***
— Вы сомневались, что я захочу принять вас? — радушно и в то же время лукаво воскликнула Корделия. — Рихтер, ваш визит мне всегда в радость! Ее преданный рыцарь, Рихтер стоял перед ней в дорожном костюме и при шпаге; непослушные пепельные волосы заправлены за воротник, чтобы закрыть их от ветра и пыли, и открывают взору драгоценный камешек в левом ухе. Как и всегда, Рихтер серьезен и задумчив, словно его душа — мрачный замок с узкими бойницами, осветить потайные уголки которого не может даже блистательная улыбка Корделии. Корделия, в простом утреннем платье, сидела в кресле возле убранного цветами круглого столика, и небрежным жестом предложила гостю сесть напротив. За дверью слышен шум, будто что-то падает, детские визги и азартная возня. Должно быть, Канато и Лайто затеяли догонялки — во всяком случае, перед тем, как встречать Рихтера, Корделия убедилась, что Аято с воспитателем, а не прохлаждается за баловством. Однако, голоса детей так похожи — стоит проверить, что происходит в коридоре, на случай, если Аято умудрился сбежать с занятий раньше времени. Корделия поднялась с кресла. — Они так быстро растут, — извиняющимся тоном сказала она, — с тех пор, как научились ходить, уследить за ними не может никто. Распахнув дверь, она позвала детей в зал. У Лайто волосы всклокочены и щеки алые после бега. У Канато на лице что-то серое, будто он тащил в рот золу из камина. Опустившись перед ними, Корделия помогла малышам привести себя в порядок и вернулась к Рихтеру. — Они просто прелесть, такие непосредственные и жизнерадостные, — вежливо сказал Рихтер, тая мысль, что его удручает видеть малышей Корделии своими племянниками. Он бы предпочел состоять с ними в более близком родстве. — Вы правда так считаете? — кокетливо переспросила Корделия. Лайто подобрался к ней, настойчиво дергая за юбку и трогая колени. Пришлось обратить на него внимание. — Что такое? Ты хочешь на ручки? — подхватив подмышки, Корделия помогла ему забраться. Получив желаемое, Лайто принялся суетливо ерзать, играть с отделкой платья, а потом, держась руками за плечи, поднялся на ноги и стал теребить пуговицы на корсаже и мять ее грудь маленькими ладошками. — Прекрати, ты уже слишком большой для этого, — запретила Корделия, и вновь вернулась к беседе с Рихтером. Лайто оставил в покое пуговки и перешел к подвеске серьги и спадающим прядям волос, дергая их. — Лайто, — предупредила Корделия, — маме больно. — Больно, не делять? — спросил он, неумело коверкая звуки слов. — А я хочу делять тебе больно! Корделия отняла свою прядь из сжатой ладошки и потрепала малыша по щеке. Лайто изловчился и схватил зубами указательный палец: острый клычок проткнул кожу, оставляя порез. Вскинув брови, Корделия выжидающе смотрела на Лайто — с довольным видом тот разжал зубки и отпустил палец. На кончике выступила крупная капля крови. — Только посмотрите, что наделал маленький негодник, — рассмеялась Корделия. — Рихтер, мне нужна ваша помощь. Она протянула руку через стол, показывая травму, и дожидаясь, пока Рихтер, склонившись к ее руке, слизнет капельку. Мужчина бережно придержал ее руку и обхватил кончик пальца губами. Лайто на ее коленях заерзал и нахмурился.***
— Мама, у меня… — Лайто вбежал в комнату, но замер на полуслове и едва не завис на полушаге. Поняв, что зашел не вовремя. Шорох одежд, стремительно разорванные объятия, и Лайто обдал ледяной взгляд зеленых — таких же, как у него — глаз, а продолжение фразы тотчас вылетело из головы. Двое взрослых расположились на тесной софе, и, словно дань приличиям, низкий столик на колесиках нагружен сервизом с чайными парами — хотя они даже не удосужились наполнить чашки. Взметнулись и остановились кончики рыжих прядей, обрамляющих лицо Лайто. Прежде волнистые и нежно-персиковые, теперь его волосы стали темнее и жестче. Как и Аято, Лайто заметно вытянулся за последнее время, обогнав в росте среднего из братьев; на нем небрежно застегнутый жилет и светлая рубашка с пышной отделкой возле ворота и на рукавах — недавно была впору, а сейчас воланы манжет едва прикрывают запястья. На правой руке между пальцев побывали пятна чернил — тщательно стертые, но следы пигмента забились в складки кожи. Корделия одета в роскошное платье фиолетового шелка, почти открывающее ее грудь — главное украшение наряда. Мочки ушей оттягивают крупные бриллианты, и, дополняя ювелирный гарнитур, поблескивает камень в золотом кольце. К лифу приколота свежая роза, и лепестки цветка уже смяты, в декольте на белой коже заметны следы прикосновений, а щеки нарумянены кармином — прекрасная Иезавель, чье беспутство не уступает ее же тщеславию. И, хотя Лайто стоит слишком далеко, чтобы чуять запах, легко угадать, каким парфюмом надушены ее волосы. — Лайто, у меня гости, — строго сообщила она. Как будто он сам не догадался, когда вплотную к ней на диванчике сидит незнакомый мужчина, к которому она и обратилась следом: — Прошу простить бестактность моего сына! Не утруждаясь дальнейшими извинениями, Лайто поспешил исчезнуть. Уже за дверью он стал вспоминать, зачем искал Корделию, и вспомнил. Он собирался рассказать ей о своих успехах в учебе, и надеялся, что она его похвалит. Что же, это действительно не так важно, как очередной любовник. Все равно надежды были тщетными, ведь единственный, чья учеба ее интересует — Аято; но для старшенького планка так высоко, что и Аято вряд ли удастся заслужить ее похвалу. Медля, Лайто направился в соседнюю залу. В глубине комнаты, подняв крышку над клавишами, он сел за рояль. Помня произведение наизусть, Лайто приступил размашисто и нарочито громко, словно проверял, с какой силой молоточки способны ударить по натянутым в корпусе струнам. Девятая из пятнадцати инвенций, смятенный фа минор. Неуместно отрывисто двигались тонкие руки, ломая ритм, и изящная диалектика двух мелодий доходила до неразрешимого противостояния. Злость кипит на кончиках пальцев, сминая текучее Andante в воспаленное Doloroso. За стеной Корделия повернула ключ в дверной скважине, чтобы их больше не побеспокоили, и музыка заглушила щелчок замка. — Это ваш сын играет? — Да, — ответила Корделия, и посмеялась, вслушиваясь в громкие, полные ненависти созвучия. — Он в этом довольно хорош…***
Лязгали звенья цепи, кованые браслеты впивались в запястья. — За что?! — кричал Лайто, стараясь сохранять равновесие. — За что?! Она могла бы выпороть его кнутом, отхлестать соленой розгой; сорвав рубашку, втыкать острые иглы под кожу или, держа за волосы, опускать лицом в воду до тех пор, пока он не начнет задыхаться — но нет, она предпочитает наказание, для которого ей нужно всего лишь заклинить рычаг и покинуть Лайто. Оставить в темноте и в неизвестности: сражаться с собственным телом и сомневаться, вспомнит ли Корделия про него. Жесткие наручники сковывают руки над головой: две полоски железа с полукруглыми выемками, с одной стороны соединенные литой петлей, а с другой — маленьким, но крепким навесным замком. Цепь тянет вверх, пропущенная через кольцо на потолке и намотанная на деревянный вал с изогнутым железным рычагом, и ее прочность вполне рассчитана на то, чтобы удержать взрослого человека — или почти взрослого вампира. Обманчиво простая поза, которая поначалу кажется забавной игрой — тело словно и свободно, но в то же время совершенно невозможно сдвинуться с места. Цепь вынуждает стоять прямо, вытянувшись, опираясь лишь половиной ступней. Стоит пошатнуться или расслабиться, как железо впивается в руки и собственный вес оттягивает плечевой сустав. Спустя время приходится делать выбор между болью в руках и дрожью в мышцах. На нем белая рубашка из льняного батиста, и подол наполовину выпростался из-за пояса брюк, когда Лайто извивался, ища удобное положение. С манжет убраны запонки и широкие рукава спадают, открывая предплечья и локти. Предусмотрительно: стертая наручниками кожа сочится кровью и лимфой, и запачкала бы белье, будь рукава застегнутыми. Вокруг застыл запах влажного камня и железа, а на губах соленый вкус — соль собственного пота. — Не притворяйся, будто не понимаешь, за что, — произнесла Корделия. — У тебя было достаточно времени, чтобы подумать над своим поведением. С тех пор, как она вошла, свечи зажжены, а цепь опущена, позволяя Лайто свободно опереться на пол; ноги подводят, и, неосознанно рванув навстречу Корделии, он повисает в кандалах. А ее рука вновь тянется к рычагу. Темная перчатка обнимает ее предплечье, оставляя открытыми пальцы с длинными узкими ногтями. На ней платье из той же темной бархатистой ткани, плечи обнажены, а вокруг шеи застегнута тонкая цепочка, на которой — ключик вместо подвески. — Ты убил моего любовника! — раздраженно восклицает Корделия. — Как мне это надоело. — Ах… Натянулась цепь, поднимая Лайто. Женщина подошла ближе — он возвышался над ней, держась на кончиках ступней, лопатки сведены, голова опущена, и взгляд сверху вниз падал аккурат в ее декольте. Невозможно отвернуться — слишком туго стянуты плечи, и невозможно закрыть глаза… Меж пышных, приподнятых корсетом грудей на светлой коже поместился короткий грубо сработанный ключ, словно драгоценность на атласной подложке. Ее бюст и ключ от его свободы — двойной соблазн, тиски, безжалостно сковывающие взгляд. Одарив пощечиной, Корделия повернулась спиной, собираясь уйти. — Ты испортил мне вечер! — бросила она через плечо. — Кто теперь согреет меня этой ночью? Подняв взгляд, Лайто ответил неожиданно резко и уверенно. — Я мужчина и отвечаю за свои поступки, — твердо сообщил он. В этот момент тело свела судорога, исказив голос болью, отчего продолжение прозвучало не так смело и почти жалобно: — Раз это моя вина, я исправлю последствия и сделаю все, что потребуется, чтобы в этот вечер ты была довольна. Корделия усмехнулась, искоса глядя на юное лицо. — Да неужели? — в ее руке дразняще зазвенели цепочка и ключ от наручников.***
В просторной спальне слышался шорох, вздохи и влажные прикосновения. — Я правильно это делаю, мама? — голос Лайто звучал приглушенно из-за соскользнувшей на голову ткани. — Ты же мужчина, — припомнила Корделия, — сам должен знать, что делать. Темный бархат брошен на столике у окна; рядом же очутилась пара светлых чулок и кожаные женские туфли. На Корделии оставался корсет со стальными крючками и нижняя юбка с тремя рядами воланов. Расположившись на просторной кровати с высокой спинкой и крепкими деревянными ножками, Лайто путался в оборках, сминая пышные юбки и подол нательной сорочки. Расстегнутые рукава его рубашки легко задираются и открывают запястья. Чешуйки спекшейся крови были смыты водой с белым вином, ссадины уже затянулись; на коже оставались иссиня-багровые отметины, опутывающие руки Лайто россыпью тонких браслетов. Снимая замок, Корделия не ожидала, что Лайто удержится на ногах, но то ли молодая плоть на зависть вынослива, то ли гордый дух победил усталость. — Это хорошо, — стонал Лайто, прижимаясь лицом к ее телу, — мне нравится, какая ты на вкус. Тебе приятно? Вместо ответа она, запустив пальцы в рыжие волосы, направила его голову, словно котенка, которого учат лакать из блюдца. Камзол Лайто, как и обувь, остались внизу, в подвале, но в ближайшее время им вряд ли понадобится одежда. Руки юноши потянулись к завязкам юбки, освобождая Корделию от лишней ткани. С подсказками он справился и с крючками корсета. К уроку по обращению с женским бельем Лайто отнесся внимательнее, чем к заданиям по политической истории — которые, кстати, он и не думал выучить. Уже давно Лайто посещает классы лишь формально и за перо берется главным образом для того, чтобы писать рифмованные пасквили на преподавателей. Покончив с ее застежками, он взялся за свои; на нем остались темные чулки, подвязанные над коленом, и рубашка, слегка прикрывающая чресла. Быстро расстегнулись пуговицы, тонкая ткань соскользнула с плеч. Лайто почти изжил подростковую худобу, обретя зрелые пропорции, что мало помогает ему выглядеть взрослым, потому что лицо у него до сих пор не готово расстаться с детством. Грудь Корделии, свободная от корсета, оттянула край сорочки. Рука Лайто довершила начатое, сдернув материю вниз. По коже скользили крупные пальцы с широкими, отполированными до блеска ногтями, оканчивающимися тонкой белой каймой. Вряд ли Лайто помнит, что Корделия сама выкормила тройняшек, терпя разбитый сон и искусанные соски без участия кормилиц. Бретели спущены с плеч, подол сорочки задран, больше ничего не помешает. Лайто лег сверху, прижимая Корделию к кровати своей тяжестью — ох, тот самый маленький комочек, который обещал порадовать ее чем-то еще… — Ты моя, — игриво шептал Лайто, — полностью моя. Сплелись однажды разъединенные тела, с губ Корделии срывались стоны. Не прекращая движение, Лайто отвел в сторону ее длинные волосы, открывая белую шею. Скользнув языком от украшенной серьгой мочки уха вниз до ключицы, он прижал клыки к влажному следу и проткнул кожу. Опираясь на кровать одной рукой, Лайто поднес вторую к губам Корделии, возвращая ей то, что она отдала ему. Добавляя новые повреждения на истерзанное запястье, клыки Корделии надорвали вену. Острые ногти глубоко впились в спину юноши, когда он оставил семя в лоне, подарившем ему жизнь. — Лайто, — прошептала Корделия, — мой Лайто. Застывала кровь, затягивались четыре маленькие ранки. Расцепив объятия, Лайто лег лицом вверх, положив голову на колени Корделии. В том, что он не испытывает ни малейшего замешательства в подобной сцене, есть ее заслуга: она сама подала ему пример, показав, как можно наслаждаться телесностью, своей и чужой. — Я люблю тебя, — сказала Корделия, перебирая растрепанные волнистые волосы. Лайто засмеялся в той манере, которую перенял от нее — ироничным, но вежливым смехом, в котором нельзя угадать причины веселья. Ее слова, приятные и желанные — те же самые, которые она произносила многим мужчинам, побывавшим с ней, мужчинам, у которых он ревниво забирал кровь и жизнь. Любовь — всего лишь эвфемизм для похоти, не так ли? Лицо Лайто не обнажало его мысли — навык, который рано впитывается в благородную кровь. Не важно, кого она приведет в свои покои — черную кость, богемных сумасбродов, толстосумов полусвета или даже придворных — о которых она удовлетворяет не столько свою страсть, сколько свои амбиции. У юных вампиров хороший аппетит — ему хватит энтузиазма выслеживать и осушать их быстрее, чем Корделия теряет к ним интерес. И, может статься, добьется того, что в наказание она будет пороть и сечь — карать своей рукой, а не бездушными оковами цепей. — Я тоже навсегда люблю тебя, Корделия.***
Кровь стекала сквозь пальцы Корделии, когда она подняла руку. — Лайто, я люблю тебя, — слабым, но нежным голосом произнесла она. Даже сейчас, с пробитым ножом легким, она старается выглядеть соблазнительной — эти повадки врезаны в ее тело и не покинут, кажется, даже в момент смерти. Пышные формы и умелый флирт дают ей немало власти: она держится за искушение, как за скипетр. Сейчас она пришла искать спасения и защиты — он всего лишь исполнил свой долг, а она берется за похоть, как за рычаг. Корделия простерла руку, маня Лайто подойти, и он охотно выполнил ее желание. — Это правда, — повторила она, раскрывая объятия, — я всегда любила тебя больше всего. Больше, чем других сыновей? Больше, чем остальных любовников? Больше, чем власть? Когда каменные перила балкона впились в ее спину, Корделия все еще думает, что Лайто верит ей. В свете луны было видно, что его губы шевелились, но слова заглушил женский крик.