Осыпающаяся канифоль

Felix Mendelssohn’s Violin Sonata in F Major, MWV Q 26: II. Adagio

В старой хрущёвке пахнет не так давно засохшей краской, свежеиспечёнными вафлями и столь знакомым фужерно-пряным парфюмом. Полина выдыхает. Так тихо и при этом — отчаянно. Кажется, будто неровное, сбитое дыхание словно грубое соприкосновение кулака с медными литаврами: оглушает настолько, что дрожь в кончиках пальцев только усиливается, а напряжённые мышцы неприятно сводит. Полина вдыхает. Вдыхает новые ноты, размеренно взлетающие в весенний, апрельский, воздух, — немного фальшивые, но те самые, от которых Фаворской хочется прижаться к спине человека, стоящего около распахнутого окна, и, медленно проведя рукой по пшеничным волосам, собрать все обертоны, так спокойно распадающиеся в небольшой студии московской пятиэтажки. — Кажется, Мендельсон сейчас в гробу нервно переворачивается от моих бессмысленных попыток, — Даша улыбается, тепло и так уютно, а Полина мысленно продолжает твердить себе, ей, да и всему чёртову миру, лениво выглядывающему из окна своими озорными огнями, лишь одно: «Продолжай. Просто продолжай». Табуретка жёсткая и немного качается. Полина не боится упасть. Полина боится разбиться — на мельчайшие острые осколки, подобно прозрачной пепельнице, скинутой Дашей со злости из квартиры на мокрый асфальт. Смычок вздымается плавно и гармонично, и в этих воздушных движениях есть своя грация: несвойственная лёгкость, разбросанная по всей гамме с трудом играемой сонаты, просачивается сквозь кожу и впивается в сознание Фаворской своими звонкими плавными звуками. Полина пристально следит за тем, как подушечки тонких, несколько худых пальцев Даши аккуратно касаются блестящих струн и, сжимая их в нужном месте, срываются вниз — подобно скрываемым внутри желаниям. Все эти желания будто прячутся за нотной папкой с помятым пергаментом, так одиноко стоящей на запылившемся пюпитре. — Пожалуй, хватит издеваться над тобой, соседями и бедным произведением. Даша с заботой во взгляде опускает поцарапанный инструмент вместе с таким же поцарапанным смычком на полу заправленную кровать и, хмурясь, сжимает и разжимает левую руку — в фалангах пальцев словно что-то мешает, и Полина это замечает, но сделать ничего не может. Как всегда. Полина всегда замечает любое её изменение, но — и, опять же, как всегда — сделать ничего не может. Замечает, как Шашина с трудом выходит на небольшую сцену нового клуба, залпом выпивая горсть таблеток перед очередной «Мамой Любой», лишь бы одурманенные алкоголем или чем-либо покрепче зрители были счастливы. Лишь бы ей, как всегда, произнесли очередное «хорошо справились, завтра в аэропорт». Только Фаворская хочет другое: наблюдать за Дашей, не отрывая взгляда; наблюдать, как она так щепетильно пытается интонировать включённой записи с телефона; наблюдать и, самое главное, быть рядом. Молча держать за руку и вдыхать дальше этот сладкий, даже чересчур сладкий, но уже знакомый до необъяснимо разливающегося тепла внутри, аромат. На кровати скрипка, смычок и Даша, взглядом изучающая собственное хрупкое запястье. Полина знает: болит. Полина знает: быстро не пройдёт. И оттого она медленно встаёт с надоевшей табуретки и садится рядом, продолжая и дальше растворяться в застывших в воздухе ярких мелизмах. В комнате светло. Даже слишком. Фаворская видит в светло-голубых глазах отражающиеся лампы, которыми обвешана половина стены. Даша считает это модным и красивым для интерьера собственной квартиры. А Полина считает секунды до того, как в тех самых голубых глазах появится привычное «обними меня». — Всё хорошо? — голос Фаворской несколько хрипит, словно её связки послужили прилежно натянутыми струнами к этой беспричинной вечерней игре незнакомого произведения девятнадцатого века. — Обними меня, — звучит броско в ответ. Носки Даши такие белоснежные. Обои — белоснежные. И даже чёртовы раздвинутые шторы, из-за которых фонари с улицы нагло вбираются в комнату, — и те словно новогодний снег, внезапно обрушившийся на Москву в начале января. Но внутри — серо-фиолетовый хаос, который бледно вклинивается в атмосферу. В их атмосферу. Полине не нужно говорить: она знает чего хочет Шашина — особенно в те парящие моменты, когда пальцы с затвердевшей корочкой на кончиках касаются её щеки и проходятся от виска до подбородка подобно мягко сыгранному глиссандо. Ладони холодные. Ледяные. Даже тогда, когда Фаворская прикасается губами, пересохшими от холодных, насквозь пробирающих ветров, к каждому пальцу, даря собственное горячее дыхание. Всё ещё неровное, сбитое, но, по крайней мере, теперь она его дарит. Даша лишь покорно закрывает глаза и упирается лбом в чужое плечо. Так у них бывает часто: кто-то в свободный вечер играет забывшиеся произведения, а кто-то — несколько завороженно следит за каждым новым движением. Правая рука, левая рука. Разницы нет. Главное — Полина будет целовать их медленно, сжимать в своих ладонях, пытаясь поделиться теплом, и смотреть в глаза, взглядом говоря то, что постесняется произнести лишний раз вслух. — Перестань играть. Болят же, — Фаворская заботливо прижимает к груди кисти и закрывает глаза, чувствуя, как Даша легко касается своими губами её шеи. — Тебе же нравится, — на выдохе звучит фраза в районе ключиц — звучит подобно одному из тех моментов сонаты Мендельсона, который остался в памяти цепочкой высоких нот. — Боль — это временно. Боль — это действительно временно. Как только гаснет этот ослепляющий свет, оставляя лишь неброские следы фонарей на кровати, Полина проводит ещё раз по тем самым пшеничным волосам и зарывается в них ладонью. В левой руке — тонкая ладонь с выпирающими, несколько кривыми суставами, в которых боль всё ещё пульсирует, но постепенно затихает. Даша не обращает внимание на подобные проблемы: она изучает и так знакомое тело собственными губами, словно проставляя собственные знаки альтерации на представленном нотном стане. Интервал между ними — секунда. Столь крошечный, но столь ощутимый. И плевать, что звучит довольно диссонансно. Желание разрешить этот аккорд кажется больше интуитивным. И пока в старой хрущёвке пахнет не так давно засохшей краской, свежеиспечёнными вафлями и столь знакомым фужерно-пряным парфюмом, Полина выдыхает. Так тихо и при этом — отчаянно: сжимая одной рукой тонкое запястье Даши, а второй — угол белоснежного одеяла, спадающего на пол.