Февральское

А знаешь, с тобой мне позёмка февральская Июня теплей. А знаешь, сугробы расцвечены красками В таком феврале. …Налей мне глинтвейна с корицей и сказками. До краю налей. О. Ладыженский

      Сигюн привыкла, что Локи уходит. Распускались ли цветы за окном, завывала бы вьюга — он уходил. Его тянуло из дома, будто ждал на дорогах клад, будто не мог он оставаться долго на одном месте. Будто оборачивалось то пыткой для него, как бы приветлив не был родной дом — и как бы в том доме его не любили.       Она чувствовала, когда он соберётся вновь уйти. Ещё ничто не нарушало покоя вечера или звенящего хрустального утра, но сердце её остро сжималось на мгновение, а после продолжало бег с прежней силой — и новым знанием, к которому каждый раз нужно было привыкать.       Любящей домашний уют, тишину и одиночество, ей вовсе не хотелось умчаться за сумасбродным мужем в очередную авантюру. Но она и не удерживала его. Удержишь ли голыми руками пламя? Только обожжёшься. Ласковое же, согреет оно тебя. За тепло, за ласку добрую к ней, невзрачной тогда девчонке, нелюдимой, и влюбилась она без памяти. Никакая дурная слава не пугала её тогда.       И сейчас не сказала бы она, что дурное что от мужа видела. По-прежнему ласков тот был да приветлив, улыбками да объятьями не давал ей замёрзнуть в самую лютую стужу. Только одно огорчало Сигюн: часто оставалась она одна. И, хоть любо ей было одиночество, порой слёзы наворачивались на прекрасные очи. Смахивала она их быстро, не хотела, чтобы муж увидел. Захочет ли кто в здравом уме клеткой быть для птицы?       …Завывал всю ночь в трубе ветер, студёный да морозный. Скоро уж зиме было уходить, вот и возжелала она напоследок показать, кто в дому хозяин. Холод сковал лес. Дрогнет ветка — зазвенит, будто хрустальная: до нутра промёрзла вся. Очаг выстудился к утру в маленьком домике, так что проснулись оба, стуча зубами от холода.       Локи недолго горевал: рукой махнул — пламя вновь загудело в очаге, высокое да ровное. А Сигюн поняла в ту же минуту — уйдёт. Сегодня же уйдёт. Едва позавтракает — и поминай как звали…       Поцеловала она Локи в висок, рыжую прядь за ухо заправив. Готовить пошла. А пламя в очаге до того разгорелось, что Сигюн и тяжёлый полушубок, каким укрывалась на лежаке да куталась плотнее, среди ночи к очагу вставая, на пол сбросила. Жарко стало. Тепло по жилам разливается, а пламя знай в камине подмигивает да смеётся будто зло. Недолго, мол, тебе греться да радоваться.       И верно: ковырнул Локи едва ли третью ложку каши густой да наваристой, маслом щедро сдобрённой, да и отставил в сторону. Не то что вкус не нравился — готовила Сигюн бесподобно. Потянуло вновь беспокойного аса — вдаль, в новое, в неясное. Сам он не знал, куда и зачем его тянет так часто. Знал только, что без того прожить не сможет.       И жена его то знала.       Пересеклись взгляды над дымком, от мисок с кашей поднимавшемся — и слова не нужны стали. Как то всегда у них и было. Кивнул Локи — то ли жене, то ли мыслям своим, поднялся из-за стола. Сапоги, мехом отороченные, обул, полушубок набросил — даже застёгивать не стал. Шапку высокую, соболиную, щегольски на одно ухо задвинул.       — Ну, бывай, жёнушка, — только и молвил. Не обернулся даже. И она на прощание даже поцеловать его не успела.       Хлопнула дверь — и тишина наступила. Рукой её бери и трогай, в щепоть собирай. Убрала Сигюн кашу остывшую, едва тронутую. Чувствует — плечи вновь зябнуть начали, по ногам холод вверх пополз. Глянула в очаг она — что за напасть! Только что трещало пламя да гудело, высокое да сильное, а теперь едва мерцает язычками слабыми.       Кинулась Сигюн в сенцы, дров подбросить — а дрова-то и кончились. Богу огня дрова ведь не требуются. Долго он нынче дома жил, она и расслабилась.       Ухватила Сигюн топор, торкнулась было из дому — в чём была. Плюнула в лицо метель злая, запорошила очи ясные, пробрал холод будто до сердца самого. А ведь от порога она едва пяток шагов сделала.       — Куда ж тебя понесло-то в эдакую пургу! — в сердцах воскликнула она. Да голоса своего не услышала даже из-за завываний бури. Летит в лицо снежная взвесь, взгляд застит. Дальше протянутой руки и не видно ничего.       Вернулась Сигюн в дом. Топор из рук не выпускает. Огляделась, рукавицы сбросила, топор перехватила поудобнее — да и принялась рубить лавку, длинную да узорчатую. Локи её вырезал лет пять назад, узоры самолично наводил, надивиться она не могла мастерству мужнему. Да что до того мастерства — не замерзать же ей тут? Вон, по углам уже изморозь проступила…       Стемнело будто, хоть и день за окном. Да за метелью не видать ни зги. Кинула в очаг Сигюн лавку изрубленную, поворошила угли — затеплился очаг. Мрак наползший разогнал, холод понемногу отступить заставил.       Да только не отогрел он сердца хозяйки опечаленного.       Села она у очага, в полушубок сильнее закуталась. Не греет мех тяжёлый, пушистый. Не греет пламя разожжённое. Другого тепла душа жаждет — взгляда тёплого, слова доброго, улыбки ласковой, объятий нежных… Так хотела Сигюн нынче с мужем вдвоём побыть! Ушёл… Насколько? Кто его знает. Может, до конца недели. Может, до весны. Он и сам никогда то не ведал.       Не сдержалась Сигюн — закапали слёзки горькие на мех полушубка. Не впитались в мех, не застыли льдинкой — жемчужинками обернулись, маленькими да круглыми. О пол застучали, рассыпались, по углам раскатились.       Подошла она к окну. Завыл ветер громче, задул в щели, грозится Сигюн заморозить, даром что в доме она тёплом. А пурга знай метёт, танец свой злобный да дикий танцует, угомону не знает.       — Как-то там муж мой… — прошептала в тревоге Сигюн. Мигом слёзы высохли обидные. Тревога сердцем завладела. Огнём он повелевает, да больно зла нынче враждебная стихия. Неизвестно, где предел её положен. Хватит ли сил мужних сквозь пургу пробиться? Где застала его пурга — в тепле али в дороге? Понесло же неугомонного в метель, не позднее, не ранее…       Стукнуло что-то на крыше. Вздрогнула Сигюн от испуга, от окна отпрянула. Зверь ли дикий, человек ли недобрый в дом ломится? Метнулась хозяйка к топору вновь, покрепче ухватила двумя руками. Вот повторился стук, громче будто стал. А следом стучать начало без передышки.       Накинула Сигюн шаль, на крыльцо решительным шагом вышла.       — Кто здесь есть, выходи! В дом зайди — дам приют, пока метель не кончится!..       Говорит эдак, а сама топор из рук не выпускает.       Нет ответа. Только стук всё не прекращается. Подняла очи Сигюн, рукой от метели заслонившись. Видит — сорвало край черепицы, бьётся она о стену, оттого и грохот стоит.       Махнула рукой Сигюн, в дом ушла. А с полушубка её да сапожек вода на пол потекла, даром что совсем немного на крылечке постояла. Всё одно снега толщу намести успело.       «Локи и вовсе снеговиком уж должен стать», — хихикнула мысленно. Отогнала тревогу да тоску прочь, как страх отгоняла. Что проку переживать да об белую муть глаза ломать, в окно глядючи? Бог огня муж её, сильный да умелый. Не пропадёт.       Глянула Сигюн на постель их разворошенную — так с утра и не прибрала ведь. Застелила ровненько, подушки взбила, да задержалась взглядом на одеяле. Вспомнила, как ночью мёрзла под ним да под полушубком, что на плечах сейчас, всё к мужу жалась, горячему, что твой очаг разожжённый. А нынешней ночью в одиночестве спать, и неведомо сколько ещё ночей последующих…       Достала Сигюн сундук рукодельный, лучину зажгла поярче, да и принялась одеяло новое мастерить. Тёплое да цветастое, чтоб и глаз радовало, и по ночам согревало. Раз уж грелка её живая пропадать в эдакую погоду где-то изволит. Песню ещё затянула, чтоб вой метели да стук черепичный перекрыть. И так-то работой увлеклась, что и времени счёт потеряла.       Не заметила, как стих грохот сорванной крыши. Как в сенцах дверь хлопнула да следом пламя в очаге громче загудело. Шагов тихих и то не услышала. Лишь когда на плечи ладони легли да морозом острым пахнуло, вздрогнула, иглой палец уколола.       — Локи!.. Окликнуть никак было, шутник? Откуда ты… так быстро?       Последние слова произнесла, уже в лицо родное глядючи. А с пальца её уколотого крови капля скатилась. Камушком рубиновым обернулась.       — За яблоками ходил да за пряностями, — улыбнулся Локи, ставя мешок на уцелевшую лавку. — Глинтвейна хочу.       — Всего-то? — недоверчиво глянула Сигюн. Хотела уж было отложить шитьё, да мало совсем осталось. Хоть и пело сердце её оттого, что быстро так муж вернулся, да виду она решила не показывать. — Вот сам и ставь глинтвейн свой. Дров бы наколол, прежде чем в зиму одну меня оставлять!..       Глянул Локи на топор, посередь горницы брошенный. На щепки, что остались от лавки его узорчатой. Фыркнул, рукавицы колючие да шапку, снегом заметённые, сбрасывая. Штаны да сапоги по колено снег облепивший меж тем таять начал. Щёлкнул Локи пальцами — высохла вся одежда, ровно не продирался он сквозь метель.       — Солнечная моя, наколю я тебе завтра дров полные сени, сосновых, чтоб смолой дом пропах — всё как ты любишь!.. И крышу починю, и лавку новую выстругаю, краше прежней. Только нынче за порог уже не выйду, хватит. Будем глинтвейном угощаться сегодня! — подмигнул жене весело, и закипело дело в руках у него, заискрилось, будто пламя любимое. В единый миг в котёл яблоки полетели, потемневшие от мороза, корица да гвоздика душистая. И мускатный орех в принесённом мешке отыскался, и звёздочки бадьяна — узорчатые, горьковато-приторные.       Повела Сигюн носом, аромат яблок да пряностей вдыхая. Где только отыскал южные приправы зимой? Будто солнцем с нагретых полян земляничных повеяло…       А Локи уж вина красного вылил в котёл, на очаге его подвесил.       — Мёд не забудь, — не удержалась Сигюн. Слишком терпким для неё вино было, густое да неразбавленное, на совесть сделанное. Непременно сладким чем заедала.       — Поздно спохватилась, — хмыкнул Локи, отсалютовав жене деревянным туеском с мёдом. И нахально, неторопливо ложку облизал, тягучие светлые капли языком ловким подхватывая.       Уткнулась Сигюн обратно в работу свою, виду не подала, как всколыхнула её эта шалость. Бросить бы и шитьё, и варево, целовать уста, что сладки безо всякого мёда… Только обида её не прошла ещё. Оттого принялась она последний лоскуток прилаживать. Рыжий, будто пламя в мужних волосах. Рядом всяких полно — и синих, и зелёных, и красных… А рыжий один оказался, в уголке самом.       Локи же, увидев рубин алый, подобрал его с пола. Приметили и другое зоркие очи — блестят в углу жемчужины, переливаются светом мягким. Откуда взяться им в дому скромном?..       Собрал он их, покрутил на ладони. Будто обожгло руку. Понял он, откуда камни те взялись. Нанизал их на шнурок, так, чтобы рубин кровавый посередь жемчуга оказался. Оглянулся — не видит Сигюн, над рукоделием склонённая, — надел на шею, под рубаху спрятал, к телу поближе.       К сердцу.       Едва последний стежок Сигюн положила, Локи ей кружку протянул напитка дымящегося, будто подгадывал. Сам на кровать плюхнулся, едва глинтвейн на колени себе не пролил. Только к питью не притронулся, на жену глядя.       — Иди ко мне, — молвил тихо да ласково.       Не стала Сигюн более отнекиваться, села с мужем рядом. Одеялом новым укрыла обоих, к боку горячему прижалась. Обнял Локи её рукой свободной, к себе крепче притянул.       …Вьюга за окном всё свирепствует, в трубе завывает. А двое сидят, друг к дружке прижавшись, вино горячее пьют. Терпко вино то, язык вяжет, обжигает, а послевкусие от него пряное да сладкое остаётся.       — А ты знаешь, что это последняя вьюга в этом году? — спросил внезапно Локи, разбив очарование тишины. Капли последние на язык подхватил, бутон гвоздики, следом скатившийся, разгрыз задумчиво. Заалели губы его от горькой пряности. — Больше уже снегу не нападает. Следом весна придёт, растопит всё, что нынче намело.       — Ты поэтому так быстро воротился? — вздохнула Сигюн. — Весной уйдёшь?       Локи завозился, сбросил пустые кружки прямо на пол, жену покрепче обнял. Носом в плечо её уткнулся, лбом прижался.       — Уйду, — ответил. Поднял голову, спросил коротко: — Отчего ты со мной никогда не уходишь?       Повела та плечами, одеяло к подбородку подтянула. Так, что лишь плечо наверху левое осталось.       — Ты не звал, — молвила зябко.       — Ты не спрашивала, — откликнулся Локи.       Взглянула на него жена недоверчиво. И впрямь, никогда они о том меж собой не говорили.       — Расскажи мне, что видел, — попросила внезапно Сигюн.       Единый раз спросила она у мужа, где он был. Глянул тот в ответ — будто уголья пеплом подёрнулись. Больше не спрашивала, на сколько бы ни пропадал он. А теперь вот будто сама просьба с уст сорвалась.       Улыбнулся Локи. Одеялом укрыл плечо Сигюн — тем краем, где рыжий единственный лоскуток затесался. Хоть и отогрелась она давно от вина да от горячего тела рядом, не стала Сигюн противиться.       — Расскажу, — тихо ответил он. — Только прежде хочу, чтобы знала ты: я ухожу затем, чтобы возвращаться. Чтобы сидеть вот так с тобой и слушать песнь вьюги. Знаю, злишься ты на меня за отлучки мои, Сигюн. Нелегко мне оставлять тебя одну столь надолго. Слёзы твои да кровь, ради меня пролитые, в сердце моём отпечатались. — Отодвинул Локи ворот рубахи, и увидела Сигюн ожерелье из жемчуга, в который слёзы её оборотились. Засверкал нестерпимо рубин кровавый в очага отблесках. — Только не ценится то, что рядом всегда. Что знает домосед о сладости уюта, когда после снежной бури возвращаешься к родному очагу, к дорогим объятьям?.. Не жалей, что вышла замуж за бродягу, — голос его посуровел, будто весенняя гроза отозвалась в нём — бурная, стремительная и обновляющая. — Где бы я ни был, я вернусь к тебе, вырвусь из любых оков, дорогая моя, солнечная, драгоценная Сигюн…       Сменилась гроза на шёпот тихий да ласковый. Будто на небе весеннем тучи развеялись. Замерла Сигюн. Ворот рубахи на муже поправила, бусы из слёз своих скрыла.       — Не жалела. Никогда, — ломким голосом, в шёпот сорвавшимся, молвила. Обняла мужа порывисто, голову на груди спрятала. — Вечность бы с тобой так сидела, да нельзя…       — Нельзя. Слушай же…       И полилась ручьём весенним речь его, мягкая да искусная. То ли быль, то ли сказка — не враз различишь. Убаюкивает тепло, по венам разлившееся, каждую клеточку отогревает. Убаюкивает голос родной, о краях невиданных речь ведущий. А за окном будто уже и вьюга смолкает. Последняя в эту зиму.       А весной, едва сойдёт снег с полян и холмов, непременно отправится она с Локи. Хотя бы в недалёкое путешествие. Хоть краешком глаза взглянет на все те чудеса огромного мира, до которых так охоч её неспокойный муж…