Не благодари

Слава. День 0. — Давай теперь покажи мне Вертинского. Знаешь, кто это? Обьяснять надо? Тогда работаем. Ну само собой, объяснять не надо было. Задача четкая и простая. Ваши пальцы пахнут ладаном, и в ресницах спит печаль, ничего теперь не надо вам, ничего теперь не жаль. Слава процитировал строчки про себя, чуть шевеля губами. Скользнул по стояку микрофона пальцами — которые пахнут ладаном, — опустил ресницы — в которых спит печаль. И нихуя не надо, и нихуя не жаль, что тут объяснять вообще. Камера защелкала, выплевывая серию снимков. Стефани наклонилась к ноутбуку и закатила глаза. Её ассистент Саша, снимавшая бекстейдж из угла студии, громко фыркнула. — Господи, что за секс, — протянула она то ли восхищенно, то ли осуждающе. — Ты отсосать этому микрофону хочешь, да, Слав? Слава легко перебрал микрофон пальцами, перекатился с пятки на носок. Стефани кинула на него встревоженный взгляд: сука, не отвлекайся! — Работаем, работаем! Держи позу! Вот это просто космос, как ты вообще это делаешь… Она была неплохим фотографом, хотя и не очень опытным. Дэн ее хвалил и просил Славу дать ей шанс. Она умела ставить задачи, но не режиссировать их: покажи мне Вертинского, Слава, а как ты это будешь делать, не мое собачье дело. Пиздато вообще. Славе лучше всего работалось как раз с такими фотографами, которые им не командовали, а просто говорили, кем ему быть. А дальше оно всё выходило само. Потом она поставила его к стене и сказала: «Теперь покажи мне марионетку, играем с тенями», потом всучила гипсовую копию головы Антиноя и круглые очки в тонкой оправе: «Покажи мне взрослого Гарри Поттера, заебанного службой в мракоборцах». С фантазией девочка, энтузиазм так и прет. Они закончили около девяти, почти на час позже оговоренного времени, но Слава не возражал. — Пиздато поработали. Ты молодец, — одобрил он, стирая с лица грим (самый минимальный, только чтобы студийный свет бликов не давал). — Ты тоже, — сказала Стефани с плохо скрываемым восхищением, и Саша тоже зачарованно кивнула, кажется, забыв о своих прямых обязанностях и не торопясь собирать технику. Слава пожал плечами, без хвастовства и без ложной скромности. О том, какой он молодец и какой вообще пиздатый, он слишком часто слышал в последний год, и ему по-прежнему было от этого ни холодно, ни жарко. Кто другой на его месте, наверное, давно словил звезду и потребовал всеобщего поклонения. Но Славе это поклонение нахуй не вперлось, и когда ему говорили, какой он клевый, это его даже слегка подбешивало. Он не мог назвать себя профи — за год им не стал и не собирался становиться. Порой он вообще не понимал, как вляпался во всю эту хуйню и зачем она ему, хотя это было все еще довольно занятно. Год назад на пьяной тусе, по обкурке с пацанами, кто-то в очередной раз обозвал его «сучкой с позами модели», а другие подхватили и на спор заставили подать онлайн-заявку на очередной сезон шоу «Топ-модель по-русски». Слава в упор не помнил, как ее отправлял и что говорил в видео, слишком он был накурен. И больше всех охуел, когда внезапно его позвали на кастинг. Он пошел чисто по приколу и чтобы попялиться на красивых девчонок, которых туда набилась целая толпа. Сезон планировался смешанным, пацанов и девочек отбирали поровну, и Славу взяли в двадцатку. Потом шесть недель съёмок, на которые Слава ходил, как сомнамбула, в полном ахуе от происходящего, не делая ничего, абсолютно ничего, чтобы не то чтобы победить, а просто хоть кому-то понравиться. Фотографы, стилисты, режиссеры, модельеры вразнос критиковали его в кадре, а за кадром крыли матом, но раз за разом давали зеленый свет в следующий тур. И в конце концов отдали победу — двадцатипятилетнему пацану из Хабаровска вообще без какого бы то ни было модельного опыта, без зачатков профессионализма и даже без ебаной мотивации. Лишний вес, говорили они, никакого лоска, говорили они, типичное скучное славянское лицо, говорили они. Ты даже, сука, не стараешься, говорили они, какого хуя ты вообще здесь? Убойная харизма, убойная пластика, ни на кого не похож, говорили они. Блядь, мы что, реально отдали победу этой нескладной цапле? Дохуя смешно, но да, так они и сделали. Конечно, немалую роль сыграло то, что Слава тогда сидел без работы и без денег, снимая комнату в коммуналке на окраине Питера. Так что двухлетний контракт с модельным агентством и гонорар на семизначную сумму, за совершенно непыльную работу, пришелся очень кстати. И все равно Слава упорно не мог отделаться от синдрома самозванца. За шесть недель съёмок в шоу он вдоволь насмотрелся на мальчиков и девочек, которые жилы рвали, лишь бы показать лучшее, на что способны, во всем себя ограничивали, пахали, как кони — и все равно все время оказывались хуже него, который нихуя не старался и просто был собой. Это всех бесило — продюсеров, которые не понимали, что и как из него лепить, и соперников, которые видели, что он получает даром все то, что им надо зарабатывать тяжким трудом. Но Слава же не нарочно. Так просто получались. Ему говорили показать Вертинского, и он показывал Вертинского, что тут сложного-то? За это его, наверное, и ненавидели. За то, что ему все было легко и нихуя не было надо. Он не чувствовал себя ни обязанным, ни благодарным, просто делал то, что у него внезапно хорошо получалось. И не за что тут было хвалить, потому что раз нет усилий — то нет и заслуг. Он перебросился с девчонками еще парой фраз на прощанье, и, пока они собирали технику, пошел в душ. И пока намыливал спину, взмокшую от многочасового стояния под софитами, вдруг подумал, что пора все это заканчивать. Нет, ему не то чтобы совсем надоело, да и платили по-прежнему хорошо, и на съемки звали постоянно — у него график был забит на два месяца вперед. Но все это с самого начала было просто приколом, и что-то прикол затянулся. Может, сегодня он об этом подумал именно потому, что ему велели побыть Вертинским. Поэтом, музыкантом, артистом. Слава писал, и неплохо вроде писал, вот только в последний год забросил это дело нафиг — стало тупо некогда. А сейчас вдруг жутко захотелось, вот прямо открыть прогу в телефоне и настрочить что-нибудь такое, томно-унылое, в духе декаданса. Ваши пальцы пахнут ладаном… Слава понюхал их: пальцы пахли хвойным мылом. Когда он вышел из душа, девочки уже ушли. Слава запихал в рюкзак потную съемочную одежду, закинул рюкзак на плечо, потушил свет и вышел из студии. Студия находилась в глуши, в получасе пешего хода от метро. Уже стемнело, и Слава подумал, что не надо было девочек одних отпускать — их хоть и двое, но мало ли. Но они уже далеко ушли, а может, такси вызвали. Слава шагал по темной пустынной улице, фонари не горели, редкие машины освещали светом фар загаженный тротуар. Кругом были одни склады и заброшенные стройки. Славины шаги гулко и одиноко отдавались в вечерней тишине. Он услышал, что кто-то за ним идет, минут через десять. Не сбавляя шаг, сунул руку в карман и обвил пальцами перцовый баллончик, который никогда не вынимал из куртки. Модельный бизнес — это ебаный террариум, где все хотят сожрать всех. За последний год Славу один раз избили, два раза безуспешно попытались, а одна ебанутая девка из агентства, которую Дэн не взял на показ, даже подкараулила и попыталась облить кислотой. Вот с кислотой был вообще пиздец, и с тех пор Слава, по настоянию все того же Дэна, всюду ходил с баллончиком. И пока что ни разу об этом не пожалел. Шаги приближались, и Слава скинул колпачок пальцем, не вынимая руку из кармана. Еще ближе, еще… давай, сука, подходи, побазарим. Но шаги вдруг перестали приближаться. Может, показалось? Паранойя взыграла? Блядь, реально пора с этим дерьмом завязывать, хватит, наигрался… Он услышал короткий хлопок, похожий на выстрел из пневматики. А потом почувствовал острую боль в шее, под волосами. Вздрогнул, споткнулся, схватился рукой за затылок. В глазах почернело от ужаса: блядь, его что, убили?! Что за нахуй… Ноги сложились в коленях, как конструктор на шурупах, и Слава оказался на земле. Все еще инстинктивно сжимая баллончик в кармане одной рукой, а шею другой, поднял голову. Кто-то подошел к нему — темная фигура, держащая в руке что-то вроде короткого ружья с накрученной на ствол длинной толстой насадкой. У Славы был когда-то знакомый, занимавшийся отловом бродячих собак. Потому это странное оружие Слава сразу узнал. Это был инъектор для отстрела животных — в него закладывали обычно капсулу со снотворным. Или с ядом. «Блядь», — подумал Слава и попытался все-таки вытащить руку с судорожно зажатым в ней баллончиком из кармана. Но у него ничего не вышло. Слава. День 1. Это только в кино, сука, жертвы похищения после усыпления разом приходят в себя, моргают и томно вопрошают: «Где я?» А может, это зависит от препарата, которым их усыпляют. От хлороформа, например, в реальности долго и бурно блюют. Так что Славе в общем-то даже повезло, вырубили его относительно мягко и чисто. А вот пробуждение было хуже, чем в самом жутком похмелье, которое ему доводилось переживать. Поначалу он тупо не ощущал своего тела, в башке скакали какие-то обрывки ядовитых цветов, а в ушах страшно, тонко звенело, просто сводя с ума. И разумеется, он нихуя не помнил и не понимал. Потом его начало трясти, как в ломке, натурально, и при этом ебаный звон в ушах никуда не делся. Где-то на этом этапе понемногу начала возвращаться память, он вспомнил своё имя, студию, Стефани с Сашей и иглу, впившуюся в его шею. И темную фигуру человека с ружьем для отстрела бродячих собак, стоящую прямо над ним. Вот на этом этапе очень захотелось сблевать. Но сблевать было нельзя, потому что рот оказался заклеен скотчем. Пиздец вообще. Слава попытался проморгаться, но и в этом не преуспел, потому что глаза тоже оказались заклеены. Он тяжело вздохнул через нос, застонал — получилось сипло и глухо, — дернулся всем телом, на этот раз вполне осознанно. Руки, заведенные вверх над головой и прикрепленные к чему-то, почти не сдвинулись с места, раздался глухой тяжелый стук металла о металл, запястья резануло болью. Наручники. Подергал ногами: ноги свободны, но толку с этого? Кто-то притащил его хрен знает куда и приковал к кровати — судя по мягкому под спиной, это была именно кровать. Ну охуеть теперь. Слава снова шумно выдохнул и постарался не паниковать. Есть вероятность — причем неиллюзорная — что это какой-то дебильный пранк. Вряд ли бы над ним так подшутил кто-то из модельных знакомых, скорее, такое могли провернуть пацаны, с которыми он уже больше года почти не общался. Не потому, что зазвездился, да нет же! Просто реально было некогда. А еще он бросил пить, потому что при его ритме жизни на это тоже не оставалось времени. Они вполне могли решить, что пора проучить Славку и встряхнуть ему мозги. И такой способ не хуже любых других. Блядь, да ведь похожее уже было, правда, еще в Хабаровске. Когда он на одной тусовке так всех заебал своим трепом, что ему заклеили скотчем рот, а потом за ноги выволокли из комнаты в коридор и бросили там размышлять о своем поведении. Вот только наручники на него тогда никто не надевал. И в шею инъекцией снотворного не стрелял. И страшно тогда не было совсем, Слава в тот раз под скотчем тупо ржал. А сейчас что-то было дохуя страшно. И совсем не до смеха. Он поерзал на кровати и опять застонал, на сей раз громче, пытаясь привлечь внимание… ну, кто бы там ни был. Кто-то же его притащил сюда, и вряд ли ушел далеко. Но на его зов никто не откликнулся, вокруг стояла полная тишина. К тому же, вдруг понял Слава, тут довольно холодно. Он был одет — только, кажется, без куртки, в одной толстовке и джинсах, — но все равно растянутое тело пробирало холодом. Хотя, может, это наркота так действовала. В конечном итоге он понял, что может только ждать, выдохнул и стал считать в уме от одного до бесконечности. Он досчитал до трех тысяч с мелочью, сбился и начал заново. В голове к тому времени совсем прояснилось. И чем больше прояснялось, тем становило страшнее. Потому что все это уже совсем не походило на пранк. Когда наконец послышался скрип — сперва половиц, а потом двери, — Слава почти обрадовался. Дернул руками, повернул голову в сторону скрипа, хотя по-прежнему не мог ничего видеть — он усиленно гримасничал, пытаясь отклеить скотч от лица, но тот, зараза, сидел плотно. Вошедший ничего не сказал. Слава слышал, как он двигается возле кровати, и невозможность посмотреть, какого там хуя происходит, просто сводила с ума. Когда чьи-то руки взялись за кроссовок у него на правой ноге, Слава дернул ногой и брыкнулся, просто чтобы выразить свое негодование. Ногу тут же перехватили и дернули так, что пах просверлило болью. — Лежи тихо, сука, — сказал мужской голос. Смутно знакомый, или так просто показалось? Один хрен. Слава возмущенно замычал и дернул второй ногой, надеясь куда-нибудь да попасть. Но с него уже стащили кроссовки, а потом и носки. Кровать дрогнула и прогнулась под чужим весом. Потом с него стали стаскивать джинсы. Слава так охуел, что на секунду замер, беспрепятственно позволив похитителю расстегнуть на нем ремень и ширинку. И только тогда взвился, вырываясь изо всех сил. Блядь, только этого не хватало! За прошедший год его пару раз домогались, ничего слишком серьезного или по-настоящему опасного, он всех отшивал и проблем потом не возникало. Но сейчас, похоже, проблемы таки возникли, вот просто дохуя большие проблемы! Может, это как раз кто-то из отшитых им мужиков? Был один фотограф и два кутюрье, которых Слава послал нахуй, за что потом получил пиздюлей от Дэна («Ты не должен был им давать, конечно, но послать можно было бы как-то и помягче, Слава, нам же еще с ними работать»). Неужели кто-то из них решил таки взять свое силой? Да ну нахуй! Слава не любил драться и, по правде, не очень-то и умел — предпочитал полагаться на перцовый баллончик, от которого сейчас не было никакого проку. Но он был сильным, и вложил всю эту силу, чтобы усложнить насильнику дело. Он пинался, извивался и вырывался так, что выбился из сил, а самое обидное, что это совершенно ничего не дало. Очень скоро он оказался голым от пояса и ниже, и чья-то большая рука грубо смяла его обнажившийся член. Смяла и сдавила так, что Слава взвыл от боли. — Тихо, Сонечка. Тихо, сучечка. Просто лежи тихо. Еще и ролевые игры, блядь, ну вот приебался! Сонечка, блядь… Слава попытался что-то возмущенно промычать, и тут его вдруг шлепнули по лицу — несильно, раскрытой ладонью, но так неожиданно, что он подавился. Насильник схватил его за ноги и вздернул вверх, забрасывая себе на плечи. И как Слава ни вертелся, все-таки не смог помешать, когда к его сжавшейся заднице приставили твёрдый член, холодный и скользкий от натянутого на него презерватива. А потом его стали ебать. Славу никто никогда не ебал. Это оказалось больно, но не очень. И все-таки у него сразу выступили слезы на глазах, и им даже некуда было, сука, стекать, они так и скапливались под скотчем и жгли закрытые веки. Насильник ебал Славу быстро, размашисто, как-то даже деловито, крепко стискивая его бедра, вдалбливаясь на всю глубину. Слава зажимался, как мог, хотя и знал, что так будет только хуже, но хоть этот уебок получит чуть меньше удовольствия. Однако тут он скорее прогадал: чем больше удовольствия получил бы насильник, тем быстрее бы все это кончилось, а он все не кончал и не кончал. Слава вдруг понял, что его ебут уже довольно долго, он не мог сказать, сколько, но минут десять точно. Потом десять минут превратились в двадцать, потом чувство времени отказало. Вот теперь было уже больно по-настоящему, в заду пекло и саднило, выгнутую поясницу ломило, запястья словно ножом резало от впившегося в них металла наручников. Слава сам не заметил, как стал стонать, сперва мучительно, потом умоляюще. Блядь, хватит уже, сука, хватит. Ты получил, что хотел, спусти наконец и оставь меня в покое! Слава понятия не имел, когда именно это кончилось. Когда жесткий хер внутри у него наконец обмяк, а потом выскользнул, он почти не почувствовал облегчения. Но оно все-таки пришло — минутой позже, когда насильник вдруг потянулся к его скованным рукам и что-то сделал с наручниками. Раздался громкий щелчок, и Слава почувствовал, что руки свободны. Потом он думал, что был, наверное, в шоке, в медицинском значении этого слова. Блядь, его похитили, усыпили, привязали к кровати и жестоко выебали в зад, от такого кто угодно потеряет ориентацию в происходящем. Поэтому Слава не реагировал непростительно долго, секунд двадцать. Которых насильнику хватило, чтобы добраться до двери и захлопнуть ее, а потом и запереть. Слава сел в кровати так резко, что голова пошла кругом. Трясущейся рукой сорвал скотч сперва с губ, потом с глаз — кожу обожгло болью, но он это едва заметил. Не оглядываясь, бросился в двери — и ударился об нее всем телом в тот самый миг, когда снаружи в замочной скважине клацнул замок. — Сука, — прохрипел Слава и бессильно ударил кулаком по закрывшейся двери. — Сука! Ебань драная! Иди сюда! Вернись, ебаная пизда! Он орал и колотил в дверь, пока не охрип и не сбил кулаки до ссадин. Потом сполз по двери на пол. Плечи тряслись. Слава посмотрел на свои голые ноги, бледные и холодные, и зябко их поджал. Надо было потрогать задницу, проверить, как там. Но ему было слишком страшно это делать. Зато он наконец смог увидеть, где оказался. Это было маленькая квадратная комната, в ней не было ничего, кроме кровати. Окно было тоже, но — заколоченное досками снаружи. И с вынутым стеклом. Вот почему Славе было так холодно. Конец сентября, как-никак. Он сидел на полу, тупо оглядывая свою камеру, еще с минуту, прежде чем заметил кое-что еще. Ведро у стены — просто жестяное ведро без крышки. Пустое. Видимо, вместо сортира. Внезапно ужасно, до звона в ушах, захотелось завыть. Но он не стал. Слава. День 4. Первые несколько часов он метался по камере, безуспешно пытаясь найти выход из ловушки, потом стал кричать. Смысла в этом особого не было — раз ему дали такую возможность, значит, его тут точно никто не услышит. Но как не орать-то, еб твою мать? Хоть высвободить дикое напряжение, от которого башка вот-вот лопнет нахрен. Слава упорно старался не думать о том, что с ним сделали, гнал от себя эти мысли поганой метлой. Рыдать о потере анальной девственности можно будет потом, в уютненьком кабинете психотерапевта, а сейчас надо просто выбраться отсюда. Но очень скоро он понял, что это невозможно. В комнате не было действительно ничего — то есть ничего такого, чем можно было бы выломать дверь или доски, заколачивающие окна. До гвоздей на досках он тоже не мог добраться, шляпки были снаружи. Он пытался еще подцепить дверные петли, но только сорвал себе ноготь и долго шипел от боли, а потом сидел на полу, баюкая на груди ноющую руку. Но это хотя бы отвлекало от тупой боли в заду — не очень сильной, но дико бесившей и, что еще хуже, постоянно напоминавшей о том, в какой пизде он оказался. В общем, выбраться было невозможно, звать на помощь бессмысленно. Оставалось ждать. Слава ждал, почти с нетерпением, потому что кто бы его ни похитил, останавливаться на достигнутом он явно не собирается. Ведро для говна красноречиво свидетельствовало о том, что, согласно планам ебучего похитителя, Слава тут надолго. Он сомневался, что за него потребуют выкуп — у Славы и денег-то не так чтобы много было, он купил квартиру на первые крупные гонорары, а остальное спускал на жизнь. К тому же жертв киднеппинга не насилуют, если хотят срубить на них бабла. Нет, у мудака на Славу явно далеко идущие планы. И Слава, несмотря на пережитое унижение и страх, просто не мог дождаться, когда же уебок приступит к их претворению в жизнь. Этой злости и яростного запала ему хватило примерно на сутки. Потом его стала мучить жажда. Не сразу, постепенно: сперва просто пересохло в горле, потом распух язык, начался противный сухой кашель, дерущий горло. Хотя, может, это от того, что Слава успел простудиться — на кровати не было одеяла, и по ночам он мерз, кое-как кутаясь в простыню, ту самую, на которой его выебали. Но выбирать не приходилось. На вторую ночь пошел дождь. Слава, вскочив, кинулся в темноте к окну, пытаясь просунуть пальцы сквозь щели между плотно подогнанными досками и собрать хоть немного влаги. Но над окном, наверное, был козырек или навес — дождь шумел снаружи, не добираясь до окна, и сраные доски оставались сухими. После второй ночи Слава всерьез забеспокоился. Насильник не появлялся. А если его, блядь, машина сбила или еще что-то в этом роде? Или он изначально так и задумал — трахнуть свою жертву и бросить медленно умирать от голода и жажды? От этих мыслей Славу бросало в пот, но он все еще запрещал себе паниковать. Хотя язык распухал все сильнее, Слава иногда жевал его и вообще не чувствовал боли. Он стал терять силы. На третий день уже не метался, а просто лежал, свернувшись на кровати, мерз и думал о горячем пиве. И о кока-коле со льдом. И о ебаном растворимом кофе, который вечно приходилось пить на съемках. И о воде из-под крана, красной ржавой воде с мерзким металлическим привкусом, которую не брали никакие фильтры. Господи, что угодно. Сколько там человек может прожить без воды, от трех дней до недели? Неделя, это, кажется, единичные случаи, если ну очень сильно повезет. Прошла третья ночь. Слава не сомкнул глаз. Его знобило, звон в ушах возобновился, мысли ворочались туго. Он уже не фантазировал о том, как его хватится Дэн или кто-то из близких, как его объявят в розыск и, разумеется, очень быстро найдут. В первые два дня эти мысли утешали, теперь мучили. Потому что Слава уже знал, что ничего этого не будет. Он сдохнет тут от жажды раньше, чем ебаные питерские мусора пошевелят своими ебаными питерскими жопами. Блядь, как же глупо это всё. Он услышал щелчок сквозь дрему, но не сразу открыл глаза — в последние сутки ему часто что-то мерещилось. А когда все же открыл, то увидел, как приподнялась и опустилась маленькая шторка в нижней части двери — такие иногда делают для котов. Эта шторка была тоже закреплена снаружи, так что Слава, обследовалв ее в первый день, сразу о ней забыл. А теперь она открылась, и что-то через нее упало внутрь. Слава сел в кровати, машинально натягивая простыню на плечи. Опомнившись, отбросил ее. Под дверью лежал какой-то небольшой пакет и… стакан. Боже, стакан! Не думая ни о чем, Слава кинулся к нему, схватил… Пустой пластик издевательски хрустнул в пальцах. Воды там не было. — Ёб твою мать, — сказал Слава. Распухшее горло едва пропускало звуки. — Еб твою мать, ебаное ты мудило. Зачем ты надо мной издеваешься, а?! Сука ебаная! За дверью раздался тихий короткий смешок. Слава застыл. Это были первые признаки чужого присутствия за последние три бесконечных дня. Слава бросил пустой стаканчик на пол, шагнул вперед и положил обе ладони на дверь. — Дай мне воды, — сказал он. — Или я тут просто сдохну. Ты этого добиваешься? Молчание, но Слава просто-таки видел, да, без дураков видел, как этот уебок стоит за дверью, всего в полушаге от него, и улыбается. Лыбится, сука, во весь свой ебаный рот. — Ладно. Что ты хочешь? Слава вдруг понял, что должен сделать, еще прежде, чем успел закончить вопрос. Ведь с пустым стаканом ему дали кое-что еще. Он посмотрел себе под ноги. Маленькая прямоугольная коробка из картона, с каким-то рисунком: у Славы плыло перед глазами, и в комнате стоял полумрак, разглядеть не получалось. Он поднял коробку, разорвал клапан, сунул пальцы внутрь. Пальцы коснулись чего-то мягкого, прохладного, шелковистого на ощупь. Слава медленно потянул, извлекая это «что-то». Встряхнул. Разглядывал какое-то время. Потом смял в кулаке и запихал в отверстие в двери, выкидывая наружу. — Пошел в жопу, — прохрипел он. — Ты понял? Пошел ты в жопу, извращенец ебаный. Никакого ответа. Пауза, а потом звук удаляющихся шагов. И один Бог знал, чего Славе стоило не завопить изо всех сил от этого звука. Четвертую ночь он провел на полу. Почему, он не помнил — как-то оказался там, наверное, потерял сознание. И решил, что нет смысла подниматься. Все тело ныло, горло распухло так, что дыхание причиняло боль. Пустой, смятый пластиковый стаканчик так и белел на полу, издевательски яркий в вечном здешнем полумраке. Славе хотелось швырнуть его в ведро с дерьмом, убрать с глаз, но не было сил доползти до него. Он смутно понимал, что страшно голоден, но это не имело абсолютно никакого значения, потому что от жажды он умрет по-любому раньше. Или не умрет. Если… -…ечка… — услышал он словно издалека. Слава не открыл глаза. Если у него снова глюки, то нет смысла дергаться. А если нет… то тем более. — Сонечка… как ты там, детка? Не поумнела еще? Хотелось ответить «иди в жопу». Но, во-первых, Слава уже не мог говорить, а во-вторых… ну, посидев трое суток без воды, начинаешь несколько пересматривать ценности и менять приоритеты. В конце концов, он в плену в психованного маньяка. Может быть, его ищут, да наверняка уже ищут, у него ведь каждый день съёмки, а Дэн всегда бесится, когда что-то идет не по плану. Рано или поздно Славу найдут. Его задача сейчас — просто дожить до этого благословенного часа. А значит, придется идти на компромиссы. Он подполз к двери, лег на пол животом и просунул руку в окошко. Молча, ладонью вверх, выставив вперед пальцы. В них легло то самое — мягкое, шелковистое. Женские шелковые трусики, кружевные, черные, размера XXL. У него ушло дохуя времени, чтобы сделать то, что от него хотели. Тело почти не слушалось, но осознание, что спасение — пусть обманчивое и временное — совсем близко, придало сил. Он разделся догола, откуда-то зная, что от него требуется именно это, и неловко натянул на себя женское белье. Конечно, оно оказалось тесным и врезалось в задницу, но не так чтобы очень сильно. Не тратя больше времени и не давая себе возможности осознать, что делает, Слава сел на пол под дверью. — Я сделал, — глухо сказал он. — Ну? Дверца опять приоткрылась. И опять что-то упало внутрь. Да блядь, он издевается?! То есть ясно, что издевается, только… — Да еб твою мать, — выдавил Слава, глядя на пару хромированных наручников, упавших на пол. А с другой стороны, логично же. Стоит этому уебку переступить порог, и он не жилец. Слава был категорическим противником физического насилия и считал, что в любом конфликте решает диалог. Но какой тут нахуй диалог? Только насилие, без вариантов. Но ему, похоже, не дадут возможности изменить своим пацифистским принципам. Он взял наручники и, опять-таки не давая себе времени передумать, защелкнул один браслет на левом запястье, а другой, немного неловко — на правом. Цепь была достаточно длинной, чтобы он мог это сделать. Он подергал руками, глядя на свои скованные запястья, как завороженный. Он что, реально это сделал сам? Напялил женские трусы, а потом сам надел на себя наручники? Компромиссы, Слава. Компромиссы. Щелкнул ключ в замке. Дверь открылась. Слава задрал голову, глядя на мужчину, входящего внутрь. На этот раз можно было без труда разглядеть его лицо, но Слава не видел ничего, кроме пластикового стакана у мужчины в руке. На сей раз наполненного водой. Чистой, прозрачной, охутительно вкусной водой. Похититель наклонился к Славе, накрыл рукой его затылок и поднес стакан к его губам. — Только полегче. Не спеши, — сказал он, и Слава начал пить. Блядь, это был лучший момент в его жизни. Без дураков, нахуй, самый лучший вообще. Такой в восемьдесят лет будешь вспоминать, рыдая от умиления. — Легче, легче. Захлебнешься. Подожди. Вот так. Все, хватит. Хватит, — строго повторил человек, отводя стаканчик, когда Слава опять жадно потянулся за ним. И хотя умом Слава прекрасно понимал, что нельзя ему вылакать поллитра воды после трехдневного обезвоживания, так будет только хуже, именно этот отказ стал последней каплей. Он глянул на своего насильника волком, а потом бросился на него с места, как змея. Но тот оказался к этому готов. Один удар, и Слава рухнул на пол, кашляя и задыхаясь. Еще один удар, ногой в живот, и еще пара по почкам — вполсилы. Слава сжался на полу в комок, принимая сыплющиеся удары — этот порыв окончательно лишил его сил. Зато горло больше не казалось Сахарой в миниатюре, и язык, кажется, разом уменьшился в размерах как минимум вдвое. И это было так хорошо, так, блядь, хорошо. Насильник сгреб его и поставил на ноги, толкнул на кровать. Слава повалился на нее животом, едва успев подставить перед собой скованные руки. — И как тебе мой подарок, деточка? Крепкие пальцы просунулись под резинку туго натянутых на Славиных бедрах женских трусов. Оттянули, щелкнули резинкой. Накрыли вялый член поверх шёлковой ткани, погладили. — Тебе очень идет. У красивой девочки должно быть красивое белье. — Ты больной уебок, — выдавил Слава, не пытаясь обернуться. Блядь, где же он слышал этот голос? Точно ведь где-то слышал. И лицо, мелькнувшее перед его глазами, казалось знакомым. Только хуй же вспомнишь теперь лица из жизни, которая осталась где-то в другой вселенной, за заколоченным окном. — А ты — плохая девочка. Это что за разговоры? Леди так не выражаются. А вы ведь у нас леди, Софья Валерьевна? Слава скрипнул зубами. Этого урода, похоже, клинит на феминизации. Ну… окей, допустим, тут Слава отчасти дал не то чтобы повод, скорее, предлог. Когда он подавал ту ебаную заявку на кастинг, то решил, что будет вдвойне всрато это сделать под женским именем. Даром что на видео-заявке отчетливо угадывался взрослый мужик, пусть и обкуренный. Слава не помнил, кто из пацанов предложил Соню Мармеладову, а может, он это придумал сам. Но потом, когда он пришел на шоу и еще не понимал, во что вляпался, ему показалось вполне последовательным сохранить этот «сценический псевдоним». Так что он до сих пор фигурировал в подписях к фото, каталогах и на показах как Соня, мать ее, Мармеладова, а настоящее его имя упоминалось только в контрактах. Некоторые принимали его за транса, и это тоже было очень смешно, пока не стало подзаебывать. Но называть себя Соней Слава не позволял никому, кроме пары близких друзей, и то показушно злился, когда они так делали. И он никогда не снимался в откровенно феминных образах — никакой косметики, кроме минимально необходимого грима, никаких женских шмоток. Дэн говорил, да и сам Слава знал, что в нем абсолютно нет андрогинности, которой в модельном бизнесе никого не удивишь. Он мужик, без базара, — и вне камеры, и перед ней. Но временами из него выглядывала… ну… Соня. Это не делало его ни андрогином, ни трансом, просто она там была, и Слава иногда видел ее на собственных фотках. Как правило, это были самые удачные его снимки, именно те, от которых редакторы журналов ссали кипятком. И это тоже было дохуя забавно. До сих пор. — Так что, Сонечка? Кто ты у нас? Прекрасная леди или сортирная блядища? Это важно. Слава словно очнулся. Так, чувак, включись. Очень приятно было бы сейчас отрубиться, конечно, тем более что тело как ебаная тряпочка, но никак нельзя. А то этот хер, пожалуй, опять тебя выебет, а ты даже и не заметишь. Может, ему только это и надо — трахнуть бессознательное тело. Но почему же так трудно включиться-то, а? Просто ну никак. Тело отяжелело, руки и ноги как ватные, в голове гудящая пустота. Блядь… вода… Он что-то подмешал в воду? Ну конечно. Слава же не в том положении, чтобы перебирать или требовать, типа, «сначала выпей сам». Блядь, он бы чужую мочу из кроссовка выпил сейчас, если б не осталось других альтернатив. Но ему еще, считай, повезло. Никакой чужой мочи, всего лишь водичка с привкусом седатика. Мощного, судя по тому, как четко Славу от него срубило. Насильник понял, что ответа ждать бессмысленно, и перекатил Славу на спину, закидывая его ноги на кровать. Слегка похлопал по щеке. — Поплыла? — сочувственно спросил он. — Ну ничего, это пройдет. Привыкнешь. В его лице, вполне приятном, не читалось ничего ненормального. Мужик как мужик. И в эту секунду Слава наконец его узнал. — Ты фотограф, — проговорил он заплетающимся языком. — Ты меня… блядь… снимал.  — Снимал, — согласно кивнул тот. — Только блядь тут не я, Софья Валерьевна. Блядь тут передо мной лежит в охуенно тесных шелковых трусиках. В жопке не жмут? Он просунул руку Славе между ног и ткнул пальцем в задний проход, оттянув ткань в сторону. Слава вздрогнул и зажмурился. Компромиссы, да? В жопу такие компромиссы. — Тебя зовут… зовут… — он правда пытался вспомнить и не мог. Мужика помнил, фотки его помнил, а имя — нет. Они снимали на улице, на мосту через Неву, уже под вечер. Весной. Слава накинул капюшон на голову и улыбался в камеру. Потом запостил одну фотку в ВК, и Ваня написал под ней: «Ах ты ж сука няшная». Да, хорошие вышли фотки. Он наконец вспомнил фамилию. Только фамилию, не имя. Или это был ник? Один хер. — Хинтер, — сказал Слава. — Тебя зовут Хинтер. Человек, который похитил его, изнасиловал и чуть не заморил жаждой до смерти, медленно улыбнулся. И вот теперь, с этой медленной улыбочкой, он не выглядел нихуя нормальным. — А тебя — Соня, — сказал он. — Приятно познакомиться, радость моя. — Иди в жопу. Он услышал треск ткани и не сразу понял, что это. Ошметки порванных трусов соскользнули с его бедер и оказались у Хинтера в кулаке. Он скомкал их, схватил Славу за челюсть, надавил — и затолкал мятые женские трусики ему в рот. Слава мотнул головой, но совсем не так яростно и возмущенно, как следовало. Его опять крутанули, снова переворачивая на живот, скованные руки больно вдавились в грудную клетку. Надо сопротивляться же, вяло подумал Слава, надо его сбросить. Но он мог только лежать пластом, слабо жуя забившуюся в рот ткань. Во рту резко пересохло, снова хотелось пить. Но он уже понял, что каждый глоток воды здесь придется вымаливать. Зарабатывать. И получать только вместе с седатиком. Никак иначе. Голую ягодицу сжала пятерня. Слава зажмурился, но на этот раз его не стали ебать. Рука погладила холодную кожу, помяла, с оттяжкой шлепнула. — Так я не получил ответа. Ты у нас Сонька-блядина или принцесса София? Как с тобой обращаться? Это важно, душечка, от этого многое зависит. — Нахуй, — невнятно пробормотал Слава в кляп, пряча в простыне пылающее лицо. — Ну раз мы так выражаемся, значит, мы таки сортирная блядина. Плохая девочка. Ничего, это дело поправимое. Перевоспитаемся. Еще один шлепок, более ощутимый. Слава сжал руки в кулаки. Путь порет, хуй с ним, лишь бы не ебал. За первыми шлепками последовали новые, один за другим. Задница горела, но это опять было, как с трахом — больно, но не слишком. Терпимо. И от этого еще сильней хотелось вырываться и орать. Только теперь это было еще менее реализуемо, чем в первый день. Шлепки прекратились, но только затем, чтобы смениться чем-то другим. Ягодицу Славы обвела жесткая петля сложенного вдвое ремня. Слава упрямо молчал. Отец в детстве драл его, как сидорову козу. Ничего, потерпит… И он терпел, грыз ебаные женские трусы, засунутые ему в глотку, и терпел, пока его пороли его собственным ремнем, не до крови, но, блядь, близко к этому. Он боли, унижения и безысходности Слава окончательно отупел — или это, скорее, проявился в полную меру седатик. Он лежал, как кукла, как труп, и уже не дрожал и не стонал, пока его пороли. Но все равно вздрогнул, когда порка прекратилась, две руки легли на покрасневшие ягодицы и развели их в стороны, открывая дырку. Блядь, нет. Неужели он снова… Да. Он снова. Снова сунул хер в Славу и стал трахать его, так же деловито, так же, сука, долго, как в первый раз. И Слава точно так же сперва просто принимал, а потом стонал, и так же жмурился, не давая слезам пролиться из крепко закрытых глаз. — Лучше хорошей ебли может быть знаешь что? Только хорошая ебля после хорошей порки, — сказал Хинтер, выйдя из него, и смачно шлепнул по заднице в последний раз. Слава попытался повернуться на бок, и, на удивление, это у него получилось. Мутными глазами он смотрел, как Хинтер стаскивает резинку с обмякшего члена и небрежно бросает ее в вонючее ведро, служившее Славе отхожим местом. — Ну, теперь-то поумнела? Будешь послушной девочкой, или еще тебя поучить? Слава не ответил — ни словом, ни движением. Просто лежал на боку, глядя на человека, который почему-то ненавидел его так сильно, что, похоже, решил полностью растоптать. Интересно, почему? Хинтер потянул за конец трусов, вытягивая их у Славы изо рта. Слава раскрыл рот, позволяя им выскользнуть. Во рту опять было сухо, блядь, сухо и горячо, как в печке. Хинтер наклонился, взял с пола брошенный стаканчик. И бутылку минеральной воды. — Угостить еще водичкой? Слава. День 6. В безумии Хинтера была система (а что этот ебанат абсолютно больной, Слава ни капли не сомневался). Он был последователен и даже, пожалуй, предсказуем. Это создавало какое-то подобие стабильности, уверенности в, мать его, завтрашнем дне. Слава довольно точно знал, что Хинтер сделает завтра — точнее, чего не сделает. Он не появится, не накормит своего измученного пленника, не позволит ему принять душ или хотя бы вымыть руки, не даст ему воды. Не отпустит на свободу — это уж как пить дать… точнее, как раз не дать. И Слава уже знал, что, несмотря на всю примитивность этой системы, она работает. Как поощрения и наказания во время дрессуры циркового животного. Некоторых животных нарочно долго не кормят, чтобы они, с одной сторны, ослабли, а с другой — за вожделенную подачку были готовы на что угодно. Что его именно дрессируют, Слава понял довольно быстро. Не совсем же он дурак, в конце концов. А седатики, которыми щедро поил его ебаный психопат, хотя и отупляли, но не полностью все-таки лишали чувства реальности. Но в Славе, к счастью, еще оставалось достаточно достоинства, чтобы не поддаваться на эти ебаные манипуляции. Верней, поддаваться, но только до определенного предела — того, за гранью которого стоял простой и банальный вопрос о выживании. Хинтер оставил его одного еще на два дня. Жажду Слава утолил как следует, и она теперь уже казалась не такой мучительной — поначалу. Он даже снова начал ощущать голод. Вернее, Слава и так его ощущал, но просто не придавал ему значения. А теперь вдруг начал придавать. Он не был уверен, сколько дней провел в этой ебаной конуре, но не сомневался, что никак не меньше пяти. В желудке уже даже не урчало, он, кажется, слипся и надежно присох к позвоночнику. В ушах постоянно звенело, в голове гудело, как в огромном пустом чане. Слава начал поглядывать на простыню и задумываться о том, насколько съедобны тканевые волокна. Но еще через день вновь вернувшееся чувство жажды отвлекло его от этих размышлений. Когда кошачья дверца опять приоткрылась и через нее на пол упал новый пакет, Слава уже знал, что это такое. И знал, что будет дальше. У него было странное, в чем-то даже нелепое чувство, будто его загоняют в ловушку. Он же и так в ловушке, разве нет? С ним и так уже сделали худшее, что только можно. Почему же он поддаётся, почему продолжает играть в эти ебаные игры? Как будто бы ему есть что терять. «Дэн, где же ты, сволочь? Почему ты меня не ищешь?» — подумал Слава с усталым отчаянием, разрывая трясущимися пальцами картонную коробку. Там снова оказалось женское нижнее белье, а еще чулки. Тоже шелковые, кружевные, как раз под стать трусикам. Слава разложил их, разглядывая, и вдруг улыбнулся. Сумасшедшей, невменяемой улыбкой. — Почему черные-то опять? — громко спросил он надтреснутым голосом, зная, что Хинтер стоит там за дверью и прекрасно его слышит. — Мне красный больше идет, между прочим! Мой цвет! И как будто в ответ на это полуистерическое заявление, через отверстие вывалился очередной атрибут ебаных игр. Кляп в виде силиконового шара на ремнях. Красный. И красная, как кровь, повязка на глаза. — Сначала дай воды, — сказал Слава. — Вот честно, нихуя делать не буду, лягу и сдохну. Сначала вода, все остальное потом. Он не шевелился, вслушиваясь в настороженную тишину за дверью. Что-то в его голосе, наверное, сказало Хинтеру, что Слава не врёт, или, во всяком случае, сам в это верит. Может, прошли бы еще сутки или двое, и он сам бы ползал под дверью, с рыданиями моля о глотке воды… а может, и нет. Так или иначе, похоже, Хинтер решил не рисковать. Через окошко просунулась трехсотграммовая пластиковая бутылка, наполненная наполовину. Слава взял ее, открутил крышку, пил долго, маленькими глотками, уже не жадничая, а смакуя. Понимая, что это вся вода, которую он получит в ближайшие пару суток. И что за нее придется дорого заплатить. Он смотрел какое-то время на разложенные над ним предметы. Может, ну это все нахуй? А? Ну что он сделает, убьет меня? Ну и пусть. Или не пусть? Похуй или не похуй? Раньше Слава так часто, так легко и небрежно отгораживался от мира всем этим вечным «похуй» — от всего, чуть более сложного, чем решение, где сегодня зависнуть и какого пива взять на вечер. Но в какой-то момент он, кажется, просто устал. Устал себе врать, что ему похуй на все. Так и сейчас. На свою жизнь, на хоть какой-то шанс выбраться из этого дерьма Славе похуй все-таки не было. И его мучитель это отлично понимал. — Сними с себя всё, — глухо прозвучало из-за двери, и Слава, вздохнув, потянулся к кусочкам черного шелка, валяющимся на грязном полу. Трусы на этот раз оказались еще теснее, кажется, на размер меньше, так что сразу впились в его истерзанный зад. А вот чулки легли, как влитые, плотно облепив икры, колени и нижнюю часть бедер. Слава взял шар на ремнях, посидел немного, держа его в руках, тяжело вздохнул. Вставил в рот и поморщился: сука, большой слишком, неудобно будет, челюсть сразу начало ломить. Но он все-таки затянул ремень у себя на затылке, не очень туго, а потом то же самое проделал с повязкой для глаз. Выпрямился, уперевшись обеими ладонями в пол, широко разведя колени, дрожа от злости, усталости, унижения… И… Чего-то еще?.. Знакомо скрипнула дверь. Повязка прилегала к лицу не настолько плотно, чтобы в глазах чернело, но и видеть за ней он ничего не мог. Так что только чувствовал человека, стоящего над ним и — Слава это знал — разглядывающего его, как кусок мяса на прилавке. Или как шлюху на сайте вебкам-моделей. Его взяли за челюсть, заставив поднять голову вверх. Грубый палец с силой провел по растянутым губам, описывая вокруг кляпа круг. — Я сначала хотел тебя накрасить, — проговорил Хинтер, придвинувшись так близко, что Слава почувствовал его дыхание на своей щеке. — Вымазать ярко-красной помадой этот блядский рот. Размазать по твоим нежным щечкам. Но передумал. У тебя и губки, и глазки как накрашенные, знаешь? Сонечка прекрасна и без косметики. Он рванул Славу вверх, не выпуская его подбородок, так что чуть не свернул его челюсть. Когда Слава неловко приподнялся, толкнул на кровать, перевернул на спину. — Заведи руки за голову. И лежи смирно. Не будет приковывать сегодня? Слава старался не дышать слишком тяжело, но сердце в груди глухо заколотилось. Может, получится на него наброситься и… да нет, нихуя не получится. Седатик, подсыпанный в воду, как и в прошлый раз, уже начал действовать. Слава все понимал, все чувствовал, мог кое-как двигаться, но сопротивляться, а тем более драться и бегать, не смог бы точно. Это был ебаный тупик. Ебаная, мать ее, ловушка, клетка, замком на которой было отчаяние, а ключом к замку — тупое звериное желание жить. Слава ждал, что его опять начнут трахать, а может, сначала пороть, а потом трахать. Но вместо этого раздались какие-то странные влажные звуки, а потом что-то холодное легло ему на пах, вокруг вялого члена. Слава дернулся, и Хинтер строго сказал: — Я же сказал, чтобы ты лежала смирно. Я могу тебя привязать, если ты этого хочешь. Хочешь, Сонечка? Слава молча дрожал. Сознание захлестнуло паникой, темной и душной сквозь призму действия седатика. Он в панике прислушивался к ощущениям, пытаясь понять, что этот ебаный извращенец делает. Чувство не было неприятным, не причиняло боли или дискомфорта. Просто как будто по его паху что-то размазывали, что-то холодное, вроде геля или пены. Только когда кожу возле яиц заскребла бритва, Слава понял, что это такое. Ебаный гель для бритья. — У тебя очень хорошие ручки и ножки, гладенькие, — сказал Хинтер все тем же холодным, рассудительным голосом. — А вот в паху и под мышками — вонючие заросли. Простительно для сортирной блядины, но мы же из тебя делаем принцессу, так? Так что расслабься, дорогуша. Больно я тебе не сделаю. И он сдержал слово. Тщательно выбрил Славе пах, а потом и подмышки, протер бумажными полотенцами. Потом взял холодный Славин член, теперь еще более открытый и беззащитный без окружающих его лобковых волос, и потеребил в кулаке. — Я понимаю, — сказал Хинтер, не переставая мять и поглаживать Славин член. — Всё это довольно неприятно. И ты еще не привыкла. Но на самом деле все, что от тебя требуется — это вести себя хорошо. Вот сейчас ты ведешь себя хорошо, Соня. Мне это нравится. Лежишь на кроватке полураздетая, в красивом белье, с красивым кляпом. Дрожишь и слушаешь мой голос. Вся гладенькая, с хорошо растраханной дырочкой. Готовая меня принимать. Ты же готова меня принимать, а, Сонечка? Славины руки сжались в кулаки. Сами, он не знал, как это вышло, правда, понятия не имел. — Тихо-тихо, — в голосе Хинтера зазвенели стальные ноты. — Ну что такое? Что завелась? А ну-ка расслабилась, быстро. Руки над головой опять. Запястья скрести. — Что-то широкое и плотное, вроде шарфа, оплело его запястья, скрутило и притянуло к спинке кровати. — Вот так. От греха подальше. А то ты, я вижу, опять капризничаешь. Но ничего, это пройдет. Скоро пройдет. Слава всхлипнул. Не выдержал все-таки, блядь, с каждым разом это было все хуже и хуже. Лучше бы его опять выдрали по жопе ремнем, чем… вот это всё. Он вдруг осознал, что Хинтер снова надрачивает его член. Прежде он не уделял этой части Славиного тела никакого внимания. Слава замер, в страхе прислушиваясь к ощущениям. Неужели встанет?! Да нет… хотя против организма не попрешь. Он тут же решил, даже если так и случится, не придавать этому никакого значения. Он молодой здоровый мужик, от достаточно долгих и умелых фрикций у молодого здорового мужика встанет чисто физиологически, и это ничего не значит. Абсолютно ничего. Что-то скользнуло на его член и затянулось, перетягивая основание, почти врезаясь в него. Слава понял, что уже наполовину затвердел, и бессильно дернул связанными руками. Но уже было поздно. Ублюдочный маньячина стянул основание его члена чем-то твердым, держащим крепко, словно в капкане. И продолжал ему дрочить, доводя до болезненного стояка. И чем больше Слава твердел, тем сильнее сжималась та хрень вокруг основания его члена. В конце концов это стало больно, и он протестующе застонал. Рука, дрочившая ему, исчезла. Слава остался лежать на кровати, привязанный, беспомощный, в женском белье и с крепко стоящим членом, перетянутым у основания. И тут раздался щелчок — оглушительно громкий, слишком хорошо Славе знакомый. А потом еще щелчок, а за ним еще один. Этот ублюдок снимал его на фотокамеру. Слава взвыл и дернулся всем телом. Бесполезно — ни сил, ни физической возможности вырваться, но блядь, это уж слишком! Хотя разве может быть в его блядском положении вообще хоть какое-то «слишком»? — С самого начала хотел это сделать, — сказал Хинтер. Щелчок. — Как только увидел твою блядскую жопу, сразу стало интересно, как она будет смотреться в кадре с такого ракурса. — Щелчок. — И с такого. — Щелчок. — М-м, отлично смотрится. Жопа богини. Щелчки. Щелчки. Десятки, один за другим, как автоматная очередь. А потом серия. Господи, у него же стояк на этих фотках. На этих сраных фотках у Славы ебаный стояк. У него раскалывалась голова. Он даже не понял, когда именно щелчки прекратились. Только почувствовал, что ему развязывают руки, снимают повязку, вытаскивают кляп. Две сильные руки — куда более сильные, чем его собственные, упавшие, словно плети — потянули его и усадили. Фотоаппарат лежал на кровати рядом со Славиным бедром. — Хочешь посмотреть? — спросил Хинтер, приобнимая его за плечо. — Ты очень хорошо получилась. Как, собственно, и всегда. Слава молчал. Надо было сказать что-то, огрызнуться, да хотя бы послать нахуй. Но он просто молчал. Сидя со все еще крепким стояком и глядя на тонкий ремешок, туго перетягивающий основание его твердого, напряженного члена. — Ну и напрасно, — сказал Хинтер, все так же ласково, даже бережно, поглаживая его голое плечо. — Только ты же все понимаешь, девочка, да? Я солью эти снимки в сеть. Отправлю всем твоим друзьям. Директору твоего агентства. Им, кстати, очень интересно, куда это ты пропал в разгар сезона. Они не знают, что мы тут с тобой немножечко развлекаемся. И если ты будешь хорошей девочкой, то и не узнают. Эта фотосессия пойдет в мою личную коллекцию, и не дальше. Что скажешь? — Мне всё равно, — чуть слышно проговорил Слава. — Что? Говори громче, милая. — Мне всё равно. Мне похуй. Ты понял? Похуй! Он сам удивился, что еще может кричать. Хотя, наверное, ему просто казалось, что он кричит, наверняка. Хинтер притянул его к себе и поцеловал во взъерошенное темя. — Обманывать нехорошо, милая. Так поступают только плохие девочки. Слава. День 8. А у него ведь были раньше такие мысли. Фантазии. Иногда. Ну не прямо такие, конечно. С мужиками Слава себя почти никогда не представлял. Может, раз или два. Но он довольно часто фантазировал о Госпоже. Невысокой, худой, с тонкими, не по-женски жесткими руками. Некрасивой, может быть, с большим носом и глазами навыкате, уж точно не смазливой соской с силиконовыми губищами. Она ни на кого не была похожа. И она бы его подчинила. Заставила потакать ее прихотям, а он бы от этого тащился и кончал. Были такие мысли? Да. Были. Только разве это имело хоть какое-то отношение к тому, где он оказался? Разве могут привести к такому фантазии, по сути совсем невинные, о которых даже никому не говорил никогда? Конечно, об этом не было смысла думать. А о чем тогда думать? О воде? О еде? О том, сколько времени он уже здесь, и что никто его, очевидно, уже не спасет? О смерти? Слава лежал на кровати к двери спиной, откинув простыню и свернувшись в позе зародыша. Когда клацнула дверца, он не оглянулся. Хватит. Он устал. От всей этой поебени, от страха, от истощения. От себя самого. Он не будет больше играть с Хинтером в его ебаные игры. Шаги за спиной. Скрип продавливаемых пружин под тяжелым телом. Холодная рука на лбу. — Соня. Ты меня слышишь? Как ты, детка? Слава закрыл глаза. Нет тут никаких ебаных, нахуй, Сонь. — Я хочу есть, — сказал он, не открывая глаз. — Дай мне поесть. — Ты свой животик видела, деточка? Потерпишь. Тебе это только на пользу. Блядь, еще издевается. Если там и был какой-то животик (хотя за последний год он практически совсем сошел — то ли активный образ жизни повлиял, то ли отказ от пива), то за эту неделю от него остались одни воспоминания. Слава вздохнул. Глаза открывать не хотелось. Когда к его губам прикоснулось горлышко пластиковой бутылки, он послушно попил. Кажется, последний раз Хинтер поил его вчера. Видит, что его узник на грани обезвоживания, и чуть приспустил поводья. Но еды-то все равно нет. Как и сил. Слава услышал какой-то странный металлический лязг. Звук был новым, незнакомым, и все-таки заставил его открыть глаза. Хинтер поставил на пол небольшой металлический тазик и раскладывал в нем что-то, какие-то предметы. Слава приподнялся на локте, глянул вниз. Это были ножницы — медицинские, с загнутыми концами. И длинная толстая игла. И скальпель. Апатия мигом слетела со Славы. Он резко сел, пошатнулся, инстинктивно ухватился за первое, что попалось под руку — и этим оказалось плечо его похитителя. Хинтер обернулся. Слава только теперь заметил синие хирургические перчатки на его руках. — Что это… что ты… — выдавил Слава, глядя на него медленно расширяющимися глазами. И получил холодную, снисходительную улыбку в ответ. — Не волнуйся, Сонечка. Девочка моя. Всё будет хорошо. Неужели он… он же не может… он… — Нет! — выкрикнул Слава. Он отшатнулся, вжался спиной в спинку кровати, неловко загребая ногами и как никогда остро чувствуя собственную слабость и бессилие. — Нет, нет! Не надо! — Что не надо, Сонечка? — Это… то, что ты… — Ты же не знаешь, что я собираюсь сделать, — улыбнулся Хинтер, и Слава замотал головой так, что отросшие волосы захлестали по глазам. — Не надо, не надо, — повторял он, как заведенный, хотя действительно не понимал и… наверное, не хотел понимать. Что бы ни собирался сделать с ним ебаный псих при помощи хирургических ножниц, скальпеля и иглы, ничем хорошим это не было. — Я сделаю, что скажешь, что угодно, только не надо, не надо меня… — Резать? — очень мягко уточнил тот. — Это ты пытаешься мне сказать, моя хорошая? Славу трясло, он больше не мог говорить. Хинтер окинул его задумчивым взглядом. — Что ж. Если ты можешь предложить мне что-нибудь более интересное… И он замолчал, выжидающе глядя на Славу. Соображалось туго. Очень туго. Вообще никак. Слава все вжимался в спинку кровати, словно это могло его защитить, и мучительно пытался придумать, как отсрочить свой приговор. Наконец он выдавил, с трудом разлепив растрескавшиеся губы: — Я могу тебе отсосать. С-сам… ну… или как ты хочешь. Хинтер несколько страшных мгновений молча смотрел на него. А потом вдруг расхохотался. Очень весело. — Решила занять наконец делом свой рабочий ротик? Ну, это тема! Иди сюда, блядина. Слава охнуть не успел, как его одним ударом сшибли с кровати на пол. Он упал прямо на металлический тазик, сложенные в него жуткие предметы разлетелись по полу с громким лязгом. Хинтер поставил Славу на колени, сгреб за загривок, встряхнул. Его обнаженный член оказался у Славы перед лицом. — Соси так, чтобы мне было хорошо, — приказал он, холодно глядя в расширившиеся Славины глаза. — Чтобы мне было весело. Соси от души, Соня. Старайся. А там посмотрим. Слава сглотнул, закрыл глаза. И открыл рот. На самом деле ему даже не пришлось ничего делать. Не пришлось «стараться». Он попытался сделать пару сосательных движений, без особенного успеха, но тут Хинтер просто толкнулся в его рот глубже, до конца заполнив своим твердым багровым членом, и стал ебать в горло, точно так же, как перед этим уже много раз ебал в зад. Жестко, быстро, с оттяжкой, и, Господи, так долго. Слава давился, но принимал, старался расслабить горло, и едва чувствовал слезы, струящиеся по лицу из крепко закрытых глаз. Его руки безвольно висели вдоль тела, голова кружилась, а в голове не было ни одной мысли, вообще ни одной. И чувств тоже не было никаких — ни ярости, ни стыда. Остался только страх. Хинтер спустил ему в рот и придержал, не дав отстраниться. Часть попала Славе в горло, обожгла пищевод и проскользнула в желудок, часть выплеснулась наружу, осев на покрасневших губах. Хинтер вышел из его рта, взял его за лицо пятерней, встряхнул. — Ну вот и покушала. Всё проглотила? Нет? Неаккуратная девочка. — Он грубо размазал ладонью остатки спермы по Славиным губам, потом вдруг наклонился и жестко, почти больно поцеловал его — в первый раз за все эти безумные дни. И почему-то когда он насиловал Славин размякший рот своим языком, это казалось даже еще хуже, чем когда на месте языка был его член. И длилось это почти так же долго. Трахая Славин рот языком, Хинтер схватил его руку и положил на свой пах. Слава понял и стал надрачивать ему, безропотно принимая и эту новую форму насилия тоже. Как и все остальные. В голове было так пусто — от седатика, от голода и обезвоживания, от постоянного ужаса, в котором он теперь жил, — что даже почти хорошо. Хинтер снова возбудился, поставил Славу на четвереньки и выебал его в зад почти небрежно, как ебет муж надоевшую за десять лет брака жену. Потом он собрал свои инструменты и молча ушел, оставив Славу сидеть на полу. Слава смотрел ему вслед мутным, расфокусированным взглядом. И очень нескоро, может быть, только через час, подумал о том, что все это время стоял на полу на коленях в двух шагах от медицинского скальпеля, который мог попытаться схватить в любой момент. Схватить и воткнуть в глотку. Теперь уже всё равно, чью именно. Соня. День 0. — Сонечка, я хочу сделать с тобой еще одну вещь. И ты будешь свободна. Слава лежал на кровати, прикованный за руки к изголовью. Разумеется, голый, даже без опостылевшего женского белья, зато с толстенным дилдо из черного силикона, засунутым глубоко в его растраханный зад. Он сам вставил в себя эту хрень, а перед этим сам смазал себе задницу гелем с запахом земляники. Потом уперся кулаками в постель и сел на дилдо, и садился до тех пор, пока игрушка не вошла в него целиком. Только после этого Хинтер его приковал. И вот теперь… — Ты меня убьешь? Вопрос прозвучал тихо, очень устало. Слава и правда устал. В последние несколько дней — он не знал, сколько их точно было, — ему было все труднее сохранять ощущение реальности. Седатик, которым пичкал его Хинтер, наверное, имел накопительный эффект, а еще постоянные голод, жажда, страх… И всё это стало уже таким привычным. Таким же привычным, как чувство, будто что-то большое распирает задницу, так, что внутри саднит и ноет. Слава уже даже не помнил, каково было жить иначе. Не представлял свою задницу пустой. Хинтер стоял на коленях между его широко разведенных ног, поглаживая его икры двумя руками. И любовно, даже нежно разглядывал его растянутую силиконом дырку. — Нет, конечно. Я же не псих. Я и не собирался тебя убивать никогда, Сонечка. Ты мне не веришь? Слава покачал головой. Не то чтобы это имело хоть какое-то значение. Свобода за этой дверью, за заколоченным окном, или на том свете — разницы нет никакой. Потому что ни того, ни другого Слава себе не представлял. Толку бояться или желать того, чего не можешь себе представить? — Ты ведь хочешь, чтобы я оставил тебя в покое. Так? Знаю, что хочешь. И я серьезно тебе обещаю, что так и сделаю. Но тебе придется это заслужить. Кое-что доказать. — Что доказать? — Что ты готова. — К чему? Хинтер взялся за основание дилдо и потянул, не быстро, но жестко, вращательными движениями, от которых ком подступал к горлу. Слава старался не зажиматься, так было только хуже. Хорошо, что он хотя бы смазан. Щедро, обильно смазан. И ко всему готов. — Ты, наверное, все время думаешь, почему это происходит с тобой. Почему ты здесь. Но ты же сама знаешь ответ, всегда знала. С того момента, как впервые оказалась перед профессиональной камерой. Камера же всё видит, Соня. Намного больше, чем способен увидеть человеческий глаз. У камеры есть душа, она все понимает. И способна рассказать о человеке намного больше, чем его собственный лживый язык. Дилдо наконец оказался снаружи, упал на простыню. Хинтер взял синюю медицинскую перчатку, Слава уже видел на нем такие. Правда, на сей раз нигде не виднелось скальпелей. Но если бы и так… какая разница. — Дело в том, Соня, что камера, только раз взглянув на тебя, увидела в тебе блядь, — сказал Хинтер, приставляя два пальца к его растянутому скользкому анусу и проталкивая их внутрь. — На подиуме то тоже блядь, но, сама знаешь, подиум не твое, как и видеореклама. Твое — это фотосессии. Только ты и фотограф, вы двое. Фотосессия — сублимация полового акта, ну да не мне тебе это объяснять. Знаешь, почему ты выиграла это идиотское шоу, почему журналы выстраиваются в очередь за твоими снимками? Потому что любой, кто посмотрит на тебя через объектив, немедленно захочет тебя выебать. И ты делаешь всё, чтобы они захотели. Это то, что у тебя получается лучше всего. Он редко говорил со Славой так много, да ни разу, пожалуй. Слава слушал, чувствуя, как холодные пальцы в резиновой перчатке пробираются ему в зад один за другим. Когда Хинтер погрузил в него руку по запястье, Слава выдохнул и стиснул скованные руки, но тут же разжал пальцы. Какая разница? Никакой. Рано или поздно он закончит и уйдет. Рано или поздно уйдет Слава. Рано или поздно. — Я действительно хочу отпустить тебя, детка. Это не может продолжаться вечно, ты сама понимаешь. Но я должен убедиться, что мы не потратили время зря. Поэтому, девочка моя, сейчас ты должна быть очень послушной. Ты же будешь, Сонечка? Ты должна расслабиться. Должна расслабить свою попку. Ну-ка, вдох-выдох. Давай. Вдох, выдох. Слава закрыл глаза. Ресницы слабо трепетали, губы обжигало горячее сухое дыхание. Рука у него внутри двинулась дальше, глубже. Так глубоко, как никогда не забирался член этого ублюдка. — Ты должна кончить. Я буду трахать тебя кулаком, и ты должна от этого кончить, не прикасаясь к себе. Если ты это сделаешь, всё закончится. Ну как? Постараешься? У Славы задрожали губы. Он закусил их, сглатывая мучительный стон. Что тут стараться, у него не стоит, и не может встать от такого, и даже если бы… кончить он бы всё равно не смог. Всё это так глупо, так бесполезно. Он просто хотел наконец уснуть, он хотел домой. К маме. — Я помогу тебе, но только совсем немного. Главное, не зажимайся. И всё будет хорошо. Хинтер обвил его член, слегка похлопал по яйцам, стал неторопливо, размеренно надрачивать — в такт движениям своей руки у Славы в заду. Которая пробиралась все глубже и глубже… Слава судорожно попытался свести бедра и чуть не потерял сознание от боли, которой отдалась эта тщетная попытка. Но вместе с болью, рядом с ней, было что-то еще, что-то ужасное, огромное и такое грязное, что от этого вовек нельзя было отмыться. Оно надвинулось на него, дышало ему в лицо, и от этого запаха ему становилось дурно. — Вот так, умница… дальше сама. Хинтер отпустил его член, твердый, стоящий колом, истекающий смазкой. Его правая рука не прекратила движений у Славы внутри, достаточно осторожных, чтобы его не порвать, но таких беспощадных, что они его попросту убивали. Слава выгнул спину, зацепив пальцами цепь наручников, всхлипнул. Ему было больно, ему было плохо, и больше всего на свете ему хотелось двух вещей: кончить и умереть. Именно в таком порядке. — Я не могу, — простонал он. — Не могу! — Можешь, конечно можешь, детка. Ты ведь многому научилась. Я в тебя верю, ты самая лучшая, знаешь это? Самая красивая и горячая девочка. Я теперь знаю, почему… Монотонный голос вдруг смолк. Слава открыл глаза. Перед ним был человек, погрузивший в него свою руку до середины татуированного предплечья, человек, уничтоживший весь его мир, и в то же время Слава каким-то непостижимым образом осознал, что этот человек не имеет никакого значения. Он попытался понять, какого цвета у Хинтера глаза, и не смог. Его как будто не было здесь. Как будто он был… никем. Он сделал со Славой все эти ужасные вещи, и все-таки не имел никакого значения. И с этой мыслью Слава кончил, забрызгав спермой свой впавший живот. Хинтер потянул руку наружу, и Слава закричал, во весь голос. Он кричал и кричал, даже когда все закончилось, потом крики перешли в стоны, а стоны — в рваные всхлипы. Потом он затих. И лежал без звука, пока Хинтер вставал, одевался, расчехлял камеру и снова его фотографировал. Снаружи тихо и редко стучал дождь по козырьку над заколоченным окном. — За что ты так со мной? — спросил Слава, когда Хинтер выключил и опустил камеру. — Я же ничего плохого тебе не сделал. Вопрос прозвучал просто и естественно, хотя Слава совсем не ждал на него ответа. — Сделал, — сказал Хинтер после долгой тишины. И ушёл, бросив Славу прикованным к продавленной кровати — но оставив дверь открытой. Только когда его шаги стихли, и когда стихло гудение мотора машины снаружи дома, Слава понял две вещи. Первая: уходя, Хинтер в первый и последний раз обратился к нему в мужском роде. Вторая: он действительно уехал, оставил Славу в покое. Отпустил его. Славу? Да нет. Славы здесь нету уже давным-давно. Потерялся в липком тумане, сгинул… ушёл. Но теперь, кажется, ему можно вернуться. Всё закончилось, его тело опять в безопасности. А все, что случилось здесь, было совсем не со Славой. Это всё было с Соней. Ей и расхлёбывать. А ему, Славе Карелину, на всю эту поебень совершенно похуй. Его вообще нет здесь, нет и не было с самого первого дня, с той фотосессии на территории складов, где неопытная, но талантливая девочка-фотограф сказала ему: «А теперь покажи мне… покажи мне…» Мои пальцы пахнут ладаном, подумал он, сжимая и разжимая прикованные к кровати руки. А в ресницах… в ресницах… спит… Соня ушла. Слава спал. Мирон. День 0. Мирон Фёдоров ненавидел Славу Карелина. От всей души ненавидел. Люто. Он оказался на том долбаном шоу так же, как и во всем этом проклятом бизнесе — почти случайно. Модельное агентство досталось ему от матери, и хотя Мирон не проявлял ни малейшего интереса к миру высокой моды, кэш есть кэш, а бабки не пахнут. Он назначил сам себя исполнительным директором агентства «Букинг Машин» и занимался тем, чем умел и что его интересовало — финансами, а остальное оставил штату креативных директоров, их заместителей и помощников, которые отлично справлялись со своим делом. Очень скоро оказалось, что на смазливых худющих девицах и парнях, мечтающих заключить контракт с «Виктория Сикрет» и прошвырнуться по подиуму в Ницце в шмотках от Версаче, можно неплохо срубить бабла. Это был грязный мир, но любая сфера, где крутятся большие деньги, пахнет отнюдь не розами. В конце концов, Мирона на рабочем месте постоянно окружали смазливые личики и подтянутые жопки — уже неплохо. Когда давняя хорошая знакомая позвала его побыть приглашенным судьей на конкурсе «Топ-модель по-русски», Мирон сперва посмеялся, а потом согласился. Ему нужно было оценить всего одну фотосессию, отобрать лучшие снимки и обеспечить приз — разворот в российском «Мэн Хелс». Мирон понял, что это значит: на фотосессии будут только парни. И заинтересовался. Ничто человеческое не чуждо даже исполнительному директору модельного агентства, особенно если он гей. Мирон не ошибся: на испытании участников, которых к тому моменту оставалось двенадцать человек, разделили по половому признаку, и у каждой группы был свой конкурс, свой приз и свой судья. Мирон присутствовал на фотосессии, обсудил с фотографом идею съемки, хотя нихрена в этом не понимал. Ему было плевать на постановку света, реквизит и режиссуру — но он, однако же, умел отличить ходовой товар от лежалого. Поэтому хотя и слушал фотографа вполуха, но за самой съемкой следил внимательно. И сразу, с первого взгляда понял, что Слава Карелин — Соня Мармеладова по списку — это самый что ни на есть ходовой товар. Сначала Мирон удивился, увидев в списке конкурсантов женское имя, но все быстро встало на свои места. Парень не был трансом, как можно было ожидать, но он определенно был Соней Мармеладовой, то есть блядью. С золотым ли сердцем, по Достоевскому, Мирону не представилось возможности выяснить, потому что со Славой пообщаться ему почти не пришлось. Он вышел, отработал свой сет из двадцати кадров, двигаясь перед камерой лениво и расслабленно, почти вяло. К этому этапу шоу стилисты уже привели его в порядок, у него была хорошая стрижка и аккуратный неброский грим, но Мирона поразила его фигура: сильная сутулость, небольшой животик, худые ноги. Смешной, слишком длинный, откровенно нескладный. Оставалось диву даваться, как он дошел до двенадцатки — не иначе, кому-нибудь отсосал. Но потом Мирон увидел его снимки. И всё стало ясно. Славе Карелину aka Соне Мармеладовой никому не нужно было отсасывать, наоборот: хотелось упасть перед ним на колени и немедленно отсосать ему самому. И сложить к его ногам весь мир. Не за поцелуй, хотя бы за улыбку. Хотя бы за один взгляд. Томный, дымчатый взгляд бляди с золотым сердцем, смотрящий на Мирона с распечатанного снимка. Он присудил Славе победу, почти не прокомментировав свое решение, забрал его снимки и уехал домой. И подрочил, лежа на кровати и держа одну из фотографий над собой на вытянутой руке. Когда вернулся Дима — он часто отлучался куда-то на полночи, — Мирон сунул снимок под подушку и набросился на него так, как будто не трахался целый год. Дима удивился, но вовсе не выразил недовольства, и они трахались, как бешеные, так что наутро Мирону пришлось прятать под воротом свитера изукрашенную засосами шею. Он чувствовал себя превосходно, но как-то забыл о фотографии Славы, оставшейся под подушкой. Дима нашел ее утром, когда застелял постель. — Это кто? — спросил он, поднимая фото. — Это? А-а. Это Соня, — усмехнулся Мирон. — Мармеладова. — Транс? — прищурился Дима. Его наметанный взгляд фотографа уже бегал по снимку, цепко выхватывая детали: длинные пальцы, острые скулы, тени густых ресниц, черная челка на лбу, похожая на птичье крыло. — Нет. Странный парень, на самом деле. Очень… яркий. — Я вижу, — Дима опустил снимок и скривил губы. — Дрочил на него? Мирон слегка улыбнулся. И знал, что в улыбке, довольно кривой, читалось раздражение. — Не начинай, — предупредил он. — Ты же знаешь, я моделек не ебу. — Да, только, может, они иногда поебывают тебя, — бросил Дима, и Мирон тяжело вдохнул. Это началось с первых дней их отношений и давно перестало заводить. Дима был ревнивым, как черт, таким же напористо-бешеным в повседневной жизни, как и в постели. И при всем при этом он был холодным. Вот и сейчас, глядя на Мирона исподлобья, с фотографией своего воображаемого соперника в руке, Дима оставался до странного… отстраненным. Словно все это на самом деле не так уж его и трогало. Но это была только видимость. Они сменили тему и обо всем забыли. Шоу продолжалось, Слава уверенно продвигался вперед и в конечном итоге выиграл. Эта победа была почти скандальной и подняла рейтинги финального выпуска до небес, телебоссы ссали кипятком, а члены жюри чуть не подрались прямо в эфире. Соня Мармеладова не был хорошей моделью. Он не работал в кадре, вполуха слушал фотографа, часто попросту забивал на подготовку к заданиям — и все равно каждый раз оказывался не просто лучше конкурентов, а выше их на три головы. Он получил победу и контракт с агентством Дэна Чейни — и Мирон был очень рад, что в этом сезоне спонсором шоу выступал не «Букинг Машин». Потому что если бы Мирон получил этого парня себе на контракт, то просто не знал бы, что с ним дальше делать. Но Дэн — которого Мирона знал давно и довольно хорошо, хоть и не питал к нему симпатии — похоже, это знал. Он нашел подход к этому самородку, в котором было столько же от хабаровского гопника, сколько от итальянской дивы, и одно замешивалось с другим в совершенно убойную смесь. Он смотрел с любой своей фотографии так, словно обещал дать себя выебать, но в то же время тонкая, звенящая нотка стали в этом взгляде отчетливо давала понять, что обещание — подлый обман. Блядь, которая только кажется блядью, но никогда не достанется никому. Ебаное динамо. Ебаный мираж в пустыне. Мирону пришлось работать с ним пару раз в течение следующего года, когда популярность Славы взлетела до небес, и агентства начали за него настоящую битву. Он внезапно попал в тренд, на волне всеобщего бодипозитива и бума на моделей с ветилиго или весом под центнер. На их фоне Слава смотрелся почти нормальным, но совершенно не скучным. Он был уникален, в нем бурлила мощная, физически осязаемая харизма, не позволяющая отвести глаза от его фотографий, будь ты хоть баба, хоть гей, хоть сорокалетний мужик с четырьмя детьми. «Красивый парень, я б его трахнул, хотя я не гей», — такие комментарии постоянно появлялись под снимками Славы в Инстаграме и других сетях. И Мирон отлично их понимал. Более чем. На контакт с ним Слава не шел. Он вообще оказался крайне замкнутым, закрытым человеком, любящим странно и неуместно пошутить, причем далеко не всегда можно было понять, что это действительно шутка. Мирон попытался подойти к нему с серьезным разговором — не то чтобы он действительно надеялся переманить Славу от Дэна, но попробовать стоило. Он озвучил сумму вдвое больше той, которую получала его главная звезда, постоянно участвовавшая в неделях Парижской моды — просто чтобы посмотреть на реакцию. Реакции не последовало, вообще никакой. Слава только улыбнулся, моргнул яркими, почти бирюзовыми глазами, и сказал: «Спасибо, чувак, у меня уже есть агентство. Своих не бросаем». Какая еще фотомодель могла так ответить? А? Да никакая, блядь. Славин секрет был отчасти в том, что все это ему не вперлось нахуй. Ему не нужна была эта карьера, он попал на шоу случайно, вследствие какого-то глупого спора или шутки. Это не было ни его целью, ни мечтой, в лучшем случае — желанием подзаработать. Другие модели готовы были у Мирона в ногах валяться ради условий, впятеро худших, чем те, что он готов был предложить Славе. Но Славе не нужно было вообще нихуя. Просто пока ему что-то нравилось, он это делал, а когда переставало нравиться — то бросал. И его нимало не волновало, сколько сердец он разбил во время своей веселой прогулки. Мирон думал о нем все чаще. Поначалу уверял себя, что это просто деловой интерес — когда еще тешил себя надеждой заманить Славу если не на постоянный контракт, то хотя бы на разовый. Но чем ясней становилось, что шансов нет никаких, чем дальше Слава ускользал, тем сильнее Мирону его хотелось. И тем сильнее он злился. Блядь, кто такой этот провинциальный щенок, чтобы так отшивать Мирона Яновича Фёдорова с его модельной империей? А он был никто. Соня Мармеладова, томная блядь с загадочной душой. И этим всё сказано. Как и когда это стало превращаться в проблему, Мирон и сам не мог сказать. Он стал распечатывать снимки Славы, пару раз даже выкупал исходники у знакомых фотографов, чтобы точно знать: эти снимки увидит только он. Дрочил на них по ночам, а иногда просто вытаскивал из дипломата посреди рабочего дня и рассматривал, как ебаную «Мона Лизу»: это помогало снять стресс и расслабиться. И Дима об этом знал. Дима всё всегда знал. И в общем-то неудивительно, что ему это не понравилось, и что захотелось подобраться поближе к парню, в которого как-то совсем по-пацански вкрашнулся его партнер. Мирон узнал, что Дима со Славой познакомились и провели фотосессию, уже постфактум, когда в сети появились фотки. «Ах ты сука няшная», — гласил первый же комментарий. И к этому нихуя, вот вообще нихуя нельзя было добавить. — Ты его снимал? — спросил Мирон вечером, когда они лежали в койке после секса и курили. — Зачем? — А зачем ты на него постоянно дрочишь? — холодно и спокойно спросил Дима. — Мне было интересно, что ты в нем нашел. — И как? — спросил Мирон с напряженным любопытством. — Понял? — Возможно. Больше они об этом не говорил. Мирон не считал себя изменником. Спал он только с Димой, никаких отсосов на работе, хотя возможности предоставлялись каждый день. Наверное, Мирон не стал бы трахать Славу, даже если бы тот тоже этого захотел — он считал себя моногамным человеком и ценил постоянные отношения. Только все равно что-то шло не так. Дима вел себя странно. Ну окей, Дима всегда вел себя странно, Дима был несколько ебанутым (чего стоило хотя бы его увлечение догхантингом, о котором он мог говорить часами), и Мирону это-то в нем и нравилось. Но примерно через полгода своей одержимости недосягаемой блядью Сонечкой Мирон стал замечать за Димой какую-то уж совсем ебаназию, терпеть которую не был готов. В первый раз Дима ударил его без повода, без единого слова. Они смотрели телек, и вдруг Дима повернулся к Мирону и влепил ему пощечину открытой ладонью, как зашедшейся истеричке. Мирон так охуел, что вообще ничего не сделал. Мало ли, тяжелый день выдался — работа у Димки нервная, творческая, капризные модели могут заебать до потери пульса, Мирон по себе это знал. Он предпочел притвориться, что ничего не случилось. А когда меньше чем через неделю Дима ударил его во второй раз — во время секса, сперва сжав его горло рукой, а потом впечатав ему кулак в челюсть, — Мирон сбросил его с себя, встал и приказал собирать свое шмотье и выметаться. — Ага, — сказал Дима, глядя на него с кровати безумно странным, пустым взглядом. — Ты меня наконец заметил. Хорошо. — Что за хуйню ты несешь?! — Ты о нем думаешь, когда я тебя ебу, да? — ответил Дима вопросом на вопрос, и Мирон осекся, подавившись заготовленным протестом. Им не нужно было уточнять, кто такой этот «он». Как и Мирону не нужно было отвечать. Разрыв прошел на удивление легко. Дима не звонил, не доставал, и даже вроде бы не распускал о Мироне сплетни — все-таки они жили в мире, где каждый норовит изойти ядом и обосрать другого при любом случае. Но Дима просто исчез. Мирон удивился этому, а еще тому, как легко оказалось без него. С Димой было охуенно в постели, но вне ее — как-то немного пусто. И слишком стремно, слишком тяжело временами, хотя они никогда не ссорились до тех пор, пока в их жизнь не ворвалась Соня Мармеладова. Которая, сучка ебучая, даже и не подозревает, что из-за нее посрались и расстались два в целом ладивших мужика. Без Димы стало немного легче, но не до конца. Мирон пока не встретил никого, с кем хотел бы завести постоянные отношения, утешался перепихами в ночных клубах, и все это никак не способствовало тому, чтобы забыть наконец о Славе. Наоборот, он лез теперь на Мирона буквально отовсюду. Даже гугловская реклама на сайтах предлагала Мирону спортивное шмотье «Пума», которое рекламировал Слава. Мирон мстительно подумал, что нужно таки пробить контракт с «Рибок», за которым они гоняются уже год. Время пришло. Время разбрасывать камни, и время их собирать, как говорится. Он сидел в тот вечер один в своей квартире-студии на Невском, куда перебрался после того, как расстался с Димой. Лежал на кровати и листал Инстаграм, почесывая за ухом недавно взятого котенка. Думать о завтрашней беготне и суете не хотелось. В Славином Инстаграме было пусто — уже неделю, и под последней выложенной фотографией стали появляться встревоженные комментарии. Неужели правда пропал? И что он себе позволяет вообще, возомнил себя Жизель Бюндхен? Дэн, конечно, святой человек, и Слава — его курица, несущая золотые яйца, но у любого терпения есть предел. Телефон завибрировал, сигналя о новом месседже в Телеграме. Номер был незнакомый. Но это точно кто-то, кому Мирон давал свой личный телефон, а таких было немного. Мирон открыл Телеграм, увидел загрузившуюся фотографию и рывком сел в постели, чуть не вскрикнув. Быстро нажал на снимок, увеличивая — нужно было убедиться, что… На снимке был Слава Карелин. Голый, так что видно было, как сильно он исхудал: живот впал, ребра можно пересчитать даже на фото. Руки заведены вверх и прикованы наручниками к спинке кровати. Лицо осунувшееся, с впалыми щеками, темные тени вокруг закрытых глаз, разметавшиеся волосы надо лбом. Тонкие ноги широко раздвинуты, так, что камера смотрит прямо в красную, растянутую, истерзанную дырку ануса. Белесое пятно спермы на животе. А самым ужасным было то, что Мирон мгновенно понял, где он находится. Понял по заколоченному окну: в тот единственный раз, когда они туда ездили, Мирон удивился, почему бы не вставить стекло, разбитое дачными ворами. А Дима тогда ответил, что они его опять разобьют. Доски надежнее. Доски определенно намного надежнее. Еще один вибросигнал. Текстовое сообщение. Мирон нажал на значок трясущимся пальцем. «Он готов. Не благодари». Подписи не было, Но Мирон знал, кто это. Прощальный подарок тебе, Мироша. Или плевок в спину. Ты его так хотел, что думал о нем, когда был со мной? На вот тебе его. Подавись. — Господи, — простонал Мирон. — Димка, еб твою мать… еб твою… Он просидел в каком-то оцепенении еще с минуту, с нарастающим ужасом разглядывая фотографию и замечая все новые детали, начисто уничтожавшие слабую надежду, что это может быть постановочное фото. Не говоря о том, что Слава выглядел ужасно изможденным — его явно держали там и мучили как минимум несколько дней, — он бы просто не согласился подыграть Диме в такой чудовищной игре. «А может, и согласился, — подумал Мирон. — Может, Дима просто не оставил ему другого выхода». Он вспомнил тяжелую пощечину, железные пальцы на своей шее, кулак, впечатывающийся в лицо. Только за то, что Мирон посмел фантазировать о другом. Как же сильно должен был Дима возненавидеть этого «другого»? И как сильно сам его захотел. Потому что Славу Карелина нельзя не захотеть. Особенно когда смотришь на его фото. — Уже еду, — тяжело сказал Мирон, вставая с постели. — Слава, я уже еду. Боже, ты только держись. Он дернулся позвонить в полицию, но передумал. То, что он найдет на Диминой даче… в общем, полиция подождет. А вот скорая, вероятно, нет. Но она точно туда не доедет раньше него. Мирон сорвал с вешалки куртку, слетел вниз, на ходу доставая ключи от машины. Садясь, несколько раз безуспешно ткнулся в замок зажигания, а потом наконец сорвался с места и погнал, вдавливая педаль газа в пол. Сейчас, Слав. Немного осталось. Ты только держись. И прости меня, пожалуйста, ради всего святого. Прости.