Запах женщины

      – Как тебе удаётся жить во Флотзаме…избегая проблем? – Трисс беспокойно складывает руки на коленях.       Губы собеседника трогает неопределённая улыбка.       – Прошлый комендант был не таким паршивым, как Лоредо. А ксенофобию Лоредо затмевает только его нелюбовь к потере ресурсов. – Седрик качнулся чуть вперёд, поясняя:       – Корысть. Я бываю очень полезен. Однако об этом человеке я уже говорил с твоими друзьями. Ты ведь не для этого ко мне пришла?       Волосы Трисс отдают мыльным шампунем, кожа – косточковым маслом, а фигура в целом пропиталась въевшимися в одежды благовониями, слитыми в одно целое. Эльф дёргает ноздрями, легко выдавая очевидный интерес. От него слышно горькими травами, переспелыми ягодами и спиртом, приветливо принявшим их в себя; самую толику – замшей, какой пропахла и вся его скромная обитель, на львиную долю увешанная кожами.       – Ты сказал, я хорошо пахну, – говорит женщина вместо ответа. Чародейкам редко бывает неловко, кажется, они по роду ремесла атрофируют такие ненужные, а зачастую и вредные качества. Она почти не жалеет, что стакан заказанного в корчме вина так и остался нетронутым: хотелось набраться для храбрости, но ходить по ночной Биндюге не в себе – гнусная забава.       Тело самовольно поднимается с табуретки, охотник почти синхронно следует её примеру. В приземистой лачуге он кажется ещё выше, чем есть на самом деле; во вспышках камина – ещё красивее, а сдержанные ладони обжигают плечи куда ярче, чем хотелось бы. По расширенным зрачкам пляшут языки пламени, но близкое к идеалу лицо aen Seidhe не допускает и намёка на беспечную непристойность. За огненными бликами раскинулась тундра, на самом дне чёрных, как смола, глаз она сквозит непрыкрыто и прямо. Трисс на секунду жмурится, и фантомный образ проникает в её сознание: вороньи волосы припорошены пеплом, а водянистые очи застланы непроходимой пеленой. Как у мертвеца.       Почему он?       Седрик не станет вершить над ней суда, равно как и обещать невозможное. Эта мысль бередит сердце раскалённой иглой.       – Ты как будто призрака увидала. Здесь их нет. Разве что призраки ныне живущих.       Мужская рука неспешно заправляет алую прядку за ухо.       – Их самых, – бездумно признаётся Трисс, выдыхая на чужие пальцы. – Ты знал, что я приду?       Движения Седрика замедляются и сходят на нет, но даже в статичной фигуре эльфа сквозит непривычная грация, а в подёрнутом поволокой взгляде – нечто неуловимо магическое. Он до отвращения трезв.       – Не знал, – звучит честный ответ, и гостья непроизвольно хмурится: не на такие слова она рассчитывала. – Но я думал об этом.       Умудрённый опытом Седрик мог бы назвать пяток причин, по которым Меригольд оказалась в его руках, а затем навскидку ещё около десятка. Но он не станет перечислять их. Он не навязывает объятий, столь желанных в эту душную сырую ночь, давая возможность самой принять окончательное решение. Чародейка – совсем девочка по сравнению с ним, разность между реальным возрастом и свежестью её лица подобна зёрнышку в мешке с пшеницей – ничтожно малая величина. Пускай учится, пускай узнаёт себя.       И Трисс целует.       После добротного отдыха молодая чародейка полна сил, ей ничего не стоит заставить свои одежды исчезнуть. Однако она помнит, что этот фокус ценится лишь поначалу, а ей совершенно не в настроение устраивать аттракцион.       Флотзам стучит буйными ветрами по окнам, шелестит по крыше зарождающимся дождём. Мокрые лапы орешника скребутся по той самой стенке, у которой расположилась кровать. Широкая. Меригольд ловит себя на мысли, что, возможно, эльф-изгнанник и у тех, и у этих, бывал не так уж одинок в загнивающем под крепостными стенами углу. Карминовые волосы рассыпаются на пёстром покрывале, когда последние детали её туалета оказываются умело и бережно снятыми. Хочется твёрдых рук на доверчиво разведённых бёдрах, тяжести рослого мужского тела, вдавливающего в постель… закрывающего от мира, спасающего от себя. Но Седрик читает потребности души куда ловчее очевидных желаний плоти, а быть может, уступает собственному порыву – он опускается на колени рядом с кроватью и продолжает прерванные поцелуи по-своему. Неготовая к подобному Трисс дёргается и даже съёживается, не ожидая откровенной нежности, так скоро и так запросто подаренной ей.       Прикосновения эльфских губ так же совершенны, как и их контуры и тёмный выразительный цвет, отчётливо проступающий от нахлынувшего возбуждения. Естественные, но, в то же время, выверенные ласки струятся по бёдрам, обжигая их, замораживая их до мурашек, заставляя раскрыться целиком и несдержанно стонать, будто бы впервые познавшую непотребство женщину. То ли неистовая жажда, то ли выпестованное тысячами ночей мастерство вытягивают из её груди всё новые и новые вскрики, совсем уж постыдные в своей внезапности. Трисс по наитию прикрывает рот ладонью, заглушая себя, тут же снова отнимает руку, с ужасом осознав, что лишить партнёра почти позорного звука стало бы кощунством. Его язык слишком хорош, а руки, не позволяющие ёрзать, непредсказуемо сильны.       Почти как у ведьмака.       В какой-то момент тело выгибает сладкой судорогой, а в сведённых до побеления пальцах трещат шерстяные нитки. Трисс разжимает хватку, испытывая саднящую боль на самых кончиках и слабый укол совести от порчи чужого имущества. Дыхание выравнивается непозволительно медленно равно как и сознание, раздробленное спонтанным оргазмом на цветные стекляшки.       Взгляд выхватывает стройный силуэт Седрика – тот садится рядом, чуть склоняясь над чародейкой. Она понимает, что сегодня ни в чём не посмеет отказать ему. Всё, что угодно. Осталась лишь одна деталь.       – Седрик, прошу, – гортань пересыхает, вынуждая запнуться, – пускай эта ночь будет очень долгой. Я буду для тебя такой, как ты захочешь.       Её глаза напоминают пропасть, а руки аккуратно привлекают к себе.       – Я пожелал тебя, когда увидел впервые, – эльф мечтательно улыбается, – такой, как ты вошла в мой дом, – ладонь движется между бёдрами, размазывая мокрый след, – и такой, как сейчас, хочу тебя ещё сильнее. Надеюсь, ты простишь меня за то, что именно такой я тебя и запомню?       Трисс забывает любые слова и зачем-то повторяет одними губами заветное «прошу».       А кто он такой, чтобы отказывать в подобной просьбе?       Так эльф и берёт её, по-змеиному слитно проскальзывая в разласканное им же лоно. Близость ощущается всей кожей, даже там, где, казалось, он и не касался вовсе, а совершенная пластичность делает его похожим не на живое существо, но на бесплотного духа, сладостное наваждение, лишённое изъяна. Трисс нарочно впивается ногтями себе в ладонь, дабы убедиться в реальности происходящего и ломота в напряжённых фалангах становится единственным якорем, дающим координаты в пространстве.       Координаты же времени уличить не выходит. Проходит минута или полчаса, или час – движения Седрика ускоряются; отдавшись во власть его рук, Трисс чувствует на себе не только опаляющее дыхание, но и пристальное, даже слишком цепкое внимание. Становится необъяснимо жарко, а рваные толчки приносят расплавленное, вопиющее удовольствие, как если бы… как если бы он тоже был чародеем и магия струилась из крепких ладоней, вживляясь в податливое женское тело. Сдавленная сладкой истомой Меригольд удивлённо распахивает глаза, встречаясь с его, помутневшими от предвкушения. Губы эльфа подрагивают в подобие слабой улыбки.       – Ты позволишь?       Трисс не находит сил дать ответ словами, попросту скрещивает лодыжки у него за спиной, впитывая взглядом малейшее изменение в чертах лица, а горячее семя – своим нутром. Такое же бесплодное, как и она сама.       Седрик замирает.       Между умиротворёнными лицами и спутанными в паутину волосами бежит капелька пота, срываясь с его подбородка и едва ли не попадая ей в рот. Магичка, а ныне – обыкновенная женщина, мокрая и мягкая, невольно улыбается, случайно заметив сие явление и понимая, что её партнёр также соткан из плоти и крови, а не эфемерной материи, порождённой лишь для того, чтобы унять ноющую боль в чародейкиной груди.       Она унимает и его боль тоже.       – Хочу пить, – жалобно тянет женщина, ни на йоту не меняя положения. Эльф без возражений покидает её на постели, чтобы зачерпнуть ковшик воды из ведра. После долгой близости питьё кажется ледяным, заставляя закашляться.       – Могу предложить настойку или ягодное вино. – Седрик заботливо касается спины. – Хорошее, для своих. Виноград у нас не растёт, но чем богаты, тем и рады.       – А ты, я смотрю, ценитель данной категории продуктов, – замечает Меригольд, запоздало гадая, не заденут ли её слова собеседника.       – Всё, что мне остаётся, дабы заглушить голоса видений. Они не становятся реже или слабее, но так я могу дистанцироваться от них. Не чувствовать на себе, понимаешь. – Он осёкся. – Однако ж, не будем о дурном, его и без этого хватит на всех.       Эльф принимает из рук жестяной ковш, присаживаясь рядом и жадно допивая оставшуюся половину. Затем, после некоторых колебаний, предлагает:       – Есть фисштех. Если хочешь, конечно.       Трисс хмурится:       – Его ты тоже?       – Нет, что ты. Просто храню немного на всякий случай, только для охоты.       Уловив полный вопроса взгляд, объясняет:       – Он притупляет боль и додаёт выносливости, когда нет сил вернуться домой. Это сейчас его используют лишь как наркотик, да и варят куда ядрёнее, чем раньше. Не удивлюсь, если это тоже было нашим изобретением. – Он хмыкает, впрочем, без обычной эльфской надменности. – Скоя`таэли потому и недостижимы для обычной облавы, что уходят тропами, где конь не пройдёт, а заправленный фисштехом отряд проходит за двое суток такое же расстояние, какое люди преодолевают за неделю. Кто-то один остаётся трезвым и, раздав все свои вещи, налегке ведёт за собой, указывая дорогу и заставляя пить воду, питаться. Без ведущего часть отряда останется в дороге навсегда, обезвоженная, загнанная, как лошадь на поле битвы. Ты даже не сразу поймешь, что умираешь, а потом уже поздно: сознание ещё бьётся и ноги несут вперёд, тело же безвозвратно отказывает. Ты удивишься, но ведущим часто бывает женщина…       Тяжесть непрошеных воспоминаний погружает бывшего скоя`таэля в себя, она горше сухой полыни и чернее безлунной флотзамской ночи. Память, бесконечная память затягивает на глубину, растекаясь отравой по сверкающим в полумраке радужкам. Трисс совсем в этом не виновата, но почему-то испытывает отчаянную потребность выдернуть его на поверхность, избавить от ментальной пытки хотя бы на короткое время. Десятки вопросов вертятся на языке, но так и не будут заданы – слова это не совсем то, что им необходимо.       Меригольд садится и прижимается лбом ко лбу Седрика, затем медленный, невинный поцелуй запечатлевает между бровями, такими же упрямыми, как и их хозяин.       Эльф немного отстраняется, касаясь кончиками пальцев порозовевших скул чародейки.       – Не нужно жалеть меня, но всё равно спасибо. Жалеть нужно тех, у кого есть будущее, а я коптил небо уже очень давно.       Трисс выглядит смущённой из-за спонтанного порыва, а ещё больше из-за того, что её собственные проблемы меркнут на фоне кусочка вечности в глазах напротив. Ей даже немного стыдно за испытанное облегчение.       Она неловко щекочет своими яркими волосами, ненавязчиво напоминая о данном ей обещании, простом и весьма выполнимом.       И Седрик держит слово.       Перед самым рассветом, когда измотанная гостья забывается сном, оставляя наедине с самим собой, смазанные картины выстраиваются в ряд, как нильфгаардская пехота накануне битвы. Равнодушные лучики чёрного солнца озаряют вереницу видений одно за другим и в последнем из них эльф различает собственное отражение.       Солнце сжигает его.