Положи мои крылья на полку

Казалось, всё этом доме умирало, медленно и непоправимо. Книжные полки были покрыты толстым слоем пыли, засаленные обои пропитались запахом дешёвого табака и водки. И куда бы Лиза ни ставила свою маленькую ногу, везде наступала на чёрные точки прожжённой оранжевой краски на полу. — Эх, кто ж мелкую впустил сюда, а? — грузная тетя Люба появилась неожиданно, вытирая руки о грязный фартук, — ну чё ты здесь не видела, а, мелочь пузатая? — Я, я, — разве могла маленькая Лиза найти слова какие-то правильные, когда на неё так осуждающе смотрели. Да и что она могла сказать-то вообще? Что, пришла сюда на Петьку Коняева посмотреть, потому что ей просто хотелось на него посмотреть? — Я… я просто... — Эх, дурында ты. Нечего тебе тут делать, да под ногами мешаться, — и тётя Люба уже взяла маленькую Лизу за руку, потянула за собой вон из комнаты, вот только сразу ослабила свою хватку, когда голос самого Петьки услышала. — Ну что ж, ты Любаш, пусть останется, коли ей хочется, — как обычно хрипящий, только вот уже совсем слабый, еле слышимый голос это был. Коняев закашлялся, хватая себя за грудь обеими руками.

Он был очень бледным, как заметила Лиза, бледнее обычного. Как будто кто-то взял и слепил человека из пластилина. Да, вот именно так он в глазах десятилетней Лизы Дорошенко и выглядел. Она пару месяцев назад в школе лепила человечка, вот у него лицо точно такого же цвета получилось. — Как скажете, — тётя Люба даже не рассердилась. Она растерянно уставилась на Петьку, а потом встретилась глазами с Лизой и отпустила её руку, — только где это видано, чтобы девочки рядом с такими, как ты, в одной комнате находились?

Лиза стыдливо проследила за тётей Любой, потому как чувствовала свою вину. Вину за то, как Коняев кашлял, за то, как он смотрел сейчас на свою тётку, за то, как она, тяжело вздыхая, оставила их одних. — Ух, и надоедливая она, да, Лиз? Лиза согласно кивнула.

Вообще, Петька Коняев был добрым и отзывчивым… особенно когда не пил. Он играл с детворой, придумывал для них развлечения. Да и сложно было сейчас в этом самом человеке видеть того, кто для Лизы котёнка спас с дерева, того, кто бегал с ней и другими ребятами наперегонки до речки и обратно. Девочка посмотрела на него и грустно улыбнулась, когда встретилась со взглядом Петра. — Вы пить не хотите? — спросила она, присаживаясь на угол его кровати. — Да вдоволь напился уже, — он прикрыл рот рукой, когда очередной приступ кашля подступил к его горлу. — Ага, — и снова груз вины лёг на её плечи, — простите меня, пожалуйста.

Лиза Дорошенко боялась смотреть на него, боялась, что ее прогонят сейчас из этой комнаты, где свет пробиваясь в окно, превращает пыль в золото. Как-то совсем это грустно было. Вот вроде бы что-то блестит рядом с головой Петьки, а чуть поодаль лоснятся блеском старые потёртые обои в ромашку. И на полках мирно покоятся книги, которые явно никто не читал несколько лет. — Эх, и правду Любка сказала, ты на самом деле дурында, — он устало прикрыл глаза, и Лиза только вздохнула.

Неправильно это было — то, что сейчас происходило в этой комнате. Она сидела рядом со взрослым мужчиной, смотрела на его руку, что лежала на груди, чуть стискивая рубашку, словно та мешала дышать. И вокруг разруха. Другого слова ей почему-то сейчас в голову совершенно не приходило.

На уроках истории им именно так описывали дома, брошенные в спешке, когда началась Великая Отечественная. Но сейчас-то сколько лет прошло, а воздух пропитался этой самой удушающей пустотой и безысходностью. Лиза подумала, что если у безнадёги есть запах, то он должен быть именно таким: едким, тошнотворным, с примесью лекарств, табака и алкоголя.

Она ведь никогда раньше не была в этом доме. Она даже и представить не могла, что их дворовой заступник жил в таких условиях. Лиза смотрела на стену, а в голове были мысли, какие обои сюда нужно поклеить взамен старых. Ей хотелось взять тряпку и протереть пыль с полок, помыть полы и посуду, полистать забытые книги. Ведь не должно быть так, чтобы о книгах кто-то забывал. Не должно было быть так, чтобы люди оставались забытыми. И она не забудет! Назло всем будет помнить!

Честно говоря, это меньшее, что она могла бы сделать для этого мужчины. И, честно говоря, это единственное, что она могла бы для него сделать. — Вы бы могли оставить меня там, — проговорила она себе под нос, боясь, что её услышат и одновременно желая этого. Ресницы Петра дрогнули и он, открыв глаза, одарил Лизу тяжёлым взглядом. Таким, что она едва усидела на месте. — Будь я трезвым, не решился бы. Но Любка правильно говорит: мне пьяному море по колено. — Никто не решился, кроме вас. Никто не захотел помочь, — она сама не поняла, как ей удалось выговорить эти слова. Но лучше бы наверное молчала. — А ты не вини никого, — Пётр Коняев немного поерзал на кровати, приподнимая своё тело на подушке. И видно было, что так ему стало неудобно. Видно было, что боль терзает его грудь. Дыхание вырывалось со свистом. — Никогда и никого, кроме себя, не вини. — Но… — слова, что она хотела сказать, остались невысказанными, сотни оправданий в её маленькой голове всё не могли сложиться во что-то такое, что сейчас уместно было бы сказать. — Я ведь тоже, Лизок, дурак. Но если бы я поступил иначе, кем бы я был? Назвала бы ты меня в будущем, когда стала бы совсем большой, человеком, а? Назвала бы? — Но ведь вы же человек, не животное же… — наверное, чтобы понять взрослого, нужно самой быть взрослой. Иначе только пустая болтовня и получается.

Петька Коняев зашёлся очередным кашлем, сильнее прежнего, и когда руку ото рта отнял, Лиза заметила на ней капельки крови. И посмотрел он на нее совсем иначе, как будто испугался даже. Он со свистом втянул воздух в свою грудь, и сквозь кашель всего-то и проговорил ей: — Ты это, положи мои крылья на полку, хорошо? — и в этот момент глаза его расширились ещё сильнее, руки отчаянно потянулись к груди. Хватая рубашку, с силой стягивая её, отрывая белые невзрачные пуговицы. А Лиза только взвизгнула, когда Пётр нечаянно ногой её с кровати столкнул, и та грохнулась пузом на его старые тапки. — Положи, ладно? — Дядь Петь, дядь Петь, все хорошо? — Крылья... на полку… крылья. — Ты чего тут устроила, дурында? — и пока Лиза Дорошенко пыталась разглядеть лицо Петра, тетя Люба схватила её за шиворот, словно котёнка, и потянула из комнаты, — тебе чего надо сейчас? — захлопывая дверь, прошептала она. — Ну чё ты, умирающих не видела? — Не видела, — так же прошептала Лиза. — А он что, умирает? — Только сейчас Лиза поняла, что их дворовой Петька Коняев умирает. И слово это замаячило перед её глазами. Перед глазами, что раньше со смертью как таковой не сталкивались. Всё и всегда было в её жизни мирно. Родные и близкие несомненно были рядом, и она даже представить не могла, что кто-то из её знакомых мог умереть. Точь-в-точь, как в книжках, с косой, что ли, смерть приходит? Нет, ну как так-то? Какая может быть смерть, когда вот он, в соседней комнате лежит, кашляет? О чем-то говорит... Да Бог с ним, вон, забывшись, о крыльях говорит! Есть ли разница, если человеку говорить получается? Разве смерть может издавать звуки? Разве мёртвый человек будет говорить о крыльях? — Теть Люб, почему же, а врачи? — А что врачи? Вон, таблеток повыписывали, а толку от них, как от козла молока.

Ох, разговаривать со взрослыми было действительно непосильной ношей. И Лиза понимала, что знают они намного большее её, но вот только не могла понять, почему тетя Люба с такой легкостью принимала смерть Петьки. Можно ли так? Разве так вообще бывает? Но оказалось, что бывает…

Петька Коняев умер 13 апреля 1958 года, а вот по сути помнить о нём потом и некому было. Был человек и не стало его. Такое иногда бывает. И с этим поделать ничего нельзя было.

Не сказать, что на похоронах было много народу. И если честно, Лиза Дорошенко тут тоже не должна была присутствовать, но она обманула мамку, не пошла на уроки, и скрывалась сейчас за облезлым деревом чуть поодаль, наблюдая, как невзрачный гроб опускают в землю. Она была достаточно далеко, чтобы её не было заметно с первого взгляда, но достаточно близко, чтобы видеть опухшее от слёз лицо тети Любы, достаточно близко, чтобы слышать, как взрослые снова не упускают возможности посудачить за чьей-то спиной. Даже если повернуться лицом к ним теперь никто не сможет. — А ведь он хорошим человеком был, наш Петька, когда не пил. А пьяный-то дурак дураком. — Ага, вон водка голову вскружила, он и бросился в реку, дурак, девчонку вытаскивать. А она ведь, говорят, уже и дышать почти перестала.

Ну что за ересь, а? Как перестала? Когда перестала? Вот, стоит за их спинами дышит, да за деревом прячется эта самая девчонка!

Лизе хотелось выйти сейчас из своего укрытия, чтобы в лицо этим самым злым теткам сказать, что если бы не он, её бы тут вообще не было. Что если бы не пьяный Пётр Коняев, то хоронили бы они сейчас ребёнка! Но смелость вещь такая, она только в груди рвётся-мечется, а вот взять и вылезти наружу ей бывает сложно, а то и вовсе невозможно, как сейчас.

И стояла Лиза за деревом, слушая бестолковую болтовню взрослых тёток, да наигранный рёв плакальщиц. Ох, а ведь ревели они под стать её собственному сердцу. Вот только они-то не по-настоящему, а она, Лиза Дорошенко в этот самый миг пообещала себе, что запомнит Петьку Коняева добрым и хорошим, что назло всем будет помнить о нём только хорошее, потому что заслужил он, чтобы о нём помнили. Назло всем злым сплетням заслужил. Пусть даже помнить его будет всего два человека: тетя Люба, да глупая девочка... — Прости меня, дядь Петь, — прошептала Лиза себе под нос. — Прости меня, — добавила она, шмыгая, пытаясь не разреветься на этом самом месте. Но слёзы, они ведь не ждут, когда им дадут разрешения, они появляются когда хотят, а тебе только и остаётся, что стирать их со своих щек холодными ладонями. Вот и Лиза потянулась к своим глазам, чтобы вытереть их… предательские слёзы по Петьке. А когда глаза открыла, заметила на мизинце прилипшее перышко. Видимо, на дереве было, когда она руку к нему приложила. И вот перышко-то обычное было, а Лиза слова Петьки вспомнила, и отчего-то так тепло у неё на душе стало, словно только благодаря этому перышку она и могла выполнить последнюю просьбу своего спасителя. — Дядь Петь, я положу, я положу его на полку...