедни. Завтра повезу в деревню хоронить, сегодня договорился. Глаша чуток успокоилась, чай не в первой с покойником в доме, как кто помрёт, по три дня в хате на самом виду стоит. Вечером мужики за мной приехали, мы и выдвинулись, Настене наказал нервы беречь — чай не казённые На утро вернулся — дверь заперта. Стучу, никто не открывает. Я окно разбил, а там… храп, как будто десять мужиков хором храпят! Ан нет, это моя благоверная с тёткой моей отжигают. Растормошил жену, а она лыко не вяжет — в хлам. — Что тут произошло? — трясу ее, а она кроме «мяу» и сказать ничего не может. К Глаше подошёл, она тоже хороша. Потом Настёна рассказала, как в себя пришла. Только за мной дверь затворилась, жена и говорит Глаше: — Слушай, Глаш, давай чуток выпьем — помянем усопшую. Тётке-то много не надо, она с пары рюмок-то и отрубилась. А моей-то опять страшно — одна вменяемая. Дети спят, тётка храпит, колдунья на полу лежит и вроде даже глаза приоткрыла. Настя ещё пригубила, смелее стала, Агафье говорит: — Ух, только попробуй мне ещё тут устроить, я тебе покажу! — И топор ей показывает. Видит, а та вроде как улыбается! Жена ещё выпила, да и побежала вокруг дома чертей и вурдалаков гонять. Петуху, которого нет, угрозу кинула: только закукарекай, на суп зарублю. Топором начала круг вокруг избы чертить. В общем, оторвалась моя ненаглядная. А через пару дней молва пошла по окрестностям: в лесу ведьма живёт, с топором бегает и с чертями разговаривает. Мы не стали никого переубеждать. Так спокойнее — теперь кому не нужно будут дом стороной обходить. Агафью похоронили как положено, только вот дом её потом местные подожгли, говорят, она по ночам приходит и скот пугает.