Maiden Dreams

Лицо в зеркале улыбалось, но в самой глубине синих глаз прятался страх. И Санса ненавидела это! Раздраженно фыркнув, она отступила на шаг и распрямила плечи, попутно одергивая в очередной раз платье. Красивое платье, из тонкого желтого шелка с изысканным золотистым узором по широкой черной кайме, платье, которое она сама же и пошила специально для этого случая и которым еще вчера с удовольствием любовалась, представляя себя в нем в главном зале — любящей и любимой женой самого лучшего мужчины на свете, гордой матерью троих чудесных детей, полноправной хозяйкой собственного дома… Но которое сегодня почему-то и сидело не так удачно, и выглядело не так элегантно, и казалось недостаточно праздничным, и… Конечно, все это была чушь и к платью ее дурное настроение отношения на самом деле не имело. Просто сегодня, впервые за более чем десять лет, Санса собиралась встретиться со своей матерью. И если бы кто-нибудь когда-то сказал ей, что она будет так нервничать по поводу предстоящей встречи, она бы ни за что не поверила. Однако неприятное ощущение, скручивающее внутренности в тугой узел, не проходило, и она наконец перестала пытаться убедить себя в том, что это — радостное предвкушение. Она боялась. Глупо, беспричинно, но ничуть не менее реально от этого. Санса до сих пор помнила ярость матери, обрушившуюся на нее, когда она отказалась «выполнить долг перед семьей», который на тот момент состоял в восстановлении военного союза с Фреями через брачный. Того самого союза, который Робб поставил под угрозу своей женитьбой. А дядя Эдмур и Санса должны были почему-то спасать — ценой своих будущих жизней. О, конечно, о смерти речь не шла — всего лишь об остатке дней, прожитых с кем-то чужим, с кем-то, возможно, недостойным, жестоким, подлым… Таким, как Джоффри. Впрочем, если бы Санса была прежней, она бы наверняка согласилась. Точнее, покорно выполнила наказ старших, так как для согласия нужен хотя бы для порядка заданный вопрос. Но если из Винтерфелла уезжала одна Санса, то из Королевской Гавани бежала уже совершенно другая. А в Риверран, после тяжелого и опасного путешествия, прибыла вообще третья. По крайней мере иногда ей казалось именно так. Будто между этими событиями пролегали не годы или даже всего лишь месяцы, а целые жизни. И если время, проведенное в Королевской Гавани, безжалостно срывало с нее слой за слоем иллюзии и мечты, соскребало, стесывало с мясом убеждения, пока ей не начало казаться, что ничего от нее самой уже и не осталось, то после побега все было с точностью до наоборот. Она не теряла, а приобретала, и не что-то поверхностное, нет — каждая новая частичка знаний, опыта, ощущений встраивалась так, будто для нее давно уже было готово место, и прорастала глубоко внутрь, не разрушая, но укрепляя, делая сильнее. Санса чувствовала, что стала… крепче. Не жестче, но более устойчивой, более уверенной. Более… цельной. Собой. День за днем пробираясь по дикой местности или — с гораздо большей опаской и реже — мимо мелких селений и ферм, постоянно ожидая нападения, смерти или — хуже, гораздо хуже — плена и возврата в клетку, она училась жить. Не мечтать о том, как все когда-нибудь будет, обязательно красиво и утонченно, и не бояться, что будет на самом деле совершенно наоборот, а просто жить. Со временем она поняла, что Сандор делал то же самое. Узнавал, кто он такой вне стен хозяйского замка, без короткого поводка четко установленных обязанностей и ожиданий, без никогда не иссякающей подпитки для тлеющей внутри ярости. Не то чтобы Санса ни разу не провоцировала случайно вспышки его взрывного нрава, пытаясь по старой памяти соскользнуть в комфортную «броню» приличествующих леди манер, но вспышки эти были заметно умереннее, чем раньше. Он даже ни разу не назвал ее глупой. Впрочем, не его хоть и смягченные, но по-прежнему колкие высказывания принудили ее в конце концов отбросить прежние привычки — просто ей самой в какой-то момент они начали казаться неестественными, заставляя неуютно ежиться и кривиться от ощущения оскомины на зубах. Неудивительно, что Сандор так не любил ее заученные любезности — она даже никогда не задумывалась, сколько искренних эмоций в них было, а точнее, не было. Пустышки, произносимые только потому, что так говорить положено. Не прочувствованные по-настоящему, лично. Не всегда, конечно, но слишком часто. Если идешь по проторенной дороге, разве станешь задумываться о том, что сделало ее такой? Там, где они оказались, проторенных путей не было — и речь шла не только и не столько о настоящих дорогах, на которые они время от времени все же выбирались. Но Санса понятия не имела, как вести себя посреди леса, где за каждым деревом могла скрываться опасность, или в нищих домах на отдаленных фермах и не менее нищих и захудалых постоялых дворах вдали от больших трактов, куда они иногда заходили пополнить запасы. А Сандор, вполне очевидно, не представлял, как вести себя с ней. И им пришлось учиться вместе. Говорить и молчать, понимать и поступаться, любить и доверять. Жить — вместе. Затягивая все те невидимые ниточки между ними, существование которых Санса чувствовала и раньше, до намертво спаянных узлов. Сейчас воспоминания вызывали легкую улыбку, а то и неловкий смешок от того, насколько неуклюжи они порой были в своих попытках нащупать правильный путь, правильное поведение, но тогда не было ни смешно, ни легко. Было тяжело, а иногда и страшно. Впрочем, Санса довольно быстро обнаружила верный способ бороться со страхом. Было это еще в самом начале их путешествия, они дней семь, как покинули Королевскую Гавань и двигались с максимально доступной при попытках оставаться незамеченными скоростью. Хоть Сандор и сказал, что приближение Станниса им на руку, что именно поэтому за ними не рискнут отправить по-настоящему серьезную погоню, но он же сам был напряжен, как натянутая тетива, постоянно ожидая нападения. Санса была напряжена тоже. Частично это было реакцией на его состояние и короткие, резкие ответы на любые ее вопросы, частично — просто следствием неутомимо грызущего ее внутренности страха. Но ей уже начало казаться, что между ними в воздухе проскальзывают вполне видимые искры. И конечно же, это напряжение не могло не взорваться. Случилось это вечером седьмого дня, когда Санса, выслушав очередной краткий и четкий до рубленности приказ оставаться на месте и заняться костром, вспылила, требуя, чтобы они хотя бы в селение какое завернули — помыться и поспать на нормальной кровати. Естественно, ни в какое селение они не поехали, даже если оно рядом где-то было, зато она вспомнила, насколько кусачим может быть Пес и как больно жалят его едкие слова. Остаток вечера прошел в натянутом молчании, оскорбленном с ее стороны и раздраженном — с его, и свое одеяло Санса демонстративно принялась стелить как можно дальше от того места, где устроился на ночь Сандор. И даже часа два лежала, пялясь в темноту закрывающих небо густых крон, прислушиваясь к звукам ночного леса и редкому тихому фырканью лошадей и… чувствуя себя полной и совершенно несчастной дурой уже примерно к концу первого часа. Последующее время ушло на то, чтобы убедить себя, что, сделав первой шаг к примирению, она не покажет себя идиоткой еще большей. И что Сандор не отправит ее восвояси какой-нибудь колкой фразой — баюкать уязвленную еще глубже гордость. Поняв наконец, что может пролежать так до утра, набираясь смелости и постепенно замерзая, она сделала глубокий вдох и резко встала. Обогнув чуть тлеющий костер, промаршировала на противоположную сторону их маленького лагеря и, быстро, чтобы не передумать, простелив вплотную к одеялу Сандора свое, осторожно опустилась на жесткую ткань, укрываясь еще одним куском такой же и прижимаясь спиной к широкой мускулистой спине позади. И замерла, даже дыхание затаила. Сандор не спал, это она знала точно. У него всегда был очень чуткий сон. И способность сохранять неподвижность очень долго — в этом она могла убедиться, еще когда он часами стоял, словно живая и дышащая статуя, возле Железного трона. Один удар сердца, другой… Наконец, выругавшись вполголоса, он перевернулся и сгреб ее в объятия, одним движением притягивая вплотную, впечатывая в себя. Зарываясь лицом в ее волосы и шумно втягивая носом воздух. О. Поежившись от щекочущего ухо горячего дыхания, пустившего по телу сотню крохотных знакомых искр зарождающегося возбуждения, Санса прошептала в темноту: — Прости. А через мгновение почувствовала осторожное прикосновение губ на шее. И громкий выдох, опаливший кожу щеки. Удовлетворение? Облегчение? Успокоение? Словно смертную казнь внезапно отменили. Или перенесли. По крайней мере Сандор, как она поняла позднее, видел это именно так — как простую отсрочку приговора, постоянно ожидая, что она вот-вот «придет в себя» и сообразит, что «бродячий пес — это не то, что ей нужно». Осознание, что его тоже постоянно грызет страх, тем более такой беспочвенный в ее глазах, сделало ее собственные переживания более терпимыми и не такими… страшными. Ведь даже в этом она была не одна. И она больше никогда не ложилась спать отдельно, как бы ни была обижена и сколько бы он на нее ни рычал днем. В тот же раз на следующий день они все же добрались к постоялому двору и даже не проехали мимо, что Санса восприняла как молчаливое извинение. А уже на следующее утро искренне желала, чтобы он ее таки не послушал, — когда сидела за дверью убогой, хоть и чистой комнаты, сцепив зубы и зажмурив глаза, чтобы не заплакать, и слушала лязг стали, ругань и крики. Видимо, вести о них их обогнали, так что несколько ушлых селян решили подзаработать, шепнув пару словечек ошивающимся недалеко наемникам. Она так погрузилась в молитву, которую без конца повторяла про себя, что даже не заметила, когда именно в главном зале стало тихо. И подскочила едва не до потолка от испуга, когда дверь содрогнулась от гулкого удара. — Открывай, Пташка, — прохрипел знакомый голос, и она облегченно обмякла, а затем кинулась поспешно отодвигать засов все еще трясущимися руками. И едва не отшатнулась, когда Сандор ступил внутрь. Кровь. Так много крови… Почти так же он выглядел после бунта. Но тогда она не заметила или просто не распознала его взгляд — дикий, полный звериной жажды, бушующего в крови голода, потребности присвоить и поглотить, целиком и без остатка. Ее. — Всего лишь я, — проговорил он со странной смесью насмешки и горечи, продолжая смотреть на нее неотрывно и напряженно. Словно ожидая, когда же добыча кинется бежать. Недолго думая, Санса и правда бросилась к выходу. И ее даже не перехватили по пути, чего она почти с уверенностью ожидала. Закрыв дверь и снова задвинув засов, она повернулась и прижалась к ней спиной. Как знакомо… Три недели… И взгляд почти такой же. По спине прошла волна мурашек, и Санса поежилась, нервно переступая с ноги на ногу, глядя, как Сандор медленно, словно нехотя, разворачивается и как его глаза расширяются, наполняясь неверием и недоумением. — Ты еще здесь, Пташка? И сама шагнула вперед, потянулась к губам с неожиданной, зеркалящей плещущуюся в его взгляде жадностью, чувствуя, как ее тут же обхватывают сильные руки, поднимают, прижимают — прямо к забрызганной кровью кольчужной рубахе… «Хорошо, что он не в полном доспехе хоть», — пронеслась в голове нелепая, ненужная мысль, прежде чем все растворилось в горячем, плавящем тело и душу желании. Наверное, после ей должно было быть стыдно: вот так, самозабвенно, отдаваться разгоряченному жестокой битвой, а точнее бойней, воину, даже не смывшему еще с себя кровь только что убитых им… как обозная девка… на постоялом дворе, в двух шагах от остывающих трупов… Да, ей должно было стать невыносимо стыдно. Но не стало. Все было быстро и без изысков, почти грубо — но обжигающе искренне. Лихорадочность и порывистость, все подчиненное одному повелению — почувствовать. Друг друга. Себя. Реальность и того, и другого. И вспоминая потом об этом коротком и жарком соитии, стыда Санса не чувствовала ни капли, как и сожаления. Лишь глубокое, где-то в самих костях, удовлетворение: там не было места ни притворству, ни даже сознательности — лишь голые инстинкты и чувства. Только суть. Разве способно хоть что-то связать прочнее? Их хотели убить, даже хуже — вернуть жадным к чужой боли палачам. Они выжили. И должны были в этом убедиться. А что может быть большей противоположностью смерти, чем любовь? Чем жизнь? Никогда еще Санса не чувствовала себя более живой. Никогда до того. После она поняла, что очень любит жизнь. Не то чтобы раньше она ее ненавидела, но именно тогда это ощущение — полноты жизни и ненасытного желания «ещеещееще» одновременно — стало по-настоящему ярким, по-настоящему реальным. Ее личным. Да, с момента отъезда из Винтерфелла она изменилась, сильно и необратимо. Или, скорее, открыла себя, узнала, какая она настоящая. Удивительно ли, что, когда они наконец добрались до Риверрана, ни о каком выполнении долга перед семьей посредством брака и речи быть не могло? Жаль, для других ее перемены оказались неочевидны. Или слишком нежелательны, чтобы их видеть? Да и в любом случае — кого бы это волновало? Санса прекрасно помнила ошеломленное неверие брата и гневное возмущение матери, когда категорически отказалась подчиняться. Помнила неодобрительно поджатые губы и осуждающий взгляд — леди Кейтилин Старк была слишком Талли, чтобы не процитировать ей девиз своего отчего дома: «Семья. Долг. Честь». Санса его и так знала и даже вполне уважала. Вот только даже в нем и долг, и честь шли позже, на первом месте стояла семья. Которая у Сансы была уже другая. И никакие клятвы в септе, как и их отсутствие, не могли этого изменить. И она помнила безличные, полные ледяной вежливости письма, сквозящие тем не менее скрытыми упреками, которые получала от матери потом, много позже, когда уже вернулась в Вестерос и набралась храбрости написать в Винтерфелл. Ни мать, ни Робб, ни Арья ее так и не простили. Для матери ее побег стал едва ли не личным позором, особенно когда до них дошли вести о ее замужестве и о том, под чьими знаменами сражается ее супруг. Робб обвинил ее в окончательном разрыве своего союза с Фреями, удобно «забыв» о том, кто первым нарушил данное им обещание. И никакие ее попытки убедить их с матерью, что им нельзя ехать в Близнецы, ничего не дали. Да и что она могла сказать? Какие доказательства предоставить, кроме собственных уверений, что узнала о предстоящей опасности из сна. Она даже подробностей не знала, лишь несколько непонятных слов. Той, другой ее. «Может быть, мы успели бы к Роббу до его отбытия в Близнецы. Может, он и мать остались бы живы». Они успели. И после того, как ее побег буквально перед самым отбытием на предстоящую свадьбу, точнее, свадьбы, ее и дяди Эдмура, нарушил уже второе данное Роббом обещание, ни о каких союзах и речи больше быть не могло. И ее брат и мать, слава богам, действительно остались живы, хотя ни капли благодарности, конечно же, не испытывали. А Арья так и вовсе возненавидела ее с еще большей страстью, чем в детстве, поскольку, упустив старшую дочь, младшую, тем более только что выкупленную у банды каких-то то ли разбойников, то ли бродяг, притворяющихся свободными рыцарями, мать с братом принялись стеречь уже всерьез. Не то чтобы Санса не могла их в какой-то мере понять. Потому что раз уж она, тихоня из тихонь, решилась на побег, то чего от Арьи-то ждать было? Но если мать и Робб, исходя из правил приличия или еще чего, хотя бы ответили на ее первое письмо и поддерживали какую-никакую переписку с тех пор, то Арья даже не думала как-то скрывать, что именно чувствует. И дело, как подозревала Санса, было вовсе не в том, за кого ее в итоге выдали замуж — насколько она знала, та была вполне счастлива в своем браке с кем-то из дальних родичей Карстарков, после всех войн ставшим главой почти вымершего дома. Нет, суть была именно в том, что ее заставили, лишили выбора, и в этом она целиком и полностью винила почему-то ее, Сансу. И возможно, в том, что сама Санса как раз таки сделала собственный выбор и сумела его отстоять. Конечно, Арья ее не простила, да и как бы могла? Последний раз они виделись еще в Королевской Гавани, будучи в ссоре. А из Риверрана Санса уехала до того, как туда явился отряд рыцарей-бандитов с требованием выкупа за ее младшую сестру. Так что в глубине души Санса была рада, что сегодня мать приедет одна: присутствия Арьи она бы уже не вынесла точно. Кого она бы еще хотела увидеть, так это Брана, но в его состоянии сильно не попутешествуешь. А в Винтерфелл Санса ехать не собиралась. Ей даже здесь, в собственном доме, становилось неуютно при мысли о разочарованном, полном укоризны взгляде матери, снова направленном на нее. Нет, она не боялась, что почувствует себя и вправду виноватой и осознает ошибочность своих действий — она сделала единственно правильный выбор и не жалела об этом ни секунды. Но ей совсем не хотелось, чтобы мать привезла с собой всю горечь неоправдавшихся надежд и расчетов, которой были пропитаны ее письма, — и оставила хоть частичку здесь. Здесь, в замке Клиганов, где Санса свила себе гнездо, невероятное, невозможное гнездо для Пташки и Пса, где они могли быть Сансой и Сандором. Здесь, где все было непритязательно и просто, но всегда неизменно искренне, не было места леди Кейтилин Старк. Может быть, той, какой помнила ее Санса из детства, и нашлось бы, но не той, какой она стала после. Что пугало больше всего — и о чем Санса запрещала себе думать раньше — что, возможно, она всего лишь недостаточно хорошо знала свою мать. Что ее воспоминания, все те счастливые картинки из детства, где мама была доброй, любящей и понимающей, были такими же иллюзиями, как и все ее представление об окружающей реальности до поездки на юг. Она боялась посмотреть более взрослым взглядом — и убедиться. Потому что даже то, что она помнила из своего краткого пребывания в Риверране, не внушало оптимизма. Леди Старк не говорила о любви и счастье, о том, как чувствует себя ее дочь после фактически плена, длившегося больше года. Нет, она говорила о долге. Перед семьей, перед ее королем — братом, перед всем Севером. Тем самым Севером, тем самым королем и той самой семьей, которые не посчитали ее стоящей обмена на Цареубийцу. Санса хотела сказать ей, почему не может и не хочет даже думать о долге в ее, матери, понимании, хотела объяснить свои чувства, рассказать обо всем, что произошло лично с ней, как все для нее изменилось, хотела… Но что-то внутри (верно, поумневшая и научившаяся осторожности на горьких примерах часть ее) шепнуло: «Молчи». И она послушалась. Она даже вспомнила давний совет Сандора и — как бы ни было больно ей приравнивать своих родных к Джоффри — дала им то, чего они хотели. Покаянно опустив голову, изобразила растерянность и раскаяние, сказала, что все еще не в себе после всего, что с ней произошло, что обязательно возьмет себя в руки и приведет мысли в порядок. В самое ближайшее время. Ее ли вина, что им этого хватило, чтобы решить, что она покорилась? Чтобы отправить ворона в Близнецы и начать готовиться к свадьбе? Ее ли вина, что они с радостью увидели то, что хотели увидеть? Через неделю она и Сандор уже были на пути в Солеварни, с почти что смешной легкостью покинув Риверран. Видимо, она наконец научилась притворяться действительно хорошо. И Санса до сих пор вспоминала с наплывом щемящей нежности, затапливающей сердце, удивление на лице Сандора, когда заявила, что едет с ним, куда бы он ни направлялся дальше. Ему тогда нехотя предложили остаться на некоторое время отдохнуть и восстановить силы, но только после того, как Санса, благочестиво потупив глаза, принялась по второму кругу перечислять все его доблестные поступки как до путешествия, так и во время, особенно настойчиво напирая на то, что не все столкновения с желающими заработать на их головах заканчивались без последствий. И что некоторые его раны еще наверняка не до конца зажили. И как она лично — и конечно же, без малейшего сомнения, вся ее семья — ему благодарна. Сандор под конец смотрел на нее волком (даже не видя, она знала: чувствовала на щеке его злобный, насквозь прожигающий взгляд), но она своего добилась: на ближайшие две недели он оставался в Риверране. Две недели, за которые ей нужно было убедить мать и брата не ездить в Близнецы и… оставить их снова, возможно, навсегда. Она не думала об этом на пути в Риверран, не думала даже после, когда впервые за долгое время нежилась на пуховых перинах за стенами надежного замка, в кругу семьи и в безопасности. Не думала, но знала, что так и будет. Но, как оказалось, даже после всех ее заверений, Сандор в этом был вовсе не так уверен. Точнее, не уверен совсем. Но все равно привез ее к семье, как и обещал. Убив по дороге каждого, кто намеревался причинить ей зло. Как и обещал. И уехал бы, позволив жить так, как она сама того захочет. Это злило и заставляло плавиться от нежности одновременно. И по сей день. Только Сандор умел признаваться в любви, не говоря о ней ни слова. Когда смотрел так, словно она — центр его мира, то, от чего зависит существование всего вокруг. Включая и его собственное. Когда делал то, о чем она никогда не просила, как бы сильно ни хотелось, чтобы не казаться капризной. Так у них возле замка появилась богороща с самым настоящим чардревом, маленьким, едва достигшим ее роста пока, саженец которого привезли не знать откуда и за какие деньги. А богам Сандор по-прежнему не поклонялся. Но знал ее веру, ее желание. Когда слушал все, что она хотела сказать, каким бы глупым это ни казалось даже ей самой. Когда рассказывал то, о чем никогда никому больше не говорил. Когда прикасался. Со страстью, порой захлестывающей с головой, но всегда и неизменно — осторожно. Бережно. С любовью. Когда произносил клятвы, которые зарекался когда-либо давать. Первая была в маленькой старой септе еще на пути в Солеварни, где они чуть ли не силком заставили дрожащего от страха септона их поженить. Конечно, дрожать он начал уже после того, как Сандор сбросил с головы капюшон. А уж когда услышал ее имя… Санса начала всерьез опасаться за жизнь несчастного служителя богов, настолько бледным, до синевы, стало его лицо в тот момент. Да, Сандор умел быть… убедительным. Клятвы были даны, но Санса их даже не слушала — она смотрела. В его глаза, и видела там больше, чем слова могли когда-либо передать. Вторую клятву он приносил беловолосой королеве-чужачке, владелице огнедышащих чудовищ. Той, чьих родичей его брат зверски убил. Той, против отца которой восстал отец Сансы. Присягал Дейенерис, но для нее, Сансы, все равно. Идти к королеве, лишенной трона, было рискованно. Могло быть смертельно опасно. Но не идти было опасней вдвойне. Их бы наверняка искали и, скорее всего, однажды нашли. Одна ли сторона, другая ли… а то и вовсе третья. Сандора ждала смерть, а Сансу — новая клетка, и так ли существенно, в какие цвета были бы окрашены ее прутья? Единственное, что она могла сделать… или по крайней мере попытаться сделать — выбрать эту клетку сама. И надеяться, что удастся оставить дверцу открытой. А еще где-то в голове крутилась мысль… Но лишь после того, как они с Дейенерис наконец встретились лицом к лицу, Санса осознала эту мысль до конца: если у них и был шанс когда-либо вернуться в Вестерос, то только с новой королевой. А для этого следовало завоевать место при ее дворе заранее. Санса раз за разом прокручивала в памяти свои-из-будущего чувства к Дейенерис, ту малость, которую могла уловить через реакции тела. Они не были подругами, но они и не были враждебны друг к другу — это она могла сказать точно. По большей части она, та, будущая Санса, ощущала при мысли о королеве… осторожное безразличие. И все. Не самый худший вариант, если сравнивать с реакциями, которые вызывали в ней Джоффри или Серсея. Они рискнули, и Санса не жалела об этом. Как бы все ни было в том, другом будущем, но в ее настоящем все повернулось к лучшему. Наверное, будь у королев подруги, ее можно было бы считать таковой. В конце концов, у них оказалось гораздо больше общего, чем различного, и Санса иногда задавалась вопросом, что помешало им понять это там, тогда, в той реальности, которую она видела в своих снах. Они с Сандором могли остаться в столице, если бы захотели, — Дени уговаривала и, насколько Санса могла судить, и Сандор соглашался с ее оценкой, была искренна в этом. Но в итоге и об этом их решении Санса не жалела тоже. У Дейенерис было немало недостатков, но неблагодарность в их число не входила: по ее воле их земли сейчас были значительно больше, равняясь по величине и богатству с самыми крупными владениями Запада, а Санса с полным правом — и гордостью — могла именовать себя леди Клиган, зная, что маленький Бен будет тоже полноправным лордом однажды, равным среди равных, а его сестры — завидными невестами. Да и Тирион Ланнистер оказался все же исключением из своей хищной львиной родни и, как следствие, вполне достойным главой своего дома и Хранителем Запада. Не говоря уже о том, что все время проводил в столице, как и полагалось Деснице, оставляя нелегкую задачу внушения почтения и должного благоговения — или, скорее, откровенного страха, когда за дело брался Сандор, — перед королевской властью им. Близкие соратники королевы Дейенерис и родичи короля Джона, наверняка отправленные в эти земли, дабы держать окрестных лордов в повиновении, — вот кем они были в глазах других. И всех это устраивало. Верно, этого что мать, что Робб ей не могли простить тоже — альянса с той, кого считали врагом. Ее ни разу не назвали предательницей вслух, а точнее, на бумаге, но слово скользило между строк, как и многие другие, не менее обидные. Может быть, с их позиции это выглядело именно так — передачей ценной заложницы в чужие руки. И вряд ли хоть на мгновение они задумались о том, что это было ее решение, ее судьба, что она сама и была этой заложницей. Вещи не имеют права решать что-либо за себя. Санса рвано вдохнула и медленно выдохнула, пытаясь подавить снова с готовностью вспыхнувшее внутри раздражение. А мать ведь еще даже не приехала, подумала она с досадой. То ли еще будет. Особенно если леди Старк снова вознамерится, как много лет назад, в Риверране, отыскать ту давно уже несуществующую Сансу, которую отправила когда-то с отцом в Королевскую Гавань. Или наконец-то решится озвучить все то, о чем так красноречиво молчала в своих письмах. Или… — Что так взъерошило твои перышки, Пташка? — неожиданно спросил хриплый голос за спиной, и крепкая рука уверенно скользнула по ее талии, обнимая и прижимая к сильному телу позади. Вздрогнув, Санса вскинула глаза, встречаясь взглядом в зеркале с серыми озерами — теплыми, как всегда, когда он смотрел на нее. Или на Эделин и близняшек. Тех самых, которые могли так и не родиться, если бы она послушалась его и пила лунный чай после того, как едва-едва справилась с рождением Эделин. И его реакция была ничуть не лучше той, что она видела во сне. Злость. А под ней — страх. Всепоглощающий, вгрызающийся прямо в кости страх… Нет, ей никогда не приходилось сомневаться в его чувствах к ней. Она подалась назад, расслабляясь, привычно плавясь в тепле его объятий. Откинув голову, чуть прикрыла глаза, позволяя комфорту его присутствия окутывать ее, успокаивая и приводя в равновесие. Глубоко вдохнула: выделанная кожа, металл… резкая нота лошадиного пота вперемешку с холодком свежего весеннего ветра… и знакомая терпкость, не присущая ни одному из этих запахов. Дом. Который будет с ней, даже если им внезапно придется снова ехать на другой конец света. — Мать скоро будет здесь, — ответила на выдохе. — Боишься, что блистательная леди Старк, которая однажды — хрен с ним, что недолго, — была матерью короля Севера, будет разочарована отсутствием подобающей для ее дочери роскоши? Пауза. Еще один вдох. — Боюсь, что разочарована буду я, — честно призналась Санса, открывая глаза и снова прямо встречая его взгляд. Она хотела продолжить, объяснить, что даже не столько боится, не на самом деле, скорее просто не хочет, чтобы что-то еще из ее детства окончательно разбилось, пусть и так давно уже понимает, насколько далеки от истины были ее представления о жизни и людях. Понимает и знает, но… Но ей и не надо было говорить — в конце концов, Сандор знал ее ничуть не хуже, чем она его. Развернув к себе лицом, он подхватил ее, поднял и усадил на стол рядом, упираясь руками в столешницу по обе стороны и склоняясь ближе. — Седьмое пекло, Пташка, ты выбрала себе в мужья меня, человека… а кое-кто сказал бы, что и не человека даже, а самого настоящего монстра, который настолько далек от совершенства, насколько вообще можно себе представить. И ты, Санса Клиган, боишься обнаружить, что твоя мать не так идеальна, как тебе когда-то казалось?.. Когда это ты успела поглупеть, жена? — Верно, тогда же, когда и ты, любовь моя, — отбрила она в тон, преувеличенно мило улыбаясь. Затем улыбка пропала, и Санса, нахмурившись, принялась выговаривать наполовину в шутку, наполовину всерьез, тыкая ему в грудь пальцем на каждом слове: — Раз за столько лет так ничего и не понял. Никто — слышишь, никто! — не смеет говорить дурно о моем муже. Даже ты. Особенно ты, Сандор Клиган, самый лучший из мужчин, живущих в этом мире. И в пекло, что там говорят или думают другие — я знаю! Я — знаю. Ясно тебе? К концу ее пылкой речи его губы кривила сардоническая усмешка, но глаза блестели совсем не от злости. — Да, моя леди, — пробормотал он ей на ухо, склонившись в жесте притворного смирения и повиновения. Вся его поза излучала насмешку, но слова прозвучали тихо и мягко. — А ты все такая же фантазерка, — добавил он без издевки, скорее чуть удивленно. Подавшись назад, Санса прижала ладони к его щекам, легко поглаживая кончиками пальцев пробивающуюся колкую щетину с правой стороны и беспорядочную вязь шрамов с левой, и заставила поднять голову. — О нет, никакая я не фантазерка. Я прекрасно знаю, о чем говорю. Ты можешь быть не совершенным сколько угодно, это не меняет того, что для меня ты лучший, ты… настоящий, Сандор, и всегда будешь таким. И это не мешает мне любить тебя. Настолько сильно, что иногда мне кажется, что мое сердце не удержит эту любовь внутри и разорвется на сотни крохотных кусочков. Но даже тогда… — Глаза защипало, и она сглотнула. Она часто говорила ему о своей любви, но очень редко — так глубоко, до самой души обнажаясь. — Даже тогда каждый из них будет любить тебя. Я думала, ты знаешь. Сандор прислонился лбом к ее лбу и несколько мгновений просто стоял так, плотно закрыв глаза и крепко сжав челюсти — Санса чувствовала каменное напряжение скул под пальцами. — Я знаю, — глухо пробормотал он наконец. — Знаю… Просто никак не могу поверить. Отстранившись внезапно, он с силой сжал ее плечо, ухватив второй рукой за подбородок — удерживая и принуждая смотреть в глаза, блестящие и беспокойные. — А ты, Пташка?.. Никогда не был хорош с гребаными словами и никогда не буду, но ты должна знать, что для меня значишь, так? Санса улыбнулась. — Конечно, я знаю. Чувствую. Каждый день, каждое мгновение, всегда. Ты делаешь меня счастливой — как я могу сомневаться? — Люблю тебя, — хрипло выдохнул он ей в волосы, зарывшись в них лицом, прижимая ее к себе с отчаянной силой. Железные объятия едва не лишили способности дышать, но и мысли о том, чтобы отстраниться, у Сансы не появилось. Она бы хотела быть еще ближе, если бы это было возможно. То есть вообще-то, конечно, это было возможно, но с гостями из Винтерфелла чуть ли не на пороге… Верно, Сандор мыслил примерно в том же направлении, потому что спустя мгновение она вдруг оказалась в воздухе, а затем — перекинутой через мускулистое плечо. — Сандор? Что ты?.. — Думаю, надо тебе все же напомнить. Убедиться, что ты точно знаешь, — произнес он ровным тоном, неторопливо шагая к кровати через просторные покои. Те самые покои, которые она видела столько лет назад во сне. Конечно, когда она вошла сюда впервые по-настоящему, все было покрыто пылью и весьма далеко от теплого и уютного образа, хранившегося в памяти, но Санса узнала, сразу узнала несколько переходящих одна в другую комнат. Здесь она была счастлива и твердо намеревалась быть снова. И насколько бы недостижимой и невозможной ни казалась эта мечта порой — она сбылась. По правде, Санса могла понять неспособность Сандора поверить до конца. Иногда… редко, но бывало, что и ее прошибало холодным потом от ужасной мысли: а что, если это всего лишь сон? Просто затянувшийся сон, и она вот-вот проснется? А самым надежным способом побороть подступающий ужас было, как он и сказал, убедиться. Почувствовать. Всеми доступными человеку способами: окутать себя прикосновениями и запахами, ощущениями давления и жара, веса и просто присутствия. Реальности. — Сандор! Немедленно опус… уф!.. — ее речь закончилась смазанным восклицанием-выдохом, когда он ее и правда опустил — на кровать, немедленно оказываясь сверху, накрывая ее тело своим и затыкая ее рот жадным, требовательным поцелуем. Как сейчас. Но мать… Которая должна приехать с минуты на минуту! Нечеловеческим усилием Санса подавила собственную, растущую и распускающуюся внутри, как огненный цветок, жажду и постаралась придать своему голосу всю возможную строгость: — Гости скоро будут здесь, так что если ты сейчас же меня не отпустишь… — В пекло их всех, — перебил он не терпящим возражений тоном и, чуть отстранившись, решительно потянул вверх подол ее платья. При первом же прикосновении горячей ладони к ее обнаженной коже все протесты (и так лишь в десятой части искренние, в лучшем случае) умерли на языке естественной смертью — снесенные кипящим потоком быстро наполняющего тело желания. И то, что задумывалось как укор, прозвучало прерывистой, задыхающейся мольбой: — Са… а-андор…

***

Санса встречала леди Кейтилин Старк, со всем приличествующим той сопровождением (то есть небольшой толпой), запыхавшейся (потому что мчалась по коридорам, бесстыдно высоко подобрав юбки), в слегка помятом и чуть криво завязанном платье, с растрепанными волосами, торопливо и не особо аккуратно заплетенными в простую косу (потому что ее изящная прическа, на которую горничные потратили почти час, была похожа на воронье гнездо после того, как она выбралась из постели), и раскрасневшимся лицом. Только слепой или скудоумный не догадался бы, чем она только что была занята. Или ребенок еще, но леди Старк ребенком давно не была и, судя по неодобрительно поджавшимся губам, поняла все прекрасно. И правильно. Но Сансе было все равно. В теле еще бродили сладкие отголоски наслаждения, душа пела, словно одна из весенних птичек, ее страхи и волнения внезапно потеряли свою яркость и живость, стыдливо отодвинувшись в тень, и все вокруг казалось обновленным и прекрасным. Она была счастлива, и ничто не могло этого изменить. И кажется, пусть и нехотя, но ее мать поняла и это. Поняла — и смирилась. А может, дело было в радостных мордашках внуков, способных смягчить и не такое суровое сердце, каким обладала леди Кейтилин Старк. Эделин уж во всяком случае могла обаять кого угодно, что, как подозревала Санса, даже в свои пять лет знала прекрасно и почти сознательно использовала. Полуторагодовалые Бенджен и Альвира ничего такого еще не осознавали, но и так отлично справлялись, то и дело вызывая у своей чопорной бабушки невольную улыбку, которая с каждым разом становилась все более искренней и широкой. Даже праздничный ужин по случаю прибытия гостей с Севера прошел лучше, чем Санса ожидала. Да, северяне морщили носы, не особо стесняясь демонстрировать свое воображаемое превосходство над знаменосцами по-прежнему ненавистных Ланнистеров и даже хуже — прихлебателями Таргариенов. И мать все так же обдавала Сандора ледяным холодом, настойчиво давая понять, что не простила и никогда не простит «кражу» дочери. Хоть Санса перед отъездом из Риверрана и написала пространное письмо, объясняя и растолковывая по несколько раз причины своего решения, однако для леди Старк, очевидно, единственным виновником их побега так и остался Сандор. Но ему самому было откровенно и явно наплевать на уничижительные взгляды и едва завуалированные колкости, а Санса… Санса наконец поняла, что он пытался сказать, точнее, как всегда, показать ей утром. Кем и каким бы ни был человек, она и только она сама могла определить его место в своей жизни и его значение для себя, значение слов и действий, отношения и мыслей о ней и обо всем, что ей дорого. А все самые важные места в ее сердце были заняты уже давно и прочно. Она могла назвать их по именам даже во сне. Бенджен, Альвира и Эделин. И Сандор, который занял свое, еще, наверное, с самого первого — «странного и ужасно неприличного» — сна. Хотя порой ей казалось, что гораздо раньше — еще тогда, когда впервые назвал ее, испуганную и ничего не понимающую, Пташкой, снисходительно-насмешливо, даже презрительно. Но никто ни до него, ни после не считал, что ей не просто можно — положено летать. Он же не только подразумевал это еще тогда, но и с готовностью подарил ей это восхитительное, пьянящее ощущение — свободы полета, — просто и будто между делом, будто не было в мире ничего естественнее. Ничто и никогда не могло сравниться с этим. Позже, когда гости разошлись наконец по выделенным им покоям, Санса улучила минутку, чтобы сбегать в богорощу, постоять перед совсем юным, но уверенно тянущимся к свету сердце-древом. Подумать. Поблагодарить за своевременную подсказку. И в который раз искренне, всей душой порадоваться — что ее невозможные сны все-таки сбылись.