Незаметные изменения

Начиналось всё постепенно и как бы между делом. Хэнк и раньше любил хлопнуть напарника по плечу или растрепать волосы младшему офицеру – исключительно на эмоциях – так что ему теперь, не проделывать того же самого с Коннором только потому, что он пластиковый? …– Молодца, Коннор! – Хэнк так прикладывает его ладонью по спине, что тот едва не приседает. Но улыбается в ответ, довольный, что сумел вычислить преступника по совсем незначительным на первый взгляд деталям… …– Да что с тобой? Расстроился из-за этого сраного дела? Забей, Коннор, ты не смог бы выследить их раньше! Ну, не кисни! Хэнк взлохмачивает идеальную причёску Коннора всей ладонью, и тот сначала что-то возмущённо говорит, отбиваясь, а потом не выдерживает и улыбается. – Ну. Вот так-то лучше!.. …– Эй-эй, это что тут за хрень творится? – Хэнк кладёт руку Коннору на плечи, загребая к себе. Эти два мудака из округа опять пытаются переманить Коннора к себе. Не постеснялись даже притащить свои сраные жопы в офис, чтобы перехватить его в коридоре и предложить «лучшие условия и более высокую заработную плату». А вот хрен им. Коннор, конечно, пытается быть деликатным, максимально вежливо отказывая, только до этих, видимо, вежливость не доходит. – Значит, так, для непонятливых. Это мой напарник, и работать он будет со мной. Ещё раз тут вас увижу – сделаю то же, что и с Перкинсоном. Можете жаловаться начальству, кабинет Фаулера там. Хэнк разворачивается, разворачивая за собой и пытающегося извиниться и всё ещё вежливо попрощаться Коннора, и утаскивает его за собой. – Спасибо, лейтенант. – Забей. Больше эти двое в Управлении не появляются… Постепенно всё стало как-то более привычно и открыто. Они пообтёрлись, пообвыклись друг к другу. Присутствие другого в личном пространстве уже не воспринималось так остро, как раньше. Здесь, наверное, сыграло роль и то, что они стали ближе – не только как напарники, но и просто как люди. Коннор оказался на редкость интересной личностью – целеустремлённым, альтруистичным, настойчивым, даже немного упёртым. И в то же время эмоциональным и открытым. С острым чувством справедливости, искренне желающий помочь другим. Да и сам Коннор что-то нашёл в старом, по любому поводу брюзжащем детективе. Хэнк и сам толком не заметил, как это случилось – но они с Коннором стали ближе друг другу, чем много кто мог похвастаться. Коннор был… комфортным. Не напрягал, особенно если привыкнуть к периодически накатывающей на него болтливости. Он был надёжным – и Хэнк надеялся, что Коннор может то же самое сказать и о нём. И чем больше они узнавали друг о друге, чем ближе становились, тем привычнее делались случайные прикосновения. …– Интересные трупы, не находишь? Повреждения выглядят нанесёнными в состоянии аффекта, агрессии, но все они… идентичны. Смотри, здесь и вот здесь, два удара, и вот тут, на плече – скользящий. Коннор стоит позади, тоже всматривается в разложенные на столе фотографии. – Лейтенант, посмотрите, вот здесь, в углу… – он наклоняется, потянувшись пальцами к одной из фоток, притираясь к спине Хэнка. Его не хочется раздраженно сбросить… …– А потом вы заходите с чёрного хода, пока Коннор заговаривает ему зубы. Группа собралась вокруг небольшого стола в соседнем доме. Ниже по улице – один мудак удерживает в заложниках человеческую женщину и двух её дочерей – человека и андроида. Коннор сидит на стуле, мигает диодом, передавая сводки от наблюдателей и схему дома. Хэнк не может сидеть в такой ситуации – он то ходит по комнате, сложив руки, то опирается на спинку стула Коннора. Коннор чуть откидывает голову, касаясь затылком груди. Это немного успокаивает… Тем более что Коннор поселился у него дома. Вернее, для начала предполагалось, что он поживёт у Хэнка временно, пока не выбьет у Управления зарплату и не снимет квартиру. …Ветер пробирает до костей. Зима в этом году точно будет суровой. Всё замело и обледенело, снег блестит под солнцем так, что глаза слепит, и приходится жмуриться. Коннор в своём пиджачке на тонкую рубашечку на первый взгляд выглядит нормально, но это если не присматриваться. – Тебе жить-то есть где? – спрашивает Хэнк. Да ему просто смотреть холодно, пусть даже на андроида! Говорят, они тоже сбоят от холода, не хуже людей. – Н-нет, но… я надеюсь, мне будет позволено воспользоваться стойкой для андроидов в Управлении. Хэнк закатывает глаза. До чего же они все несуразные, какие-то потерянные, эти андроиды. И даже такой передовой прототип, как Коннор, пасует, сталкиваясь с обычными для человека трудностями. – Тогда собирай свои манатки, какие там у тебя есть. У меня поживёшь какое-то время. Нет, не стеснишь. Сумо рад будет… Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Просто Хэнк всё посчитал и решил, что вдвоём жить дешевле, чем поодиночке. И практичнее. И с Сумо есть, кому гулять – долго и активно, старому псу хреново было со старым алкашом, а теперь с ним гуляют вдосталь, вон, даже ветеринар сказал, что Сумо подтянулся, и что изменения в режиме идут ему на пользу. Нет. На самом деле Хэнк просто так устал от одиночества, от пустого дома, от липкой, давящей тишины, что Коннор оказался таким нужным ему глотком свежего воздуха. Дома вдруг снова стало уютно, хотя Коннор не то чтобы был предрасположен к ведению домашнего хозяйства. Но даже если андроид по вечерам занимался какими-то своими андроидскими делами, или просто залипал в общем чате Иерихона – Хэнк всё равно чувствовал, что он не один. Застарелые тиски боли, вцепившиеся в душу так, что та онемела, постепенно разжимались. Поэтому Хэнк сам как мог оттягивал подбор Коннору нового места жительства, да тот и сам не особо рвался куда-то съезжать, так что вскоре разговоры о переезде просто сошли на нет. …Коннор сидит на диване и смотрит в стенку абсолютно пустыми глазами. Иногда только мигает диодом в жёлтый и начинает быстро моргать. Смотрится откровенно крипово, если не знать, что он сейчас переговаривается с братьями-андроидами по какой-то своей связи. Неожиданно замерший зомби-Коннор смеётся, достаточно громко, чтобы Хэнк вздрогнул и едва не пролил чай. – Коннор! Что такое? – Хэнк, Маркус кинул такую смешную картинку про Мадам Президент и Иванова… сейчас перекину. Телефон Хэнка вибрирует. Тот открывает новое сообщение и тоже начинает смеяться напару с Коннором. И так – постоянно. Да, дома Коннор зовёт Хэнка Хэнком. Лейтенант – это для работы. Дома звания можно оставить. Жизнь с другим вообще способствует сближению. Хотя бы потому, что тебя видят не в более ли менее свежей рубашке, причёсанным и умытым, а – любым. Сонным, помятым, обросшим, больным с распухшим носом и слезящимися глазами, уставшим, злым, в любимой линялой майке и растянутых удобных штанах – любым. Всё то, что люди обычно не показывают. А вот чего Хэнк точно не ожидал, так это того, что андроиды тоже напридумывают себе социальных заморочек, как у людей. Тот же Коннор, скажем, долго стеснялся процесса замены тириума в системе, закрывался в ванной и включал воду, чтобы заглушить сопутствующие этому процессу звуки, и не вылазил оттуда, пока не оттирал последние случайные капли тириума. Хэнк закатывал глаза и просил экономить воду – во-первых, дорого, во-вторых, слышал про экологический кризис? В конце концов Коннор успокоился, перестал тратить воду и мог даже чуть смущённо высунуться из ванной и попросить принести «бутылку тириума, стоит вон там на столе, прервал процесс сборов и не активировал снова, спасибо, Хэнк». Да уж, как-то расслабляешься, когда тебя видят утром – раздраженного, сонного, с звиздецом на голове, задумчиво чешущего у зеркала бороду и рассматривающего налившиеся синяки под глазами – и при этом не пугаются. …– Коннор, где ты застрял? – Хэнк нетерпеливо расхаживает у машины. – Простите, Хэнк! Сейчас! – Коннор пытается пройтись по своим новеньким чёрным джинсам роликом для одежды – его только что обтёр Сумо. И откуда только в псе берётся столько шерсти, вчера же вычесывали в четыре руки! Ветеринар говорит, что Сумо в полном порядке, и столько шерсти – нормально для его породы. – Постойте, Хэнк! – Коннор пару раз проходится роликом Хэнку по спине и по ногам сзади. – Теперь всё. Домашний Коннор был ещё более комфортным, чем Коннор рабочий. Он не порывался потащить Хэнка куда-нибудь в дождь, снег, холод, жару, только потому, что «Надо ещё раз опросить этого свидетеля! Нет, вызвать в участок – слишком долго, лучше приехать самим!» или «Нужно ещё раз осмотреть место преступления. С учётом открывшихся данных, там могут быть неучтённые улики!». Дома он мог даже, если надо, сам по хреновой погоде сгонять в магазин в трёх кварталах отсюда за, скажем, молоком или хлебом. Пиво, правда, покупать категорически отказывался. Как-то незаметно Хэнк привязался к Коннору. Может, роль сыграло то, что нависавшее тёмной тучей одиночество рассеивалось, но Хэнк как-то размяк. Сам себе удивлялся, заботливо проверяя запасы тириума в шкафу – не надо ли докупить? – или наматывая на Коннора шарф – «Чистая шерсть, ещё жена вязала. Вот так, на улице -15, повредишь биокомпоненты!» – или включая в машине вместо обычного блэк-металла джаз. Коннор в ответ подсовывал Хэнку вменяемые рецепты блюд с пониженным уровнем жиров и без пера из жопы единорога в составе, разогревал ему ужин, пока Хэнк переодевался в домашнее, а потом сам мыл посуду, позволяя уйти отдыхать. Возраст всё же брал своё, следовало это признать. …– Февраль, а холодно, как на Аляске! – куртка Хэнка уже не новая, зато надёжно не пропускает ветер. И всё равно холод чувствуется, щиплет нос, хватает за коленки. – Ой! Хэнк резко останавливается, услышав короткий выдох Коннора. – Что там у тебя? – Всё нормально, – Коннор пытается подобрать визитку подозреваемого, которую нёс в руках, но пальцы как будто его не слушаются и она снова и снова падает в снег. – Биокомпоненты… переохладились. Пальцы находятся далеко от источника тепла, тириум успевает снизить температуру… – Дай сюда! – Хэнк поднимает визитку и суёт за пазуху. – Пойдём. Он едва ли не за локоть оттаскивает Коннора в затишек. Здесь нет ветра, и потому немного теплее. Хэнк снимает перчатки, суёт их в глубокие карманы. – Ну-ка, давай сюда руки. У самого Хэнка руки тёплые, ладони – широкие. У Коннора кисти Уже, аккуратнее. И ледяные. Хэнк обхватывает своими ладонями ладони Коннора, а потом суёт их себе в карманы. Для этого приходится сделать шаг вперёд, и теперь Коннор почти прижимается к нему, едва не касаясь. – Лейтенант? – Молчи уже и грейся, – грубовато отвечает Хэнк, пряча смущение. Коннор кладёт подбородок ему на плечо, и они так стоят, вдвоём, пока ладони Коннора не согреваются в тепле – хотя бы немного. – Лучше? – Да, – Коннор шевелит пальцами. Вроде, больше не сбоят. – На, держи. Хэнк протягивает ему перчатки. Немного большевато будет, но не сильно. Хэнк-то и в карманы себе руки сунет, там тепло, а Коннору бы нежные биокомпоненты суставов не перестудить. – Завтра же поедем и купим тебе нормальные перчатки. Слышишь? – Да. Хорошо, Хэнк. Но не это всё было главным, на самом-то деле. Можно прожить всю жизнь бок о бок со, скажем, родственником, и никогда не стать ему по-настоящему близким. Коннор был андроидом – и потому поначалу чертовски неумелым в осознании и обуздании своих эмоций. Не то чтобы Хэнк был в подобном пилотом-асом, но какой-то жизненный опыт он накопить успел. Коннору же было сложно справляться с собой, и он обращался за помощью к тому, кому доверял. В моменты, когда гнев, страх, бессилие перехлёстывали через край, Коннор выглядел по-настоящему уязвимым. Таким хрупким… и одновременно таким сильным – он учился справляться с собой и не боялся заглянуть в глаза правде о самом себе. Не боялся признать свои слабости и свои недостатки – наверное, потому, что в своей короткой жизни он не успел столкнуться с высмеиванием подобного на собственной шкуре. И потому не прятал стыдливо эти свои части… души, или что там вместо неё у андроидов, подальше от других и себя самого. …– Я не понимаю. Не понимаю. Почему мы позволили им уйти? – Коннор сидит прямо на жёстком стуле в допросной, и его диод судорожно мигает алым. Только что прямо отсюда увели парня, убившего трёх человек и одного андроида. «Просто проституток», как он говорил. Просто ради какого-то своего, извращенного интереса. Вот только этот парень – сын весьма богатого отца. Со связями, где надо. И у них просто забрали дело. И убийцу. И все документы, улики и записи. Фаулер только развёл руками – мол, я тут бессилен. – Он убийца! – Коннор вскакивает с места, стул с металлическим стуком падает на пол, отлетает в угол. – Он должен быть наказан! Почему мы его отпустили?! Он… Приступ ярости тухнет, Коннор снова оседает – теперь уже прямо на пол. – Мир вообще дерьмовая штука, Коннор. Но так уж получилось, что нам тут жить, – Хэнк неловко опускается рядом, про себя поминая недобрым словом колени, хлопает по плечу. – Я ненавижу такой мир, – рычит Коннор и вновь затухает. Его мотает от ненависти к осознанию собственного бессилия и обратно, он слишком правильный для этого грёбанного мира, ему жмёт, и он никак не может справиться с этим ощущением. – Тшшшш… – Хэнк притягивает его к себе, зная, что прикосновения Коннора успокаивают. – В жизни полно дерьма. И мы здесь, в полиции, для того, чтобы дерьмо это разгребать. Но мы не сможем разгрести всё. Случается так, что оно сильнее. Но, по крайней мере, мы делаем всё, от нас зависящее. Не всегда выходит. Но мы хотя бы пытаемся, правда? Коннор прислоняется к нему, прижимается, молчит. Хэнк кладёт руку ему на висок, и диод отсвечивает на пальцы жёлтым. – Давай, раз уж в тебе столько энергии, подумаем, где мы всё-таки можем что-то разгрести? – А потом Фаулер снова скажет нам отдать преступника и все материалы по делу? – тихо уточняет Коннор. – Возможно, – не собирается врать Хэнк. – Но это заданные параметры, от них никуда не деться – пока. Просто у этой грёбанной игры в жизнь слишком высокий уровень сложности. Но это не значит, что не найдётся возможности поменять ситуацию в будущем, верно? – Хэнк неожиданно хмыкает. – Мне вот однажды удалось врезать по морде Перкинсону. Меня, правда, потом отстранили на неделю и лишили премии… но знаешь. Оно того стоило. Коннор молчит, но диод постепенно меняет цвет к голубому. Сколько же ещё в этом мире всякой херни, с которой Коннору придётся встретиться. Что ж, по крайней мере, он встретится с ней не один… И эта трогательная уязвимость, это искреннее доверие каждый раз что-то переворачивало в душе Хэнка, размягчало. Тем более что сложно держать всё внутри себя постоянно. В социуме мы все как будто надеваем маску, Коннор – сладенькую и вежливую, Хэнк – грубую маску типа японского они, но, возвращаясь домой, мы расслабляемся. Позволяем себе стать слабее, чем хотим казаться. По крайней мере, рядом с Коннором можно было не заморачиваться. Показать мягкое брюхо без опасений, что в него вцепятся. И Хэнк медленно, долго и сложно вытаскивает из себя всю застарелую боль, что копилась в нём годами. Иногда ему кажется, что он просто вываливает её на голову ни в чём неповинному андроиду, и не надо бы этого делать. Иногда – что это только сближает их. Укрепляет доверие. …Хэнк не был на могиле сына больше года. Не мог… заставить себя. Прошлый раз после такой поездки он ушёл в запой на две недели. Коул бы не был рад такому отцу. Но сейчас всё будет по-другому. Коннор стоит рядом, но чуть поодаль, позволяя Хэнку пообщаться с сыном наедине. Хэнк проводит пальцами по выбитому на надгробии имени. По двум датам чуть ниже. И как-то ясно и остро понимает, что сына уже нет. И не будет. Никогда. Всё закончилось. Не начнётся вновь, не вернётся. Просто – нет. А он есть. В настоящем. Сейчас. Кажется, Хэнк впервые по-настоящему понимает это. Осознаёт. Принимает. Перестаёт, наконец, бороться с миром, с собой, признаёт случившееся. Перед глазами плывёт, и Хэнк смаргивает. За всё время со смерти сына он ни разу его не оплакал. Боль была настолько сильной, что замерла где-то в груди ледяным острым комом, и всё внутри замерло вместе с ней. И только теперь тяжелые тиски медленно разжались, и все чувства хлынули потоком. На плечо деликатно ложится чужая ладонь. Коннор молчит, и Хэнк ему за это благодарен. Хэнк рукой стирает бегущие по щекам капли. Он никогда не сможет полностью простить смерть сына и смириться с ней. Но он согласен её признать. И, кажется, от этого становится чуточку легче… Пожалуй, именно вот это тонкое, эфемерное понимание, постепенно складывающееся между ними, и привело к тому, что чужие прикосновения начали восприниматься как что-то естественное. Как будто именно так и должно быть. ..Коннор пересматривает старую классику, и Хэнк по вечерам любит составить ему компанию. На экране Мэтью Макконахи задвигает о самосознании как ошибке эволюции, Коннор слушает внимательно, а потом медленно сползает вбок, поближе к Хэнку. Хэнк притягивает его к себе под бок, на освободившееся место запрыгивает Сумо и кладёт на коленки Коннору тяжелую голову. Всё так по-домашнему уютно, спокойно и правильно… …Хэнк читает книгу, удобно устроившись полусидя в кровати. Бумажные книги стоят таких денег, что Хэнк всё-таки соглашается на читалку, хотя и ворчит, что это совсем не то. Коннор устроился под боком, тоже читает, и терпит, ждёт, пока несовершенный человеческий глаз пробежит по строчкам, которые отсканировать – доли секунды. Когда Хэнк спросил, почему тот просто не скачает книгу себе в голову, Коннор объяснил, что всё дело в эмоциях. Просто скачав книгу, он узнает содержание, но лишится всех тех эмоций, что появляются в процессе чтения. – С этим инженером точно что-то не чисто! Почему его жена просто спала во время эвакуации? Он знал, что опасности на самом деле нет? Хэнк только усмехается. Он уже читал эту книгу когда-то в юности, но молчит. Мучиться в неведении до самого конца – тоже извращенное книжное удовольствие. Коннор кладёт руку ему на грудь – просто потому, что так удобнее, и Хэнк опять не чувствует отторжения. Это же Коннор. Привычный и почти совсем родной. На самом деле, он даже почти не замечает этой руки, погруженный в чтение, только пододвигается немного, чтобы Коннору было удобнее. Они твёрдо намерены перед сном дочитать до конца главы. Постепенно такие тёплые, домашние объятия стали неотъемлемой частью их совместного проживания. Хэнк, впрочем, мог бы спокойно обойтись и без них, а вот Коннора они явно успокаивали. Тем более что идеальную машину по поимке преступников то и дело срывали на сложные дела, тогда как Хэнк начал специализироваться на убийствах, так или иначе связанных с наркотой. Когда-то, когда он работал в управлении по борьбе с наркотиками, у них был такой человек в убойном – знающий специфику наркобизнеса. Это упрощало работу обоим отделам. Теперь таким человеком стал сам Хэнк. В управлении по борьбе с наркотиками его помнили и любили, так что сработались они быстро. Поэтому иногда Хэнк мог не видеть Коннора целый день – его дёргали, когда было непонятно, убийство это или несчастный случай, когда нужно было быстро, на месте взять анализ крови или тириума – короче, почти постоянно. Коннор своих создателей не посрамлял, моделировал ситуации, доказывал, что несчастный случай инсценирован, вычислял людей и андроидов. …Коннор задерживался. Хэнк разгрёб дела вовремя, позвонил Коннору: «Ты где пропал? – Я задержусь. – Тебя забрать? – Нет, я сам. – Ну, смотри», и теперь вот моет посуду после ужина. Входная дверь хлопает, Сумо радостно срывается в коридор. – Коннор? – Хэнк, жаль, что тебя не было! На всех камерах было двое преступников, но офицеру Тине кое-что не понравилось, и она вызвала… ай, Сумо!.. меня. И моё моделирование показало, что преступников… хороший мальчик, хороший, дай мне пройти, пожалуйста!.. было трое. А сканирование видеозаписей показало, что заходил один человек, а вышел – уже совсем другой! – за это время Коннор успевает снять верхнюю одежду, сопротивляясь попыткам Сумо завалить его на пол и всячески облизать, и заходит в кухню. Подходит ближе, утыкается носом куда-то пониже шеи. – Мать честная, зачем такие трудности? Вы можете быть уверены, что ваш труп – и есть тот самый человек, опознанный по документам? Или его привели в маске на бойню? – Хэнк убирает полотенце в сторону, поворачивается: – Иди сюда. – Я сравнил ДНК крови и с находящихся в доме вещей, – Коннор кладёт голову на плечо Хэнку, – и они разные. – Будешь работать с Тиной? – Хэнк притягивает его посильнее. – Да, если капитан Фаулер позволит. – Куда он денется, он в тебе души не чает. Ты из него такие верёвки можешь вить, если захочешь! Коннор неопределённо хмыкает. Кажется, пластиковый засранец отлично осведомлён об этом факте… В тот раз Коннора отправили в Иллинойс, в Чикаго на две недели. Дело в том, что Иерихон таки выбил из Киберлайф некоторые специализированные программы, типа программы детектива, и теперь жаждущие служить закону андроиды в штате Висконсин попытались поставить её на себя. У большинства она встала криво, но на некоторых продвинутых моделях заработала нормально: и боевая система, и система моделирования, разве что встроенной лаборатории не было. Поэтому Детройт на радостях отправил им Коннора, только что не запаковал и бантик не повязал сверху – обучать работать с новым ПО. Без Коннора было как-то тоскливо. И пусто в доме. Это заметил даже Сумо, по вечерам он то и дело подбегал к дверям и скулил. «Уехал твой любимый Коннор, уехал, – ворчал тогда Хэнк. – Нести свет знания и справедливости и всё такое». На выходные, воспользовавшись тем, что в пятницу в наркобизнесе, как ни странно, никого не убили, хотя вообще любили отметить конец недели поножовщиной, Хэнк не выдержал, запихнул Сумо в машину и отправился в Чикаго. Проверять, не обижают ли там Коннора, и если надо, пустить кому-нибудь кровь из носа. Или тириум – там уж как получится. В Чикаго, как выяснилось, Коннора никто обижать не пытался. Наоборот, сделали из него звезду революции и только что автографов не просили, да и то потому, что у всех андроидов почерк одинаковый. Это Карл Маркусу в своё время целый пакет разных почерков загрузил, собственноручно разработанных, а Хэнк с Коннором как-то не подумали. Отбить его у двух десятков андроидов, жаждавших провести уикенд со своим кумиром, не удалось, пришлось терпеть всю толпу и быть «тем-самым-лейтенантом, который-был-с-самим-Коннором!». Домой в Детройт Коннор вернулся только в следующую субботу поздно вечером, когда Хэнк уже лёг спать. …Его будит возня Сумо. Хэнк хмуро вытаскивает из прикроватной тумбочки револьвер – после того, как насмотришься на работе на трупы тех, к кому ввалились среди ночи всякие обдолбанные придурки, начнёшь и под подушкой оружие хранить – и идёт разбираться, кого это принесло на ночь глядя. Коннор в дверях старается не шуметь. С Сумо это получается плохо. – Коннор! У тебя же билет на завтрашнее утро! – Гарри и Терри ехали в Гамильтон через Детройт, и я попросил подбросить меня, – Коннор улыбается, как будто всё в порядке вещей. – Вы уже спали? – Ничего, – Хэнк крепко обнимает Коннора. Хэнк возвращается в кровать, пока Коннор плещется в ванной – андроиды не потеют, но пластик тоже загрязняется, особенно если постоянно лазить по местам преступлений – меняет тириум в системе, переодевается в домашнее, и только тогда возвращается к Хэнку. – Ложись, – Хэнк приподнимает одеяло, – и рассказывай, как там было в Чикаго. – Но уже поздно. – Коннор, завтра воскресенье! Коннор вздыхает и ныряет под одеяло. А потом долго рассказывает, то, что не получилось рассказать при встрече или по скайпу – специфика их работы как-то не предполагает обсуждения в интернете или на людях, да и времени поговорить особо не было: Коннор пытался настроить работу своей программы на не особо подходящих для этого андроидах, а у Хэнка пятничное затишье оказалось перед бурей – две группировки устроили разборки и подняли на уши всю полицию. Хэнк возвращался домой за полночь, выводил Сумо ненадолго и валился спать. Какие уж тут разговоры. Коннор рассказывает, улыбается, серьёзнеет, морщится в непонимании странного людского поведения, а потом говорит Хэнк, ворчит о творящемся в Детройте звиздеце – разговаривают они долго, вечер постепенно сменяется глубокой ночью, пока слова, наконец, не заканчиваются, уступив место приятной, уютной тишине. Молчать с Коннором тоже спокойно. Неловкие паузы уже давно не висят между ними, и можно спокойно притянуть его поближе и выдохнуть. Коннор дома, на месте, под боком – вот теперь всё в порядке. Хэнк сложно сходится с людьми – характер у него не тот, но если уж привязывается – то надолго. И Коннор, кажется, из той же породы. Хотя он-то намного более тактичный и обаятельный, к нему тянутся. Но он всегда сохраняет некую дистанцию. Не отталкивая, как Хэнк, но и не давая приблизиться больше необходимого. Коннор ластится ближе, почти нос к носу. – Скучал я по тебе, – честно признаётся Хэнк. Вообще, подобные признания даются ему нелегко. Обычно после них Хэнк чувствует себя то ли идиотом, то ли слабаком. Но сейчас сама обстановка располагает, и слова звучат проще, чем обычно. – Я тоже, – выдыхает Коннор, притискивается ещё ближе, касается лбом лба. Хэнк чувствует, как их дыхания смешиваются. У Коннора, конечно, просто имитация, но это не мешает ему вдыхать, и выдыхать тёплый, нагревшийся в контакте с биокомпонентами воздух. И это ощущается… близко. И в то же время не заставляет смущенно отдёрнуться, отвернуться, проворчать про позднее время. Нет, Хэнк мог бы всё это сделать, но… Но это же Коннор. Слишком свой, чтобы подобная близость вызывала хоть какой-то дискомфорт. Наоборот, от одного этого Хэнка захлёстывает волной острой, нерастраченной теплоты. Которую некуда было девать, и она копилась где-то очень глубоко внутри, а теперь вот, наконец, нашла выход наружу. Хэнк чуть перемещает голову, ещё ближе, кладёт ладонь на затылок Коннора. Под пальцами топорщатся короткие, аккуратно стриженные волосы, которые никогда не отрастут, пока того не захочет их обладатель. Тишина, ночь, ровное сияние диода и такое спокойное, такое глубокое ощущение единения, и одно дыхание на двоих – прям как в дешёвых бульварных книжках, да только к чёрту эти книжки, когда всё так по настоящему, когда всё – так. Правильно. Теперь уже Коннор подаётся немного вперёд, касается щекой щеки и самого краешка рта. Едва заметное, невесомое прикосновение. Они как будто дают друг другу шанс остановиться. Сделать вид, что ничего не было, отступить. И от этого ощущения бережности – общей на двоих – к горлу подкатывает ком эмоций. Хэнк осторожно мажет губами по губам Коннора – ещё не поцелуй, всего лишь лёгкое касание. И Коннор отвечает – так же мягко, медленно, как будто боясь спугнуть это хрупкое, невесомое ощущение единения. Первый поцелуй выходит сухим, почти невинным – лишь губы к губам и мягкие, неловкие ещё касания. И ощущение щемящей, всепоглощающей нежности, которой слишком много, которая больше не может томиться где-то в груди, которой нужно выплеснуться – не словами, но прикосновениями, бережными, осторожными, поцелуями – целомудренными, медленными, которыми одними и можно передать всё то, что так долго зрело в душе – невыразимое, неназываемое. Коннор размыкает губы, и Хэнку всё же приходится спросить: – Это не повредит… твоим рецепторам? – Нет, – выдыхает Коннор почти в губы Хэнка. И поцелуй становится глубже – всё ещё немного неуклюжий, слишком осторожный, долгий, неторопливый, тягучий. Правильный. Неловкости нет. Они слишком привыкли быть рядом, и всё происходящее – не более чем ещё один способ выразить то, что и так существует. Коннор – он ведь «свой», тот самый, сумевший найти живое в душе, которую сам Хэнк считал уже мёртвой. Выгоревшей. Да и Хэнк, вытащивший, вытрясший из андроида те ростки человечности, которые он сам-то в себе не замечал – Хэнк уже давно стал одной из основных, базовых вещей в жизни Коннора. Неотделимых от него самого. И потому поцелуй походит скорее на какое-то храмовое церемониальное действо, в котором главное таится не в происходящем снаружи, но в том, что творится в это время внутри. В чувствах. В эту ночь Коннор не уходит. Он так и остаётся рядом, когда Хэнк всё же засыпает, и это тоже, может быть, немного неудобно для них обоих, но – так хорошо и так верно… …Утром, когда Хэнк, наконец, просыпается, Коннор всё ещё рядом – мигает жёлтым, то ли в интернете сидит, то ли наводит порядок в своих программах. – Нет-нет-нет, Коннор! Никаких поцелуев, пока я не почищу зубы! – Хэнк отодвигает расстроившегося андроида и садится на кровати. – Да знаю я, что у тебя другие критерии брезгливости, ты вон, трупы лижешь – и ничего! Но я ж тебе твою лабораторию сломаю, что мне потом Фаулеру говорить? – Хэнк, конечно, шутит, но всё-таки бредёт в ванную, где привычно ужасается собственному заспанному виду. Коннор ловит его на выходе, когда Хэнк уже приводит себя в тот вид, который можно показывать окружающим, и всё же вымогает свой утренний поцелуй. Как будто ничего не изменилось. Как будто так всё и было – всегда. И, пожалуй, Хэнка такое положение дел устраивает. Нет, они не начали зажиматься по всем углам при любой возможности, как это было в хэнковой молодости, такой далёкой сейчас. В то время поцелуй был неким приятным переходом к горизонтальному положению, возможностью как следует облапать, выплеснуть свою страсть. Что поделать, если гормоны в крови бурлят и тянут на приключения. Сейчас же всё было совсем по-другому. Кардинально. На первый взгляд, казалось, вообще ничего не изменилось. Всё такие же загруженные дни и редкие спокойные вечера, улыбки, препирания, скачущий Сумо, старые друзья Хэнка, о которых он, наконец, вспомнил, и которые приняли его даже после всего, что с ним происходило, толпа андроидов в доме Хэнк-мы-тут-посидим-немного– можно-взять-проигрыватель-и-пластинки-с-джазом-спасибо? Привычные касания, привычная близость, привычное спокойствие от ощущения второго рядом, когда даже молчание не давит и кажется уютным. А поцелуи – долгие, медленные, мягкие – они как их общий секрет, дома, когда никто не помешает и не потревожит, успокаивающие, теплые, в которых нежности намного больше, чем страсти. Всё происходящее между ними – постепенно крепнущая связь, а это – лишь её отголоски, способ проявления в мире. Странно, раньше Хэнк не задумывался о подобном. Он или любил, или нет, но сейчас он кожей чувствовал новые, необычные оттенки собственных чувств. Возможно, он просто постарел? Или повзрослел? Зачем всё это было Коннору – Хэнк не до конца понимал. Но если уж Коннор оставался рядом – домашний или перегруженный работой, злой, раздраженный, весёлый, смеющийся, досадующий, скучающий, увлечённый, любой – то как Хэнк может критиковать его выбор? Но, как подозревал Хэнк, Камски сделал своих андроидов слишком человечными. Хотел создать новую ступень эволюции, а наделил её всё теми же пороками и слабостями. Хэнк почувствовал это ещё до Революции, нутром почуял, только посмотрев на забитого андроида, убившего хозяина в состоянии аффекта, на андроида-домохозяйку и андроида-ребёнка, прижимающихся друг к другу, как настоящие мать и дочь, на двух девчонок, готовых умереть друг за друга: андроиды нуждаются в других так же, как и люди. Этот страшный изъян, способный выжечь душу изнутри и развеять пепел по ветру, эта главная ценность человечества – она была в каждом из них, вшита куда-то между строчек кода. Раз поняв это, Хэнк уже не мог идти против Революции, а после он только получил больше подтверждений своим наблюдениям. Но андроиды любили чище, привязывались крепче, держались друг за друга и за людей – не это ли венец развития? И Коннор – он был такой же. Он сильный, ответственный, увлечённый работой, но такой уязвимый, когда дело касается привязанностей. Хэнк на своём веку в силу профессии повидал много людей, разных, видел он и таких – чистых, благородных, ломающихся от предательства. Хэнк Коннора не предаст, не той породы, и Коннор, кажется, это чувствовал. А что до поцелуев – да не было у андроидов стыда и страха перед физическими контактами. Не успели привить, а может, Камски постарался, чтоб не липла к ним эта вредная чушь. Так что для Коннора, похоже, это был просто ещё один вариант объятий. Ну, как бы, люди могут делать вот так, а ещё вот так. И это, в принципе, весьма приятно, так почему бы и не повторить? Что-то в этом духе, определённо, по крайней мере, Коннор всё объяснял именно так. Ещё глядел непонимающе – зачем Хэнк спрашивает, всё же и так ясно. Хэнк ворчал, что он старой школы, но объяснять подробнее не собирался – нечего парню голову всякой чушью засорять. Достаточно того, что у него самого полная башка мусора, пусть хоть Коннор смотрит на мир без лишнего десятка заморочек. Конечно же, Хэнк знал, к чему они в итоге придут. Не могут не придти. И знаете… ему было плевать. Похеру, что там скажут о бесе в ребро, о возрасте, о внешнем виде, о чужой молодости. Вот уже чему он действительно успел научиться в жизни – так это посылать окружающих подальше. Нецензурно и разнообразно. Есть он, есть Коннор, есть их желания и то, что происходит между ними, а все остальные могут отправляться по давно известным адресам. Но в то же время события он не торопил. Пусть всё развивается своим чередом, постепенно, в комфортном для них обоих темпе. Хэнк не спешил, не как в молодости, когда пытаешься собрать все возможные призы разом, когда тебя трясёт от нетерпения до кончиков пальцев, когда каждое прикосновение – как электрический разряд, пробегающий по телу, когда быстрее, ближе… и в итоге слишком скомкано. Нет уж, сейчас можно было позволить себе по-другому. Хэнк не питал иллюзий о возможном долгожительстве, он честно принимал, что Коннор – последнее, что случится с ним в жизни и знаете… это было отличным завершением. И им следовало проникнуться сполна. Коннор тоже не спешил. Да парню банально нужно было время пообвыкнуться – хмыкал Хэнк в бороду. Слишком много с тобой происходит каждый день, если тебе от выпуска вот скоро второй год стукнет. Причём сначала ты не особо соображаешь, а потом на тебя сразу сваливается девиация, свобода воли и весь мир в придачу, который присматривается к тебе и всем остальным, возмутительно пластиковым, вопиюще живым. Тут бы своими квантовыми мозгами с катушек не съехать, не то что отношения развивать. Потому и хорошо, когда в мире есть что-то своё, безопасное и относительно стабильное. Всяко лучше общежития Иерихона, вон, там тоже, говорят, на коммуны поделились, живут семьями от двух до нескольких, и всем хорошо. Потому Хэнк просто жил. Тем более, жизнь была интересная, наркоторговцы опять подняли голову в Вирджинии и пытались экспортировать товар через Детройт, местные недодавленные не оценили, а значит и трупы в реке, и инсценированные передозы – есть над чем поработать. Хэнк искренне считал себя мусорщиком, который по мере сил разгребает мусор, Коннор же так же искренне отчаянно делал мир чище, пытаясь не нарваться на очередную замену биокомпонентов – куда уж тут события форсировать. …– Коннор, что это такое? – от голоса Хэнка находящиеся в Управлении офицеры быстренько разбредаются по углам. На кухню, правда, не уходит никто – всё ждут шоу, только, желательно, не в первых рядах. Ну что ж, будет им шоу. – Рука, – Коннор пытается косить под дурачка. Глаза делает – большие, честные, как у Сумо, который опять тапки погрыз. – Да я вижу, что не башка! – Хэнк повышает голос. Рука как рука, пальцы на месте, локоть не вывернут, вот только она аккуратно лежит на коленях по струнке сидящего Коннора, а на законном месте – в плече – её не наблюдается. В принципе, по виду Коннора можно сказать, что методика блокировки тириумных сосудов работает отлично, отключаться он точно не планирует, можно выдохнуть, и первый ледяной страх, успевший прихватить сердце, начинает рваться наружу. – Там ворота неудачно закрывались, – продолжает Коннор, честно глядя на Хэнка. – А преступника нужно было обязательно остановить. Не волнуйтесь, лейтенант, Генри сказал, что только сустав поменяет, и всё будет работать. Я просчитывал вероятности, 80% было, что я проскочу… – Коннор постепенно затихает к концу, наблюдая, как так же постепенно багровеет Хэнк. – Да к Камски твои вероятности! Я говорил тебе – не лезь на рожон! Если вероятность меньше сотни – сиди и не рыпайся! Тебя по-новой из Киберлайфа не пришлют! А ты что сказал?! Хорошо, Хэнк! А теперь?! Коннор молчит и старается не отсвечивать. Когда Хэнк за него напуган – он злится, когда Хэнк злится – лучше не провоцировать. – Никогда! Больше! Не лезь! А если в следующий раз это будет не рука?! А?! А если бы ты там застрял?! Идеальная мишень! Бестолочь… – Хэнк, наконец, выдыхает и притягивает Коннора к себе, не обращая внимания, что край оборванного рукава пачкает рубашку на животе. Коннор жмурится и тоже выдыхает – на самом деле он не был до конца уверен, что при таком повреждении блокировка сосудов сработает. Но, вроде, обошлось. Его немножко трясёт, потому что странно сбоит программа поддержания поз. Офицеры постепенно расходятся по местам – буря завершилась. …Вечером Хэнк долго гладит новенький сустав Коннора, с которого тот понятливо снимает скин, целует в плечо, в целое, не сменённое предплечье, в центр ладони. Гладит новенький, белый пластик, и то место, где он переходит в более старый, покрытый сеточкой мелких царапин, обычно незаметных из-за скина. Работа в полиции оставляет больше следов, чем другие профессии, пластик Коннора никак не выглядит на свой возраст. Вот здесь Коннор прокатился по асфальту, когда его с силой бросил задерживаемый, и даже через одежду пластик немного стесало, оставив шершавость под пальцами, вот здесь подозреваемая в двойном убийстве ударила его под дых кастетом – и остались глубокие царапины и трещины, а вот – гладкая пластина в верхней части живота, страшная, идеально-белая – там была пуля, она повредила биокомпоненты внутри, и правая нога отключилась, Хэнк на себе дотащил Коннора в укрытие, отстреливаясь, а потом истратил весь магазин, но таки достал того гада. Закрыл его на долгих десять лет. Коннор запускает пальцы в волосы Хэнка – опять пора стричь, да всё некогда – и это приятно. И они вместе, и Коннор – вот он, живой, с рукой где положено, с новеньким суставом, без скина, но да Хэнк давно привык к нему любому. Какая разница, со скином он или без, в тириуме, в крови, в царапинах – всё равно свой. Весь. Со всеми трещинками. И, пожалуй, это охренительно прекрасно. Иногда даже андроиды не выдерживают всей погани окружающего мира. Когда ты коп – ты вечно копаешься в его грязной подкладе, с руками уходишь в липкое месиво человеческих страстей и пороков. От этого не уйти, счастливые и светлые люди преступлений не совершают, но даже у самых чистых есть погань за душой. И в этой погани надо как следует порыться, прежде чем найдёшь преступника. Надо отдать должное Коннору – на работе он не срывался. Железные нервы. Ну, или из чего там сейчас делают андроидам провода. Коннор был всегда собран, внимателен к деталям и готов действовать в любой момент. Работая с ним вместе, Хэнк уже давно отдавал ему инициативу – пусть рыскает по месту преступления, как ищейка, опрашивает свидетелей, суёт нос в каждую дыру, облизывает – фу, Коннор! – каждое подозрительное пятно. Как минимум, это давало Хэнку время переключиться и хорошенько подумать. …Коннор носится по бару, пугая официанток. Все служащие и несколько посетителей толпятся в дальнем углу, остальное пространство оцеплено. Здесь полно крови, везде, даже на низком потолке пара капель. Так бывает, когда одним движением перерезают сонную артерию. Сейчас четыре утра, а Хэнк-то надеялся, что дежурство пройдёт спокойно. Убийство произошло уже после закрытия бара, пара человек не из обслуги должны были вот-вот уйти, когда нашли тело. Хэнк уверен: преступник – один из тех, кто находится в этом зале. Более того, его прикрывают. Коннор всех опросил, но люди слишком напуганы и взволнованны, чтобы идеальные рецепторы могли что-то заметить. Три перепуганные официантки, одна из них – подружка убитого, смотреть на неё страшно, такая белая, как бы в обморок не хлопнулась, владелец бара, два андроида-посудомойшика, андроид-повар, бармен, разнорабочий, охранник, две перепившие девицы, ускоренно трезвеющие, в платьях из блестящего стрейча, обтягивающего даже больше, чем нужно, щуплый ботаник у стенки – ноги подкашиваются, ага, говорят, успел уже заблевать туалет. И – о, боги, что он на себя нацепил? Убитый Джонни МакКрэй – один из тех, с чей смертью мир стал чище. И всё же убийцу придётся посадить. Камеры якобы не работают, потому что работают дилеры и проститутки, и хозяин не дурак отдавать записи полиции. Небось, стёр всё, что мог, ещё до того, как вызвал копов. Хэнк стоит, привалившись к стене, полуприкрыв глаза. Старый усталый коп, которому уже давно на всё плевать – вот как он выглядит. Идеальная уловка для того, кто хочет наблюдать. Хэнк не беспокоится о сборе улик – Коннор справится с этим идеально и без него. Хэнк держит под надзором всех присутствующих. – Убивал правша, среднего роста, скорее всего – розочкой от бутылки или чем-то подобным. На полу мельчайшие осколки бутылочного стекла, – Коннор возвращается к Хэнку. Тот притягивает его к себе поближе за плечо: – Обрати внимание вон на того парня. Ага, в углу. Посмотри, нет ли у него следов на коже? Можешь смоделировать, куда попала кровь жертвы? Давай, вперёд. Коннор ему доверяет. Несколько раз мигает жёлтым, видимо, действительно моделируя, а потом подходит к бледному пареньку, который уже десять раз пожалел, что не уехал вовремя. Коннор наклоняется, не говоря ни слова и уж тем более не слушая жалкие причитания парня. И начинает расстёгивать пуговицы на его рубашке – первую, вторую, третью. Хэнк сглатывает и переводит взгляд на труп с перерезанной глоткой. Вроде, помогает. Коннор дёргает ворот рубашки в сторону, оголяя плечо и ключицу. Парня начинает трясти, особенно когда Коннор медленно проводит по его коже языком. Хэнку кажется, что это выглядит горячо, и ему не нравятся собственные мысли. Коннор опять мигает жёлтым. – На коже обнаружены следы человеческой крови, группа крови совпадает с группой крови жертвы. Но как вы узнали, лейтенант? – Да ты только посмотри на него, Коннор! Такие дрыщи, как он, по подобным злачным не ходят. А зачем он сюда пришёл, да ещё допоздна просидел? Точно тебе говорю, из-за девушки. Нэнси, как мы уже выяснили, встречалась с МакКрэем. Может, у этого парня и МакКрэя случился конфликт? Ты не смотри, что он такой щуплый и забитый. Такие, как он, не умеют за себя постоять, глотают всё дерьмо, что на них льют. Но в один момент… в один момент их терпение лопается, и тогда они способны на всё, не задумываясь о последствиях. МакКрэй явно не дурак подраться, он мог пропустить удар только от умелого противника… или когда не ожидал нападения. И посмотри на его одежду. В таком убожестве на размер больше в бары к девушкам не ходят. Значит, шмотки не его. Похоже, Нэнси действительно его любила, раз уж помогла отмыться в туалете и выдала чистую одежду. Пойдёт как соучастница. Нужно найти окровавленные вещи и разбитую бутылку – они бы не успели их вынести, значит, спрятали где-то здесь. Если сами расскажут где – может быть, суд назначит минимальный срок хотя бы девушке. – За раковиной. Там плитка отваливается и дырка в стене, – выдавливает из себя Нэнси, падает на колени и начинает взахлёб рыдать. Коннор смотрит на Хэнка с восхищением. Тот только хмыкает – мол, ничего, и ты так сможешь. Но на самом деле это чертовски приятно – когда на тебя смотрят вот так вот. Особенно, если это Коннор, да. Но после работы наступает отдых, а с ним – возможность дать себе прочувствовать эмоции. Даже андроиды могут ломаться от несправедливостей этого мира. Вернее сказать – андроиды ломаются чаще. Слишком мало они ещё осознанно прожили на свете, и какая бы не была у них суровая программа – где-то в душе они наивны и ранимы, как дети. …Коннор сидит на кровати – уже их общей, Хэнк недавно плюнул и купил новую, пошире, когда стало понятно, что это единственный способ не спать, размазавшись по стенке, потому что с боку тебя подпирает андроид, который мог бы перегрузиться в любом другом месте… но нет – уставившись в стенку. Это могло бы показаться странным, если б не жёлтый цвет диода, говорящий о значительном потоке вычислений. Он горит, и горит, и горит и не думает останавливаться, и потому Хэнк садится рядом, кладёт руку на плечо. – Эй. Коннор. Тот поворачивает на него невидящий взгляд, потом диод сменяет цвет на голубой, Коннор фокусируется на Хэнке. – Да? Со мной всё хорошо. Просто… никак не могу понять. Хэнк ждёт, когда Коннор сформулирует – программа пользуется другим языком при обработке информации, и иногда перевод данных в человеческие символы может занять несколько секунд. Это нормально, старые модели и по минуте зависают, если данные отвлечены от непосредственной реальности и их много. – Сегодняшнее расследование. Они ведь любили друг друга. И убитый – тоже любил… по-своему. Коннор запинается, после исповеди Нэнси, которую МакКрэй преследовал и буквально принуждал быть своей девушкой, ему сложно назвать подобное «любовью». – МакКрэй её не любил, – морщится Хэнк. – Он был властный ублюдок, вот и всё. Коннор кивает. – Но всё равно преступление произошло из-за любви. И то расследование на прошлой неделе… он ведь тоже её любил, и поэтому поступил так. И ещё одно, которое я расследовал без тебя. Там тоже была ревность. И любовь. – Да, – Хэнк вздыхает. – Чувства всегда всё портят. Люди влюбляются и начинают творить чёрте что. – Неужели невозможно по-другому? Хэнк пытается сдержать смешок, но у него не выходит. – Конечно, возможно. Просто тогда они не попадут в полицию, и ты не заведёшь на них расследование. – Хорошо, – Коннор кивает. И лезет обниматься. Постепенно Хэнку приходится признать, что многие шуточки Гэвина про возраст не соответствуют действительности. Чем ближе становился Коннор, чем дольше поцелуи и смелее прикосновения, тем деятельней реагировало тело вполне естественным образом. Не то чтобы Хэнка хоть раз тянуло на пластик. Он, вообще-то, предпочитал живых и тёплых. Но это же Коннор, а потому, честно говоря, плевать, кожа у него или скин. И плевать даже, что все эти впадинки, выпирающие косточки и крепкие мускулы – не результат совместных усилий природы и их обладателя, а детище десятка каких-то неизвестных Хэнку людей из Киберлайф. В конце концов, тёщу свою он тоже недолюбливал. И происходящее с ним Хэнка, прямо скажем, напрягало. Не то чтобы Коннор был нежной невинной овечкой: изначально заложенные программы и более чем двухлетний опыт работы в полиции, может, и не сделал из него закоренелого циника, но повидал Коннор побольше, чем большинство людей. И всё же не хотелось ввязывать Коннора в то грязное и стрёмное, что естественно происходит между людьми. Даже если Камски предоставил своим детищам возможность разделить с людьми и эту сферу отношений. Да, о таких подробностях Конноровой анатомии Хэнк знал. Не интересовался целенаправленно, просто однажды сел и подробно изучил все системы функционирования андроидов в целом и конкретно этой модели. Потому что если что, Хэнк хотел бы знать, как оказать Коннору первую помощь. Там и прочитал про некоторые возможности базовых и не очень моделей. Но нет, направленное на Коннора желание не было только горячим и постыдным. Иногда хотелось прижать его к кровати и не отпускать – мой, мой, мой. Или целовать в затылок, прямо под идеально-ровной линией роста волос, проводить ладонями по груди, животу, ниже, чтобы слышать голос, чтобы голос срывался… на этом Хэнк прерывал себя даже в мыслях. Нет уж, нечего смешивать первозданную невинность андроидов с человеческой мутью. Вон, даже по телевизору недавно проповедник вещал, де, это первородный грех из поколения в поколения передаётся от Адама и Евы, а андроиды греха не совершали, и потому суть невинны в чистоте своей. И всё такое. Хуже было то, что Коннор, который, кажется, не всегда в достаточной степени понимал, что творит, всё сильнее провоцировал Хэнка. – …Нет, Хэнк! Никаких бургеров на ночь! – Коннор смешно сдвигает брови к переносице. – Вы представляете, сколько там холестерина? А он у вас только проявил тенденцию к нормализации! – Вот они! Последствия Революции! – ворчит Хэнк и пытается сдвинуть с кровати Коннора, который удачно заблокировал его на кровати между собой и стенкой. – Мне уже ничего не поможет, а бургеры скрасят мои последние деньки! – Простите, Хэнк, но как представитель правосудия я вынужден задержать вас для предотвращения преступления против собственного здоровья! – улыбается Коннор и садится на Хэнка сверху, упирается ладонями в грудь. В карих глазах – чёртики и смешинки. Он нависает сверху, руки напряжены, слегка елозит, устраиваясь удобнее… чёрт. – Коннор. Слезь с меня. – Я вынужден оставаться на месте, вы являетесь угрозой жизни и здоровью бургеров. – Слезь, – Хэнк старается думать о Перконсоне. – И я не пойду на кухню до утра. Честно. Коннор. Коннор всё-таки слезает, позволяя Хэнку выдохнуть. – Тогда я принесу сюда графин воды. Коннор поднимается с кровати. Хэнк всё ещё думает о Перкинсоне. Это не похоть как таковая – думает Хэнк. Да, в молодости были всякие эксперименты, начало тысячелетия, вопли о свободе любви из каждого утюга, иногда желание возникало от одной только неприкрытой похоти, и иссушало, опустошало и уходило прочь так же легко, как и появлялось. Сейчас же всё иначе. То, что тянуло его к Коннору, было крепче, гуще, темнее. Возможно, чувствам, да и самой способности чувствовать, следовало хорошенько вызреть. Хотелось не отпускать Коннора от себя, всеми способами выражая то, что так медленно наливалось внутри. Тянуло где-то под ключицами, тяжело и неотвратимо, не оставляя даже желания сопротивляться. Просто ещё один способ любить – вдогонку ко всем предыдущим. Хотелось выразить самого себя ещё и так – и каждый раз всё сильнее. …От тёплых и домашних обнимашек к поцелуям перешли как-то незаметно. Коннор, охочий до тактильности, наконец-то дорвавшийся до прикосновений – дней десять всё отделение на ушах стояло, не до того было – льнул и ластился, стараясь получить побольше касаний за раз, всем телом, всей искусственной кожей, цеплялся пальцами нетерпеливо, подставлялся под руки. Хэнк целует его под правой ключицей, там, где под мягкой тканью домашней футболки и слоем скина была свежая, немного неровная заплатка пластика – подставился, дурак, под пулю, испугался за Хэнка, забыл, что тот – матёрый полицейский, и не из таких переделок без единого шрама выпутывался. Хорошо хоть трубку с тириумом не задело, а ведь было близко. Коннор бы нервно выдохнул, будь он человеком, но он только прогибается сильнее, проводит ладонью по груди, по животу – только самыми кончиками пальцев, убирает их совсем – ниже пупка, но всё внутри отзывается на прикосновение – и тело вторит сердцу. Хэнк неловко отодвигает Коннора от себя, стараясь, чтоб тот не заметил. Всё равно ведь отследит ритм дыхания и учащённое сердцебиение, чего уж там. – Почему? – Коннор смотрит исподлобья, взгляд такой открытый и удивлённый. – Потому что, – ворчит Хэнк, теряясь в неловкости. Коннор проводит пальцами по животу и ниже, упрямо и без всякой стыдливости. Абсолютно спокойно. Повторяет так же недоумённо: – Почему? – Давай обсудим это позже, – отвечает Хэнк, сцепив зубы. Коннор пересаживается обратно. Он бывает жутко упрямым, если ему надо, пора бы это запомнить. – Почему люди считают некоторые свои естественные реакции социально-неприемлемыми? Это ведь всего лишь одна из разновидностей человеческих взаимодействий? – Это особенная разновидность, ты и сам знаешь. – И я способен к контактам подобного рода, однако, мои знания о них пока что ограничены исключительно теоретическими рамками, – о, этот десяток эмоций на лице! Тут и легкое недовольство, и беспокойство, и, мать его, любопытство. – И я бы предпочёл получать знания такого рода на практике с… с тобой, Хэнк, – последнее выходит скомкано, Коннор запинается, его подвижное лицо из упрямого становится трогательным и растерянным, диод уходит в жёлтый. Коннор снова хмурится, удивляясь сам себе. А Хэнк вдруг думает: может быть, это шанс? Шанс сделать всё по-другому. Избавить, по сути, ещё одно выражение любви от всего ненужного, что люди намешали к нему, испачкали, втоптали в грязь и так и оставили. Воссоздать его таким, каким оно, возможно, было когда-то задумано тем высшим разумом, который в хмельном угаре придумал их всех? Хэнк наклоняется к Коннору, целует. Роняет в сторону, на диван, и Коннор сдавленно смеётся куда-то в макушку. Щекотно. – Эй, парень, ты уверен хоть? – Хэнк поднимает голову, смотрит испытующее. Коннор мгновенно серьёзнеет, и от этого как холодной водой окатывает – напоминает, что Коннор, вообще-то, успешный детектив, профессионализм которого не вызывает сомнений, и самостоятельная личность, способная отвечать за себя. И пора бы уже перестать считать его неприспособленным к жизни юнцом. – Да, Хэнк. Тогда Хэнк просто сгребает его в охапку, целует, где только может дотянуться, и поднимается на ноги. Тянет за собой в спальню. Не хватало заниматься акробатикой на узком диване – уж простите, годы уже не те. Сумо без интереса смотрит на них и обратно засыпает. Коннор послушно двигается вслед за Хэнком, вместе с ним, ведь Хэнк не отпускает его, как будто отпустив раз, уже не решится на эту безумную авантюру. И спешит – по той же причине. Сердце стучит и отдаётся в висках. Осознание ответственности смешивается с тянущей, болезненной нежностью в такой дивный коктейль, что его явно много для одного старого детектива. Того и глядишь – выплеснется наружу, ударит в голову. Они садятся на кровать. Коннор взволнованный и любопытный, только диод на виске бьётся жёлтым, трепещет, как сердечко у маленьких птичек. Хэнк не может удержаться, накрывает диод пальцами, а потом притягивает Коннора к себе. Какой же он… родной. Свой до кончиков пальцев, до звуков голоса, до твёрдости под ладонями. Весь знакомый до последнего взгляда, до каждого движения привычный, будто вплавленный куда-то в Хэнка. Металл тоже способен течь, если достаточно его накалить, мёртвое железное сердце, что так долго холодело и тяжелело в груди, способно оплавиться снова. Коннор стягивает футболку через голову, вечно идеальная причёска топорщится. Это тоже так забавно, и так по-домашнему, и так странно-трогательно, что хочется притиснуть его к себе, целовать взъерошенные волосы. Что Хэнк и делает, пока руки встречают руки, пальцы встречаются с пальцами… и всё неожиданно оказывается очень просто. Желание уже не кажется грязным или неприемлемым, когда оно так намешано на теплоте, желании сделать лучше, накатывающей волне нежности. Стыд растворяется, страх сделать что-то неправильное или неправильно уходит, оставляя после себя нечто очень важное, чему Хэнк не смог бы подобрать названия. Одежда остаётся где-то на полу. Под пальцами Хэнка скин Коннора сбоит, расходится пятнами от прикосновений, течёт. – Да отключи ты его, – ворчит Хэнк, наблюдая, как медленно затягивается на животе Коннора след от его ладони. Коннор замирает, смотрит настороженно, как будто не решается ещё меньше походить на человека. – Да что я там не видел. Тебе же мешает, я же вижу. Не отвлекайся на такое, ну. Коннор снова медлит, а затем скин разом отключается. Коннор остаётся – как есть, пластиковым, где-то царапанным, где-то потёртым. Ярко белеет на груди свежая заплатка, и рядом – ещё одна, и ещё вон там. Не у одного Хэнка вся шкура в шрамах. Коннор словно только сейчас остро почувствовал себя оголенным, как будто скрывался за чужой личиной, и вот, наконец, обнажил себя самого. Диод уходит в красный, бьётся, мигает нервно. И Хэнк тянет его к себе – пусть и неестественно-пластикового, но с глазами – поразительно живыми. Обнимает, гладит. – Всё хорошо. И так тоже. И Коннор, наконец, оттаивает. Сначала подаётся к рукам напряженно, настороженно, и, не встретив отторжения, льнёт смело, без боязни. Будто ныряет в это принятие, просит ещё. Словно бы он опасался быть непринятым с этой своей неуместной местами пластиковостью в живом человеческом мире, но и боялся потерять свою андроидную суть, как теряют себя, и не мог решиться, что ему выбрать, а теперь, наконец, осознал, что может быть по-другому. Можно быть другим и всё равно быть принятым. Быть нужным. Хэнк смеётся в поцелуй – глупый, глупый, конечно, какая разница, какой ты снаружи, если внутри ты – всё тот же, и твоё квантовое средоточие уже давно и прочно стало частью чужой, Хэнковой жизни. Именно твоё и именно такое, какое есть. Без скина «предустановленные базовые части» окончательно перестают походить на человеческие. Белая гладкость скорее напоминает все эти рекламки «ваши родные никогда не поймут, что нашли в вашем шкафу». Это у моделей с другим функционалом будет «приближено к естественному», но Хэнку, на самом деле, всё равно. Главное, что Коннор отзывается на прикосновения, так ярко и иногда так громко, без стеснения и неловкости. Он полностью открыт, он доверяет Хэнку, он принимает происходящее таким, какое оно есть, без навязываемых кем-то другим заморочек, с живым интересом, с явным удовольствием. А Хэнк, сам себе удивляясь, учится у него этой чистой непосредственности, этому отсутствию боязни не только кого-то другого, но и себя самого, своих реакций. Без зажатости, без лишних мыслей. Коннору нравится, и он это показывает, прямо и откровенно, он позволяет вести Хэнку или ведёт сам, двигает рукой, сжимает пальцы, чётко отмеряя давление, выверяя его в процессе, сжимает оба члена. Учится на ходу. И пусть местами у них выходит неловко или неуклюже, и от этого становится смешно – они честно смеются над собой. И юмор – лучшая приправа к сексу, определённо. Хэнк посмеивается, уткнувшись Коннору в плечо, притянув его ближе, и чёрт, где-то за грудиной теснится столько чувств, что Хэнк сам от себя не ожидал. Хочется отдать их все Коннору, руками, пальцами, поцелуями, тихими вздохами, грудным жестким рычанием, всем, чем можно только показать своё небезразличие, свою привязанность, всё то, что давит и дрожит, такое честное до боли, на разрыв. Коннор понимает и отражает, закусывает губу, стонет в поцелуй. Дрожит странно, не как человек, непривычно. Подаётся к Хэнку, и ясно становится, что ещё немного – и сорвётся, как почти уже срывает самого Хэнка. – Будьте первым… я синхронизируюсь… – говорит Коннор. Его голосовой модуль сбоит, не так, как у задыхающегося человека, а как у видео на интернете по карточкам: прерывисто, дёргано. – Понял тебя, – отзывается Хэнк, и двигает рукой жёстче, резче, до первых звёздочек в глазах. Диод у самых глаз мигает в жёлтый, в голубой, в красный. Коннор издаёт по-особенному машинный звук, как будто его голосовой модуль окончательно глюканул, скин расползается пятнами и снова исчезает. Коннор подаётся к Хэнку, замирает в какой-то странной, неудобной на вид позе. И медленно опускается на сбившиеся простыни. Хэнк всё ещё нависает над ним, дышит тяжело. По пальцам стекает сперма, но не до неё сейчас, перед глазами всё плывут цветные пятна, сердце ощутимо колотится, дыхание сбилось окончательно, но мать вашу, как же хорошо. Хэнк с некоторым трудом подаётся в сторону, тянется за салфетками. Чёрт, на Коннора вот тут немного попало. – Хэнк? Коннор улыбается как ни в чём не бывало. Имитация дыхания, отключившаяся где-то на середине как неважный процесс, снова работает как положено, диод ровно светит голубым. Хэнк выбрасывает смятые салфетки. Немного мимо урны, но ладно, пожалуй, можно пока не лезть за ними. Опускается рядом. Сердце всё ещё колотится и дыхание рваное, чёрт возьми, возраст даёт о себе знать. Спрашивает хрипло: – Ты как? Проводит костяшками по щеке. Опять накатывает щемящей теплотой, от которой хочется сгрести Коннора в охапку и так и лежать вместе. – Я в порядке, – Коннор тянется было к диоду, но останавливается на полпути. Скин подождёт. – Это было странно, но приятно. Хэнк не выдерживает и всё-таки сграбастывает Коннора к себе. Тот обнимает в ответ, прижимается. Улыбается мягко. Думал ли Хэнк, что всё закончится именно так? Что пластиковый напарник, которому однажды он сам показал, что такое человечность, окажется в какой-то момент самым близким существом, ради которого опять захочется жить? Нет, не думал. Даже предположить не мог, что всё к тому придёт. Но, пожалуй, повторил бы весь путь – от начала и до той середины, на которой они оказались сейчас, без правок и изменений. И пусть всё длится дальше – так, как будет, до неизбежного конца. И пусть после Коннор вспоминает всё, связанное с Хэнком, как нечто хорошее, случившееся однажды в его долгой жизни. Ну а пока… Пока можно жить, раз уж в жизни снова появился смысл. Пусть и пластиковый, но такой… Фу, Коннор! Нет, ты не будешь это анализировать! Отдай салфетку! Коннор!