русская рулетка

Она сильнее. Очако чувствовала это всегда. Даже если прижать её к земле, загнать в угол или не оставить выбора — она всегда найдёт третий вариант между «да» и «нет» и пришьёт собаке пятую лапу. Это она заставит тебя молить о помощи, в которой сама так нуждалась пару секунд назад. Быстрее. Кровавые пятна на её ножике мелькают незаметнее монохромных кадров в старом кино, и она этим всегда пользуется. Она словно кошка, готовая атаковать в любой момент — сначала нужно действовать непонятно, так, чтобы никто ничего не успел сообразить, а потом бросаться, смыкая челюсть на позвонках. Умнее. Всегда кажется, что её поступки безсрассудны и не имеют никакого смысла — Урарака тоже так думала, заламывая ей руку, но нет. Совершенно нет. Лучше. Она лучше. Она красивее. Её лохматые волосы не выглядят плохо. Наоборот — так она кажется ещё более безобидной и наивной, но в её кошачьих зрачках таится обман. Не верить ей. Не верить ей. Не. Верить. Ей. — Хей, тебе что, не нравится? Голос звучит изнутри, заставляя содрогаться при каждом слове, и над ухом победно свистит ветер, вызванный взмахом лезвия. Она пищит, как ребёнок о новой игрушке, но Очако чувствует, что она врёт. Она снова врёт. Небо над головой голубое, а трава под ней кроваво-красная, в тон мокрых волос и порванной кожи. Урарака прекрасно помнила, что здесь, прямо на этом месте, сегодня были цветы — пёстрые, красивые и такие нежные, что перехватывало дух. А сейчас на них лежит полуживая девушка, с телом изрезанным, словно для блюда, и глазами огромными, как перед смертью. Рядом — зеленоволосый Деку, еле успевающий уворачиваться от визгливых атак блондинки, которая даже не думает останавливаться, но он уже выбит из последних сил, и Очако прекрасно знает, что Химико выиграла. — Мы не смогли... — негромко кашляет Тсую, выплёвывая собственную кровь, и её голос становится больше похож на журчание воды. Очако прекрасно это знает, но не хочет верить. Совсем не хочет, как не хотела бы верить, что не сможет стать героем, но приходится. Сердце Урараки пропускает удар, когда Деку оказывается на земле. Тога сделала это специально, чтобы она видела, как Изуку страдает. Он прижат. Не двигается. Её нож умело скользит по его щеке, из-под порезанной кожи выступает дико-алая кровь, и зрачки Химико из узких, кошачьих становятся огромными, как целый мир, который когда-либо видела Очако. Она опускает голову ниже, становится так близко, что Урарака чувствует прилив жадной ревности, только... Только эта ревность, наверное, совсем не к Деку. Она хочет лежать на его месте, хочет ощущать, как заточенное бережными руками Тоги лезвие разрезает тонкую плоть, и видеть, как та, по-звериному облизнувшись, будет с наслаждением впитывать губами её яркую кровь. Но это чувство сидит глубоко внутри. Где-то, куда разум совсем не добирается. Где-то на уровне чувств и инстинктов. Рядом, закрыв глаза, лежит Тсую. Её длинные тёмные волосы слиплись и спутались, костюм оказывается порванным во многих местах и открывает вид на страшные для Очако и прекрасные для Тоги кровавые раны, а на лице виднеется куча ссадин и царапин. Асуи выглядит почти мёртвой. Урарака слышит громкий, больше похожий на предсмертный, крик, и снова переводит взгляд на Химико, но лучше бы она этого не делала. Из живота Мидории торчит её любимый складной нож, но Тога так же быстро, как и всадила, с противным влажным звуком вынимает его, заставляя парня вскрикнуть ещё раз, но только тише и бессильнее, чем в первый. Тога смеётся. Ей весело. Она тычет истерзанного Деку ножом везде, куда дотягивается, но грудь и сердце не трогает — видимо, не хочет убивать раньше, чем хорошо повеселится. Мидория хрипит, кашляет, пачкая блондинку собственной кровью, но уже молчит. — Долго ведь не продержится, — говорит Тога, поворачиваясь к Очако, и на её лице появляется кошачья улыбка. — Он отнимет слишком много времени... В последний раз пырнув ножом парня, блондинка поднимается и, пнув почти мёртвое тело ногой, медленно облизывает свой ножик. — Ну и ладно, — негромко фыркнула Тога, подходя ближе к Очако, и та пугливо пытается отодвинуться куда-то назад, но выходит очень плохо. Плохо и больно. А ещё выглядит, наверное, очень глупо. — Ты... Убила его? — хрипло спрашивает она, ошалело глядя на блондинку. Химико смеётся, медленно подкрадываясь ближе. — Не знаю, — наигранно вздыхает она. — Может помучиться ещё, а может сдохнуть прямо сейчас. Но она ведь знает. Знает, что после таких ран выжить попросту нельзя. Каждое слово втыкается в сердце Очако ещё одним острым ножом, правда для этого Тоге даже не приходилось напрягаться. Тога наслаждается тем, что имеет — каждой каплей крови, которую видит, каждым порезом, оставленным её всегда до идеала заточенным ножом, каждым слабым выдохом жертвы, уже бьющейся в предсмертной агонии. Только Урарака совсем не понимает одного. Зачем приносить людям боль ради собственного удовольствия? Удовлетворение собственных нужд можно получить без вреда для окружающих, ведь так? Зачем нужно убивать? Есть ведь множество других способов получить удовольствие. Можно любоваться произведениями искусства, получать от этого эмоции, в конце концов, без всего этого... Но Тога, наверное, дефектный экземпляр. Её хобби — не рисование и не игра на музыкальных инструментах. Она любит убивать и получает от этого положительные эмоции. Грудь пронзает острая, неожиданная боль — душевная или физическая, уже непонятно. Слишком сильно задумалась... — Я устрою тебе кое-что особенное, Очако-чан, — шепчет она на ухо так тихо, как только может. Её горячее дыхание с ароматом цветов и крови опаляет нежную кожу на шее, и юная героиня чуть ли не зажимает рот рукой, чтобы сдержать норовящий сорваться с губ неровный вздох. Слишком это... по-кошачьи. Для Урараки это то самое, запретное, чего ей никогда не будет позволено. Это ведь... противозаконно, аморально, неправильно. Так нельзя. Рингтон, так внезапно раздавшийся откуда-то из Тоги, обрывает всё это «мучение», и шатенка давится от облегчения. Лучше бы её уже убили, чем она вот так вот лежала бы на этой окровавленной траве и страдала от непонятных и таких неправильных чувств. Низкий голос слишком громко раздаётся из динамика телефона с тонной брелоков и всяких побрякушек, настолько громко, что Очако может разобрать слова. — Вали обратно, — шикнул кто-то на другом конце провода, и весёлое личико Тоги тут же превращается в недовольное. — Шигараки тебя уже обыскался, а ты там снова развлекаешься. Ты давно должна была вернуться с одним из этих придурков. Хватит с тебя. Блондинка пристально щурится, покосившись на юную героиню, а затем, цокнув языком, медленно отвечает. — Хм... — нарочито растягивает такое короткое словечко Химико, видимо, не желая так просто сдаться. — У Изуку шансов нет вообще, а вот Тсую-чан и... Уравити пока сдыхать не планируют... Урарака вздрагивает, когда слышит, как по-особенному приторно и сладко злодейка произносит её прозвище, и напрягает обмякшее тело, когда та улыбается, обнажая свои острые, как ножики, клыки. Пару секунд неизвестный молчит, а затем, явно недовольный намёками хитрой девушки, негромко начинает говорить. — Хорошо, — бесцветно отвечает тот. — Адрес. Лицо злодейки тут же расплывается от счастья, и она, не сдержав радостного писка, молниеносно втыкает свой блестящий от крови складной нож в ногу шатенки. Очако задыхается от боли. Всё перед глазами смешивается в одно яркое пятно цвета её глаз, жёлтое и противное; сознание превращается в однотонную лужу из красок, и девушка чувствует, как вместе с кровью из верхней части бедра вытекают последние угольки её затухающей жизни. Химико говорила что-то ещё. Урарака ясно помнит лишь белые острые зубы, соломенные волосы и багровые щёки. А ещё беззвучный для неё и слишком громкий для Тоги крик, разодравший стенки горла, от которого та лишь больше краснела и улыбалась. *** Внутри пусто. Настолько пусто, что темнота и неизвестность кажутся ярким лучом солнца. Но вот Урарака слышит слабый звук, так похожий на чьё-то дыхание, и начинает чувствовать части тела. Медленно, но верно просыпается ноющая боль в ноге, руки затекают, и что-то сильное перетягивает их в некоторых местах. Что-то похожее на плотное волокно. Натирает. Она слышит чужое дыхание где-то сзади. Слабо, но оглушительно громко по сравнению с полностью оборвавшимися тремя другими чувствами. Как кто-то делает неровные странные вдохи, местами рваные и затихающие. А иногда это совсем прекращается, и тогда тишина снова окутывает Очако, заставляя чувствовать безысходность и нарастающую панику. И когда становится страшно настолько, что в каждой частице темноты мерещатся беззвучные тени, норовящие сожрать девушку целиком и полностью, она, замерев, вновь слышит, как чья-то диафрагма медленно начинает подниматься, тяжко втягивая воздух; затем следует глубокий выдох, и нестабильное дыхание немного выравнивается, откладывая ещё одну такую растяжку на потом. Так страшно... Но в один момент всё пропадает. Абсолютно всё. Урарака чувствует, как валится в обволакивающую черноту, как её хрупкое тело ломается во всех местах, а из уст вырывается беззвучный крик. Она просит о помощи?.. Дыхания больше нет. Она... одна. Рядом нет ничего, за что можно было бы схватиться. Ни единого камушка, за который в последней попытке выжить будут в кровь стираться пальцы, а ногти ломаться от натуги, оставляя кривые следы. Ни одной звезды, которая указывала бы верный путь; на несуществующий свет нельзя идти, и Очако тонет в пустоте, безвоздушной и густой, как на дне океана. В груди всё обрывается, заставляя её бояться ещё больше. Это отвратительное чувство. Страшное, противное. Вокруг настолько пусто, насколько только может быть. Ничего нет. Урарака продолжает бесконечно падать. *** Сквозь темноту прорезается тусклый луч чего-то пыльно-розового, а затем приглушённое пятно расплывается по всему полю зрения. Пятна, пятна, пятна... Вскоре появляются новые цвета. Яркие или такие же глухие, как и вначале, а затем контуры, которые постепенно очерчивают фигуры всего, что находится вокруг. Неяркое вечернее солнце освещает чьё-то пухленькое личико, и кошачьи зрачки в одно мгновение обращаются прямо на Урараку. Приторный закат отражается в ядовитых жёлтых радужках, окрашивая их в цвет розовой сахарной ваты, и оттого делая их настолько красивыми, что хочется растаять. Глаза напротив сужаются, словно смеясь над вновь вернувшейся к жизни Очако. Ах, если бы только их обладатель знал, насколько героиня счастлива его видеть после безнадёжной пропасти. Но нижней части лица не видно. Что-то... Перекрывает обзор. Пошарив взглядом вокруг, шатенка понимает, что недалеко от неё сидит девушка. Сухие пшеничные волосы, прижатые к груди колени, и их обхватившие бледные руки, которые ещё больше закрывают лицо, оставляя видимыми лишь опьяняющие глаза, в которых плещется белое вино вперемешку с чем-то ещё более сладким. Урарака не знает, что с ней. Но ей кажется, что что-то очень хорошее. Видимо, какие-то чувства снова пропали. — Ты даже не скулишь от боли, — задумчиво тянется голос. — Странно. Очако хочется слушать его снова и снова, как мелодию, заевшую в голове, или звук чего-то поистине прекрасного. Вот Химико неторопливо принимает нормальную позу, убрав от груди согнутые ноги где-то на очень непонятном зрению Урараки предмете. Кровати, наверное... — Твои руки связаны, — сообщает блондинка. — Пока мы везли тебя и твою подружку сюда, я вколола вам кое-что... Чтобы не просыпались подольше. На лице девушки появляется ухмылка, а щёки быстро розовеют, словно подражая небу за окном. Очако внимательно рассматривает её, не обращая внимания на слова, которые лишь на мгновение звонко отдаются в ушах, не оставив после себя и следа. Её мягкие черты чуть пухлого лица такие нежные и невинные для убийств, но героиня прекрасно помнит, что Тога опасна. Слишком опасна, чтобы верить ей, но так хотелось... Что может сделать эта хрупкая школьница? Вполне возможно найти ответ, если заглянуть в её ядовитые глаза, полные обмана и интереса. Химико смеётся звонко, жизнерадостно, как умеет только она, и Урарака будто оживает. Она наконец чувствует, что её запястья передавило верёвкой настолько, что на них, наверное, уже остались синие следы. Ноги тоже к чему-то привязаны. Очако не хочется говорить. Ей нравится такое состояние; нравится беспомощное, слабое, безвольное, словно как у амёбы, тело, которое не может подчиняться, даже если захочется очень-очень сильно; ей нравится хитрый взгляд блондинки и её звонкий голосок. Даже запах этой комнаты. Он словно убаюкивает, и Урарака будто дома. Ей так уютно, хорошо и спокойно... Но действительно ли ей это нравится? Остатки затухающего разума твердят, что всё это неправильно, так нельзя, и может ли в голове юной героини вообще возникнуть мысль о том, что находиться рядом со злодейкой, которая перебила практически голыми руками минимум добрую сотню людей, приятно? Она ведь хотела спасать беспомощных, разве нет? Жёлтый обжигающий взгляд вновь проходится по Уравити, только уже с большим интересом, медленнее, словно оценивающе, и мозг, который пару секунд назад мог думать, затыкает все отголоски здравого смысла. В конце концов, что она может сделать сейчас, связанная и, считай, имея всего одну ногу? Кого ей, героине, тут спасать? — Ты даже не будешь сопротивляться? — Тога склоняет голову набок, непонимающе хлопая светлыми ресницами. Сопротивляться? Кажется, Очако забыла значение этого слова. Она уже здесь, сопротивляться если и надо было, то намного раньше, там, на траве, когда Деку был жив. Но... он ведь и сейчас жив? Он же не мог умереть, никак не мог, потому что такие, как Изуку, не умирают так. Не от рук маленьких блондинок. — Де... ку... — только и может прохрипеть Урарака, и тут же пугается собственного голоса. Слабый и тихий, он был еле различим в мягкой тишине комнаты. Урарака в отчаянии уставилась на безмятежную Тогу. В уголках карих глаз невольно собираются слёзы, и у шатенки просто нет сил, чтобы их сдерживать. На миг всё расплывается, но, немного промогравшись, она снова видит чужие приятные очертания. — Что-что? — Словно в противовес полушёпоту Очако, голос злодейки звучит звонко и приторно. — Я не расслышала. Повтори, пожалуйста! И Химико, словно пытаясь дразнить, разворачивается профилем и приставляет ладошку к уху, покосившись на Урараку. Её губы расползаются в широкой издевательской улыбке, обнажив острые белые клыки. Сейчас она точно больше походит на животное, чем на человека. В груди Очако жалко заныло, но вместе с тем и гневно запекло. Должно быть, Деку так и остался умирать на траве, ведь Тоге вряд ли есть до него дело теперь, когда в её распоряжении есть целая Урарака Очако. Со всеми ранами, порезами, расшатанной психикой и морем слёз. Гнев не пересиливает глубокую, тяжёлую, как балласт, печаль, и Урарака, наконец, может дать волю чувствам. Она зарыдала так сильно, так тоскующе, как только могла; её скорбь, вложенная в хриплые крики, быстро отлетает от стен маленькой комнаты, и эха почти не остаётся. Очако кажется, что это не тесно выстроенная мебель, а Химико поглощает все звуки в комнате. Голос Урараки начинает срываться, хрипеть, садиться. Химико терпеливо улыбается, не сдвинувшись с места. Кажется, что она — не что иное, как каменная статуя. Очако не хватает и на несколько минут. — Накричалась? — издевательски-приторно пропевает Тога, выпрямляясь, наконец. — Мне нравится твой голос, Очако-чан. Что-то в голове качнулось. Немного вправо и затем ещё меньше влево. Очако больше не понимает, почему сейчас так громко и скорбно кричала, почему посадила голос и почему в горле теперь так печёт. Она не замечает, в какой момент перестала чувствовать скорбь и гнев. Теперь на месте этих чувств зияет пустота, такая же всепоглощающая, как кошачьи глаза Тоги. Урарака словно лишилась части себя. — Что ты сделала?.. — еле слышным шёпотом отзывается Очако, не поднимая головы. Боль свинцовым месивом полнит конечности, но девушка успела привыкнуть, и поэтому сидеть без движения теперь кажется не слишком мучительным действием. Тога медленно идёт, пол под ней деревянно-старчески скрипит, оставляя в ушах неприятный звон. Каждое движение кажется размазанным, но каждый звук в тысячи раз громче, чем обычно, и от этого в голове плывёт ещё сильнее, чем перед глазами. Очако никак не может собрать свои мысли в единый клубок. Ниточки рассыпаются на концах, расползаются по самым дальним уголкам сознания, и ощущение, что из этого беспорядочного вороха испорченного материала нельзя сделать ничего похожего на единый моток пряжи или цельное полотно. Нити истончаются всё больше — Урарака это чувствует, а Химико знает. На коленях внезапно оказывается что-то тёплое и тяжеловатое, но Очако не успевает заметить, как это происходит. Она слишком сильно пытается сосредоточиться на своих мыслях. И Тога пользуется — её милое пухловатое личико оказывается слишком близко, и взгляд Урараки не фокусируется. — Я хочу убить тебя, Очако-чан, — слишком горячо шепчет блондинка. И Очако-чан теперь слишком хорошо чувствует буквально осязаемые волны нездорового, совсем неправильного возбуждения, исходящего от тёпло-жаркой Химико. Её ядовитые глаза всё ближе, а дыхание Уравити сбивается всё сильнее от плохого предчувствия. Все, кто знает Химико, знает и о её извращенности. И извращенности моральной, а не телесной. Она совсем по-другому представляет любовь. Кажется, что все её инстинкты животные. Она совсем непохожа на человека. Она словно... дикая. Любовь для неё — это не только милые обнимашки и робкие поцелуи в щёки; любовь для неё — это глубокие ярко-алые порезы по всему телу, железноватый аромат крови и сбитое напрочь дыхание, такие горячие, как огонь, руки, которые размазывают багровую краску по редким чистым участкам кожи, а ещё смертельный страх в глазах, которым Тога подпитывается, словно вампир. Её такая «неправильная» любовь выражается не столько в словах, сколько в действиях. Химико действительно показывает, что любит. Только этого почему-то никто не видит. И Тога докажет, докажет хотя бы Очако-чан, как она любит. Мягкие, такие, кажется, осторожные в действиях губы Тоги оказываются на губах Урараки. Всё это слишком. Просто слишком. Она хочет растворить в себе все чувства, которые только может испытывать её жертва, но на Очако это работает неправильно. Химико для неё — катализатор, который только усиливает действие. Что-то прорезает темноту в сознании, оставляя ослепительно-оживляющую полосу света. Урарака слишком резко пытается подвинуть своё лицо куда-нибудь подальше, только чтобы не чувствовать ничего постороннего. Противного, скользкого, мокрого... и приятного, горячего, сладкого, такого желаемого, яркого. Кого ты обманываешь, Очако. — Н... — только и может промычать та, всячески изворачивая голову. Но Химико не нуждается в ответе. Она чувствует. И Очако тоже чувствует. Чувствует, как быстро с Тоги слезает излюбленная овечья шкурка. — Нет? — Голос блондинки звучит тихо, угрожающе низко. «Лучше бы она и дальше пищала», — слишком поздно понимает Урарака. Жёлтые глаза постепенно наполняются ядом, настолько сильнодействующим, что сопротивляться уже совсем не хочется. Здравое осознание своего положения снова слишком запаздывает. — Ну хорошо, — лаконично «повинуется» Химико. — Если ты не хочешь. Тяжесть сходит с ног Очако, но груз чувства опасности теперь давит на неё больше, чем Тога. Ей кажется, что внутри что-то щёлкает и снова обваливается. Снаружи у блондинки мягкая светлая кожа, но Урараке было слишком сложно разглядеть под ней истинную охотницу, которая не то, что не боится замораться в крови, а даже наслаждается грязью на своих лапах. Химико на самом деле намного более сумасшедшая, потому что такие как она не заботятся о контроле. Тога молчит, а Очако чувствует, как под кожу забирается животный страх. Химико приближается, а Очако видит львицу. Дикую, холодную, жестокую до сумасшествия львицу. Урарака не чувствует боли, но просто чувствует, как острые клыки-лезвия впиваются в шею. Она слабеет всё больше, сон накрывает её с головой. — Не смей терять сознание, — резко бросает Тога. И Очако безвольно слушается, потому что искренне не хочет погружаться в бездну. Она хочет остаться с Химико.