Сырость

Ему определенно нечего делать в этом месте. Квартира кажется необжитой и отталкивающей, каждый раз, входя в неё, он чувствует, будто в каждую клетку тела настойчиво пытаются пропихнуть микроскопические иглы, несмотря на свой размер причиняющие такой дискомфорт, что только чудом удаётся сохранить лицо и не скривиться. Здесь темно и будто сыро: в воздухе нет запаха плесени, на потолке нет водянистых разводов, даже ремонт — кто бы сомневался — новый, но у Славы создаётся впечатление, что тут очевидно что-то сдохло и теперь плавает в причудливой невидимой канализации, незримым отпечатком пытаясь пометить каждый стерильный угол помещения, каждую стенку, нырнуть под любую мебель и в благоприятный момент схватить своими лапами призрачного Водяного каждого, кто осмелится подойти к столу-дивану-креслу-далее по списку — куда угодно и кого угодно, ступившего в это болото. Тут почти нет света, хотя весь интерьер выполнен преобладающе в белом цвете, тут всегда, когда бы Слава ни пришёл, единственное не занавешенное окно — кухонное, и то, наверное, только потому, что над ним нет карниза и, собственно, ни занавесок, ни штор, чего не сказать о других комнатах: они погружены в вечное сонное царство, липкое и противное, оно клеится пережеванной трижды и обваленной во всевозможной городской грязи жвачке не только к хозяину квартиры, но и к его посетителям. Может, подсосы Мирона уже и привыкли к этой норе, но Слава, таскаясь сюда каким-то хером уже несколько недель, все ещё решительно хочет минимум открыть окно и скривиться. Душно, голова начинает быстро болеть. Здесь неуютно, здесь становится тошно почти сразу, здесь не хочется плеваться ядом, да и вообще говорить. Мирон в своей скромной обители, напоминающей бумажное кладбище, тоже не рвётся заводить разговор. Он кидает на Славу почти безразличные взгляды, отчужденно опять вскользь напоминает не топтать пол в прихожей своими запачканными слякотью кроссовками, а затем уходит в гостиную, слишком пафосно растворяясь в окутывающей тьме. Слава успевает словить момент, когда на бритую голову падает закатный луч из окна кухни, и думает, что даже желания нет генерировать в мозгу колкости по поводу переливающихся блестками сумеречных вампиров, только пялится на разбросанные исписанные бумажки: почти на каждой из них половина листа остервенело перечеркнута неровными жирными линиями темно-синей пасты практически до дыр. Слава бы поставил какой-нибудь дерьмовый биток, написанный на переменке в школе на коленке у туалета, чтобы что-то грустное и депрессивное играло на фоне, но он уже не учится в школе, поэтому не может сделать этого по определению. А хотелось бы. Сырость все так же разъедает все вокруг, отдает лёгким холодком и пылью в глаза. Пыли тут на самом деле нет, тут стерильно и одновременно с этим закинуто, будто высшие силы каким-то образом умудряются вылизывать квартиру Мирона, ничего не трогая, и Славе даже хочется пнуть свернутую в комок бумажку, чтобы проверить, а нет ли под ней гнилой панельки? Панелька остаётся чистенькой, отражает себе уставшее солнышко, а Мирон оборачивается и смотрит так, будто этот шуршащий звук был по громкости сравним с атомным взрывом: дергается и хмурится, губы свои утиные поджимает, шевельнув плечами, но молчит, только пялится неодобрительно и... испуганно. Славе кажется это забавным, но он никак это не комментирует. Загоны жида остаются загонами жида, захочет — сам расскажет, а пока говорить с ним вот в таком вегетативном состоянии — гиблое дело. Мирона и правда будто со всей дури до пробитого черепа приложили башкой о кафель или батарею. Он выглядит овощем в своей явно застиранной серой толстовке с дурацким английский «хип-хоп», сползающих спортивных штанах и все таким же отсутствующим взглядом: пялится себе сквозь Славу, через несколько секунд забыв о том, что тот пнул его стишок, и выпав, кажется, из реальности. Славе хочется насмешливо пощелкать у него перед носом, в любимой манере съязвить, растягивая гласные, сморозить не смешной подкол в сторону айкью лысого гения, но он молча огибает его и ударяет ощутимо ладонью в плечо: «Не спи, а то замерзнешь». Мирон отмирает, поведя плечом, моргает заторможенно и трёт рассеянно шею, очухавшись, а затем трогает в несколько раздражённом жесте переносицу, сгорбившись и оставшись стоять посередине комнаты. Слава откровенно не понимает его. Подходил и так, и сяк, прощупывал слабые места, пытался залезть в голову — наивный дурак, большего не скажешь, прав же был, предполагая, что никто границы тебе нарушать не позволит и в свое пространство не пустит, как бы ты ни занимался самообманом. Мирон Янович все ещё показывает тебе шиш с маслом, да и ты сам не рвёшься трястись над ним озверевшей псиной в попытке докопаться — к чему же все эти встречи и бессмысленные переписки раз в пару месяцев, заканчивающиеся спором? Слава бы хотел спросить, зачем он зовет его, но слишком боялся получить в излюбленной еврейской манере встречное «а зачем ты приходишь?» — и тут был бы полный провал вместе с затишьем на ближайшую вечность. Он понятия не имеет, зачем тащится в это болото из раза в раз. Чтобы почувствовать себя не в своей тарелке? Чтобы понаблюдать за Мироном, который большую часть времени в их встречи смотрит в одну точку и иногда залипает в телефон? Чтобы выцеплять каждый раз взглядом женскую одежду и читать с всплывающих баннеров на чужом телефоне, пока его обладатель спит беспокойным сном, о какой-то непонятной и отвлеченной херне? Слава не знает, почему продолжает бегать сюда хоть в пять вечера, хоть в три ночи. Он только знает о том, что Мирон чистит зубы ровно четыре минуты, будто вечно отсчитывает время с точностью до секунд; что спит Мирон исключительно в одежде в таком пришибленном состоянии; что таблетки Мирон не забывает пить, но перед приемом смотрит на свою ладонь с ними очень долго, не моргая, и выглядит это жутко; что Мирон обнимает Хесуса и чаще говорит с ним, нежели со Славой, даже если тот находится рядом, и в такие моменты сам Слава, не испытывая ничего, кроме интереса, вслушивается в хриплый глубокий голос, не разбирая все предложения и больше слушая не содержание, а вычленяя отдельные моменты. Мирон и правда четко проговаривает «е» в «детекторе», всегда шипяще произносит «ш» в «скучно» и всех формах, вообще грамотно расставляет ударения, но на письме прокалывается с «то же». По большей части не обращая на Славу никакого внимания, он изредка садится писать. Не открывает ноутбук, вместо него зарываясь в тетрадки, и строчит то ли мысли свои, то ли стихи — Слава обычно не лез в это, но однажды подошёл сзади, заметив, как Мирон завис с совершенно потерянным видом. «Тоже самое» бросилось в глаза сразу, а Мирон тогда коротко вбросил, что возраст уже не тот, чтобы помнить все-все. И чуть ли не впервые открыто улыбнулся. Было бы глупо предположить, что он является для Мирона лекарством от депрессии или своего биполярного очка. Нет, конечно, нет. Вариантов вообще не было, зачем Слава тут нужен: у Оксимирона бчс, идеальная девочка и весь табор, а теперь ещё и голуби, которые готовы ему язык в задницу пихать и слюни подтирать, лишь бы все хорошо с фарфоровым туканом было, а Слава... Со Славой Мирон не говорит, часто кривится и иногда напрямую просит, чтобы он отправлялся восвояси, но почему-то в прихожей делает стремное напуганное лицо и говорит остаться. Слава не понимает ни его мотивов, ни своих, когда просит Андрея прикрыть его перед Сашей, а ей самой пишет, что есть дела. Он не изменяет, но вот то, что нагло врет, — понятно и дураку, непонятно только, что постыдного во всей этой истории, раз с Яновичем они в дёсны не долбились, в непристойных местах друг друга не трогали, и спит Слава вообще на диване — верх наглости, между прочим, Мирону явно не знакома фраза «все лучшее — гостям». Или же он просто не считает Славу за своего гостя или человека, которому нужно уступить свою постель. Самое нелепое и странное, что в пропахшей зыбучими песками и старыми книгами квартире он не чувствует ни обиды, ни злости. Проскальзывают раздражение напополам с недоумением, желание свалить, но иногда к этому примешивается теплящееся в груди чувство спокойствия. Странное и липкое, даже в чём-то противное, оно расползается по всему телу жгутами, привязывая к полу или дивану, успокаивающе шепчет на ухо на незнакомом языке, и в то же время Слава уверен, что слышит лишь звенящую тишину. Иногда ему просто кажется, что это не состояние Мирона делает квартиру такой, а квартира жрет Мирона, а заодно и Славу, который тут вообще не к месту. — Эй, Окси, примёрз? Мирон оборачивается, смерив сидящего на полу у кофейного столика Славу колким взглядом, но почти сразу забывает о его существовании. Впрочем, как и всегда. Он вздергивает голову и поводит плечами, выпрямляясь, а затем садится на кровать рядом с развалившимся у диванных подушек Хесусом. Кот изгибается, подтянув к себе передние лапы, а Мирон едва заметное дергает уголком рта, протягивая к нему руку. Слава уже уверен, что в прошлой жизни Мирон был овощем. Представлять его в совершенном отрыве просто — достаточно просто включить фантазию и смешать ее с данной реальностью. Мирон никогда не пишет, если все в относительном порядке, зато едва переключается на состояние «я сегодня не картошка, а огурец» — сразу летит весточка в телегу с пометкой «свободен?». Слава его уже давно забил «проблемой», отвечая быстро, в то время, как сам Мирон, даже находясь в сети, может не читать его сообщения минут по тридцать. Сначала это злило, даже не игнор Мирона в этом случае злил, а собственные почти мгновенные ответы. Славе не нравилось считать себя шавкой, которой достаточно ручкой помахать и по коленке похлопать, чтобы она прибежала, виляя хвостом, но почему-то получается именно так: Мирон пишет, Слава срывается по первому зову почти на рефлексе, только в этом маленьком темном царстве называя себя наглухо отбившим себе мозги дебилом. Проблемы тут не только у Мирона, по всей видимости, раз сам Слава не может разобраться в своих желаниях и целях. Мирону не нужна его поддержка, он его и не поддерживает, Мирон не хочет с ним говорить или завязывать дружбу — Слава молча принимает это и забивает, и этот странный сформировавшийся бесконечный цикл из беспочвенного нахождения рядом уже даже не вгоняет в ступор, а просто конкретно достаёт. Остаётся только поднести два пальца к шее в небрежном жесте и закатить глаза. Мирон замечает это, замирает и склоняет голову. С минуту они смотрят друг на друга в неожиданно тягостном молчании, хотя раньше, даже если они встречались взглядами, таких проблем не наблюдалось. Но сейчас Слава буквально видит, как Мирон нервно стучит пальцами по обивке дивана, не общая внимания на пытающегося потереться о его руку кота, а у самого Славы вдруг пересыхает в горле. Он встаёт, первым отведя взгляд и не заметив, как чужая нога дернулась, и уходит на кухню, на ходу начиная тереть лицо ладонями. Закатное солнце почти скрылось за многоэтажками, небо окрасилось в приятные розово-фиолетовые цвета, а в противоположных зданиях начали зажигаться окна. Слава несколько заторможенно провел рукой по пластиковой оконной раме и покосился на окурки в пепельнице. Сам он не курил, но, наверное, с Мироном бы вышел затянуться раз-другой на какой-нибудь полумёртвый общий балкончик, чтобы потупить в игровую площадку во дворе или посмотреть на горящие окна, но Мирон курит всегда, по-видимому, в ночи, когда Слава спит, и только у окна, поэтому любое проявление всратого романтизма автоматически вспыхивает спичкой и идёт лесом. Открывший окно на кухне Мирон тоже идёт лесом. Конечно, Слава не посылает его, но впервые в его голове проскальзывает мысль, что это бесполезное цветение воды ни к чему не приведёт. Мирон не жалуется и не ноет, не использует его в качестве жилетки, а Славу не ранит ни в глаз, ни в грудь его равнодушие, но ему впервые кажется, что фиктивное спокойствие перекрывается колючим «неправильно». Неправильно смотреть, как Мирон закатывает рукава и сбрасывает звонок от Диляры, а затем и от Жени, неправильно наблюдать за тем, как он подходит ближе и садится рядом, неправильно чувствовать крепкий лоб плечом и неправильно не отстраняться. Он не чувствует никакого трепета, его дыхание не сбивается, ровным счетом не меняется ничего: Мирону все так же, кажется, насрать, а Слава... все так же ничего не понимает. Не понимает уже ни себя, ни Мирона, не понимает вьющегося под их ногами кота, который просит есть, не понимает, зачем Мирон тычется пальцами в тыльную сторону его ладони, и только смотрит на это растерянно. — Че за хуйня, а? Мирон вздрагивает и перестаёт трогать подушечками пальцев выступающие вены, но не отстраняется. Его рука теперь почти невесомо касается чужого бедра, не вызывая у Славы почти никаких чувств. Странно, конечно, что к тебе жмётся мужик, но он же ничего не делает. Они ничего не делают. Опять молчат, разглядывая фиолетовое небо, а Мирон едва заметно щурится, но так и не отвечает. — Так и собираешься молчать? Может, пора прекратить жрать себя и меня? Конечно, он погорячился. Эта ситуация почти не коробит, но почему-то в противовес этому же утверждению сидит где-то в горле. «Ебанутость», — Слава почти фыркает это себе под нос, опять не понимая, отчего по позвоночнику ползут мурашки, а Мирон вдруг слабо трется о его плечо. — В душе не ебу. Ты тоже не горишь желанием пиздеть, разве нет? — голос звучит будто из-под толщи воды. Неприятно и странно. — Потому что ты строишь из себя драма квин? Очко очком, но ты ж овощ, а с овощем затирать даже за бэттлы — сомнительная хуйня. Мирон натянуто смеётся. Даже сейчас выходит картонка. — Почему бы не попробовать? — Что? — Слава чуть отстраняется, задев шероховатую татуированную ладонь жида. Мирон морщится и выпрямляется, повторив: — Давай попробуем ещё раз? Ну. Бэттлы — самое простое. Надо же начинать с простого, так? — он уже не выглядит отстраненно, пусть Слава все так же может сравнить его с овощем. Они смотрят на друг друга какое-то время, пока Слава не фыркает по-глупому, издав смешок. Мирон молча наблюдает за ним, только бровь вскидывает, когда слышит обрывочный смех и видит, как тот качает головой. На его лице отражается недопонимание и что-то, что можно идентифицировать как разочарование. По крайней мере, что-то близкое. — Это, типа, как в фанфиках? — красноречивый взгляд Мирона дает Славе понять, что он не совсем понимает его красной нити мысли. — Сейчас мы узнаем друг друга получше, а потом ускачем в любовное путешествие, в котором будем ебать друг друга, как кролики. — Интересные у тебя фантазии, — Мирон натянуто улыбается, явно оставшись недовольным таким ответом. Слава видит это, но продолжает ухмыляться, чувствуя, как у него начинает дергаться глаз. — Чувак, вот серьезно, — начинает он, откинувшись на спинку кухонного диванчика и отведя взгляд, — я не понимаю. — Не понимаешь чего? — Вообще, кажется, нихуя не понимаю, — он поворачивает голову. — Ни тебя не понимаю, ни себя. По-хорошему, мне просто надо ебнуть тебе по голове и сказать, чтоб ты со своими загонами и странными играми разума шёл, куда глаза глядят, — а затем делает вид, что не видел дёрнувшейся щеки Мирона. — Но почему-то продолжаю обитать тут, нюхать эту гниль и пытаться делать вид, что все идёт по плану. У тебя есть план? Мирон странно хмурится на эти слова и слабо пожимает плечами. — Не думаю. — У меня уж его нет и подавно, — тишина повисает между ними натянутой струной, и от взгляда, которым Мирон смотрит на него, у Славы киснет во рту. Вот этого вот всего вообще быть не должно. Не должно быть бессмысленного общения — которого, по факту, нет — и вообще какого-либо взаимодействия, было сразу понятно, что ничего из этого не выйдет: небо и земля, стихи и проза, лёд и пламень, далее по списку — разные и не способные даже объясниться так, чтобы понять друг друга. Оба умеют слушать и говорить, но в этой квартире, пропитанной сажей, где пахнет то гарью, то овощным отделом, социальные навыки тупятся. А у Мирона и вовсе, наверное, уже сгинули. Слава бессмысленно пялится на чернильные цифры, расположенные на чужой шее, и качает головой. Его постепенно изнутри начинает разъедать навязчивое желание отсесть, пусть он сидит и так на самом краю дивана, отвернуться, чтобы не видеть этого странного и глубокого, что плещется в чужих распахнутых глазах. «Не разочаровывайте Господа нашего Бога». — Брехня это все, не думаешь? — Хесус, завидев длинные вытянутые под столом ноги, ловко цепляется за джинсовую штанину когтями и взбирается по ней на Славины колени, пытается уместиться на его бёдрах, лезет на живот и, найдя более-менее удобное положение, в котором не скатывается, затихает. Мирон все так же молчит и смотрит своими невозможными глазами, не моргая, и этого взгляда у Славы по спине ползут мурашки, а лицо все же кривится. — Блять. Заебал уже молчать. — А что я, по-твоему, должен на это ответить? — Что-нибудь. Хотя бы брякнуть и поддакнуть, — Мирон отворачивается, и сразу становится легче дышать. Примерно на секунду, но становится. — Нахуй ты меня зовёшь? Слава думает, что получит на тычок ответный, но справа от себя слышит только рваный вдох и краем глаза видит, как Мирон, сгорбившись, проводит ладонью по лицу. Хесус беспокойно трется моськой о карман толстовки, норовя засунуть в него голову. — Не чувствую себя окончательно пропащим. Немного отпускает, хотя я и сам не до конца понимаю, зачем ты тут. Но зачем-то же приходишь. Рано обрадовался Слава, что в бровь ему не заехали — сразу изощренно в глаз попали. Мирон и не требует ответа напрямую, но искоса поглядывает в сторону, делая паузу, намекая на то, что передаёт слово. Эстафету, черт его дери, под названием «кого первого прорвёт словесным поносом». Конечно, не Славу. — Чтобы посмотреть на сизых и убогих, пожрать на твои деньги и запостить в твиттер твои слюни. — Ты ничего не выкладываешь со мной. Ты же удалился. — А ты так тщательно мониторишь мой твиттер? Мирон неловко жмёт плечами и надломленно улыбается. — Нет, просто ты сам говорил недавно. В моменты, когда Мирон отрубается в гостиной, Слава не спешит уходить в его спальню: приглашать его туда не приглашали, Мирона можно в любой момент растолкать, а до тех пор никто не будет возражать, если он начнёт что-то тихо бурчать себе под нос. Прекрасно зная, что отклика не получит, иногда он совсем тихо рассказывал о бытовых каких-нибудь проблемах, о Саше или творчестве, не получая на свою точку зрения неодобрение, и это помогало создавать иллюзию, будто Мирон все же его чуть-чуть, но понимает, раз не перебивает. Конечно, эта дымка рассеивалась с первым слышимым храпом, который сбивал весь настрой, и Слава тогда либо отрубался в кресле, либо распихивал спящего хозяина, не думая, что лысый еврей мог и правда что-то слышать из его монологов. Чудесно. — Ну и че ещё ты слышал? — он начинает лениво тянуть гласные, повернуть голову в сторону темной прихожей. Кухня постепенно погружалась во мрак вместе со всей квартирой, и от этого клонило в сон. Мирон, обрадовавшись, кажется, подобному крючку для разговора, откинулся назад, соприкасаясь со Славой плечом. Последний не замечал за ним такой любви к тактильному контакту, но отрицать, что тепло рядом расслабляло, было бы глупо — с наступлением темноты здесь становилось ещё более неуютно. — Не особо много. Обрывочно, в основном я просыпался, когда ты начинал говорить слишком громко, а затем засыпал, но что-то вырывал: про то, что Саша уезжала к своей подруге на неделю, про сестру ее. Ты говорил, что она души в тебе не чает, — Арина и правда очень радовалась, когда Слава и Саша вытаскивали её с собой на прогулки или Слава просто приходил в гости. Родители часто делились шутками на тему того, что скоро сёстрам придётся драться за такого жениха, но шутки оставались шутками — ни родители девочек, ни Саша, ни тем более Арина бы не поняли тяги жениха наведываться к Оксимирону в фазу и торчать у него сутками напролёт. — Помню, ты очень эмоционально трещал на Никиту, но я не понял, почему. — Я смотрел, наверное, выпуск стола. — На последнем вышедшем его нет, — может, Славе кажется, но по всей видимости Мирон начинает тоже расслабляться, раз удобнее устраивается, прижимаясь. — Что о нем скажешь? — Хуйня хуйней, что я ещё могу сказать. Ты засрал идею, которую можно было бы вытянуть, я же раньше говорил, — лениво отзывается Слава. — И каким, по-твоему, должен быть пятый сезон? Слава задумался. Мирон не наезжал и не перечил ему, хотя в прошлый раз тут же начал рьяно доказывать исключительность четвёртой свежей крови, и вот так бесконфликтно общаться было... странно. Да что уж тут, вообще было странно говорить с Мироном. — Вообще сомневаюсь, что он должен быть, — осторожно начал он. — Я не буду давать тебе советов или чего-то такого, потому что все ещё уверен, что в этом нет никакого смысла, но мы с Чейни думали недавно о новом сезоне СловоСПб. — То есть, ты мне заливаешь про мёртвый жанр и засранную культуру, говоришь, что нахуй новый сезон, но, вопреки своим же словам, хочешь добить бэттлы? — насмешливость на лице Мирона вызывала у Славы улыбку. — Добить — хорошее слово в данном контексте, и с одной стороны да, было бы неплохо вырубить нашу шлюшку последним финальным ударом в лицо, но с другой стороны нет, ты просто меня не понимаешь. — Ну так объясни? — Может, во мне все ещё теплится надежда, что вы просто профукали алмаз в тонне помоев? — он фыркает и прикрывает глаза, прислушиваясь к негодующему мычанию со стороны — Окси, кажется, назвал его идиотом. — Хуев пососи, Оксан, не буду я тебе сливать прямо в руки такое богатство, а то мало ли, вдруг сделаешь в этот раз все так, как надо, и что дальше? Благодарить меня будешь до скончания веков, хер целовать? Уж откажусь, мне такой фанат не нужен. Ты, конечно, ничего, ну, с закрытыми глазами и со спины, может, потянешь на страшненькую девочку, но... — Блять, Гнойный, иди нахуй, — Мирон пусть и не ржёт над его каламбуром, но улыбается. Слава улыбается в ответ и смотрит на него, не чувствуя противного покалывания в пальцах. — У меня на голове щетина, какая девочка? — А ты че, не в двадцать первом веке живёшь? Каждая пятая горячая девочка ходит с бритой головой и бритым лобком. Ты, Окси, тоже лобок бреешь? — А тебе так интересен мой лобок? — Это было в тему, а на вопрос ты не ответил, хитрый жид. Мирон как-то по-тупому фыркает, напомнив Славе ежа, и отворачивается к окну. Темнота все ещё кажется осязаемой, по полу медленно ползёт холодок, отдавая в стопы, и, наверное, он погорячился, сказав, что после короткого разговора с Мироном стало легче дышать. Немного хочется по-детски подобрать к себе ноги, обнять колени и боязливо заглянуть по мере возможности под стол, проверяя территорию на наличие всяких Бабаек, но на коленях все ещё мостится Хесус, топчась на месте своими лапами, урча тихим трактором и выпрашивая ласку. Слава наблюдает за ним, за тем, как рука Мирона, татуировки на которой из-за темноты стали почти прозрачными, осторожно треплет кота за ухом, а тот в свою очередь только радостно трогает когтистой лапой пальцы, заставляя Окси тихо блякнуть. Кот, кажется, царапает его, сдирает кожу, и Мирон коротко шикает, встряхнув рукой, но к разговору не спешит возвращаться, из-за чего Слава чувствует себя опять глупо, опять не в своей тарелке. Мирон едва заметно улыбается чему-то, пялится в сторону окна, и зрачки у него расширены, губы подрагивают, а плечи слишком напряжены, хотя минуту назад он был полностью расслаблен, и ничего, наверное, удивительного нет в том, что через несколько секунд его лицо кривится в какой-то чересчур болезненной гримасе. Слава замечает, как он зажимает большим пальцем кровоточащую ранку на указательном пальце, и неловко зачем-то сжимает чужое запястье. Опять толком не понимая, что за чертовщина творится. Мирон сидит рядом, нервно нервно перебирая пальцами, скручивая их и щёлкая — явно нервничает, тревожится, но сказать из-за чего конкретно нельзя. Все было нормально, никогда такого не было, и вот опять: сидит, жмурится так, будто хочет, чтоб глазные яблоки лопнули, челюсти вон как сжимает и дергает руками. А ещё у него бешеный пульс. Слава осторожно надавливает на чуть выпирающие вены, разворачивает руку и проводит пальцами вверх, к податливо открывшейся ладони, и все это в очередной раз кажется дешевой мелодрамой. Вот у Окси кукушка поехала, а вот Слава, как порядочная главная героиня этой мыльной оперы, успокаивает страдающего от психоза возлюбленного одним своим присутствием — ну не сказка ли! Только Мирон не успокаивается, что наталкивает Славу на мысли о том, что он все-таки не та самая, кто вытащит из омута. Ключей от городов у него нет, стрижка под горшок, а не ежиком, камня вместо органа с аортой тоже не видно, но оно и к лучшему — сравнений себя с воображаемой Алисой только не хватало, когда он вроде бы решил, что находится не в чьём-то глупом рассказе, а во вполне себе такой чёрствой реальности, где Мирон уже вцепляется в его предплечье и мелко трясётся, тычась носом в шею. У него обжигающее дыхание и крепкая, неприятная хватка, Слава не может разобрать, что ему шепчут, но ощущения в целом... говно. Мирон сам по себе довольно тяжелый, хоть и может показаться щуплым и худым, у него есть бочка под одеждой и едва заметное пузо, поэтому, когда он наваливается, у Славы, сидящего на самом краю дивана, складывается впечатление, что они сейчас полетят не просто на пол, а в самую бездну — рядом с ними все ещё пугающий темный коридор с зеркалом в конце. — Я ебал это все. Я живу в двадцать первом веке, а такое чувство, что в средневековье, меня бы сжечь нахуй, — предплечье начинает болеть, но Слава шикает и дергается, но вырваться не пытается. Этого хватает, чтобы Мирон, замерев на секунду испуганным зайцем, отпустил его. Но не отстранился. — Это говно сидит у меня в башке. Я ни пизды не могу сделать, я, блять, загоняюсь по поводу и без, жру все эти горсти, выслушиваю по десять тысяч раз на дню, как важно переступать через себя и выходить из зоны комфорта, хотя мне просто хочется сидеть дома и ничего не делать; я не хочу тянуть ничего. Я себя вытянуть нормально время от времени не могу. Слушая тихое и сбивчивое бормотание уже опять в своё плечо, Слава невольно удивился такому обильному количеству «я», но вовремя прикусил язык — откровения, как-никак, негоже не фильтровать базар, да и спугнуть не хотелось. Хотя, по мнению Славы, эту плотину только что прорвало, можно разгребать завалы. — Ты же сам в своё время взвалил на себя всю эту поебистику. Смысла в этом, конечно, нет, но почему ты опираешься только на своё «должен»? Не нравится — закругляйся и спокойно себе живи в каком-нибудь Мухосранске, бабла хватит на всю жизнь. — Ты не понимаешь, — Слава криво улыбнулся, и Мирон осекся. — Ошмётки чести да совести? — У меня есть цели. — Ну так определись, что важнее: цели эти или твоя менталочка, которая туз себе рвёт, — повисшая тишина из неодобрения и едва видного презрения о многом говорила. Слава ничего такого в своих словах не видел: сам он жил, как ему нравилось, что-то клепал по мере нужности, возможности и желания, занимался любимым делом и не особо представлял себе несостыковки в этом плане. Он знал, что аудитория у Мирона гораздо больше, что он уже взвалил на себя это бремя — вести за собой людей, что-то вбивать в их головы, штамповать «несомнительный» стафф. Он учитывал все эти факторы, он учитывал и БАР Мирона, предполагал, какой дикий коктейль Молотова это создаёт вкупе, но сейчас смотрел с вызовом. Славе не казалось, что жить по правильному сценарию надо только потому, что ты должен. Мирон, кажется, считал иначе. — Вот поэтому я и не говорил с тобой, — прозвучало это довольно обижено, Мирону не хватало только драматично отвернуться и скрестить руки на груди. Слава взглянул мельком в темноту, но ничего не ответил. — Ты не осознаешь, видимо, — продолжил Мирон, тяжело выдохнув. Слава промолчал и сейчас. — Но иногда мне кажется, что я что-то делаю не так, пусть и уверен в своих убеждениях. — Ну так верти любое мнение не только на хую, но и просто со всех сторон, — Мирон вздрогнул, едва Слава задел его костяшки пальцев своими. — Я понимаю, кукуха едет на фоне проблем с очком и геморроем в частности, но ты ж не совсем отбитый. — Я перестал улавливать нить разговора. — Честно? Я тоже. Мирон опять кривовато улыбнулся, но в темноте этого разглядеть быть нельзя. Из открытого окна несло холодом и звуками улицы, и это немного успокаивало. Обстановка все ещё давила со всех сторон, но своеобразный луч в этой железобетонной коробке дарил тепло, и Слава почувствовал себя проклятым. Или не горящим, черт его знает, у какого костра он присел отдохнуть, но сейчас, чувствуя щеку на своём плече и слушая мерное дыхание, даже чудища бездны отступают. Мирон хватается за его руку, засыпая, а Слава не отталкивает его, хотя по-хорошему надо. Его все ещё передергивает мысленно со своего же «неправильно», он все ещё не считает это нормой, но сидит, пялясь истуканом в открытое окно, наблюдает за темными фигурами на оранжевых полотнах штор бесконечного муравейника, из-за угла которого выглядывает темный кусок неба. Слава продолжает чувствовать себя идиотом, когда через пару дней Саша говорит, что соскучилась, а в соседней комнате Мирон начинает увлечённо трепаться по телефону с Ваней. Саша отправляет стикеры и фотографию Фили, пока Слава растерянно гладит Хесуса, а затем, несколькими часами позже, слушает, что Мирону надо смотаться туда-сюда-обратно, и звонки от Диляры он не сбрасывает, и улыбается в телефон. Слава наблюдает за этим с любопытством и чувством, будто что-то в нем треснуло, но небрежно отмахивается и закрывает за собой дверь сам, уходя из квартиры тогда, когда Мирон давным-давно свалил по своим очень важным делам. В квартире и без Мирона ужасно сыро, только дышать становится совсем невозможно: к горлу то и дело подкатывает ком, звенящая тишина бьет по ушам невыносимо. Уйдя оттуда, Слава пишет Мирону смс: «Переезжай лучше, твоя халупа совсем загнивает». Две галочки предсказуемо появляются только спустя месяц.