Полигон

Эйс бежал домой так, как давно уже не бегал. Без трёх минут десять часов вечера. Ещё немного — и он бы не успел до наступления комендантского часа, и тогда у всех были бы проблемы. Люди в форме — слово «полиция» у Эйса язык не поворачивался произнести — уже странно косились на него, став у своей машины. Он спешно зашел в подъезд и прижался спиной к стальной двери. Ему было двадцать лет, а потому он имел право задерживаться до десяти, и хоть это давало ему преимущество перед теми, кто легально мог находиться вне дома только до восьми — то есть перед теми, кому ещё не исполнилось восемнадцати, этого было все ещё мало, чтобы успевать всюду, где он должен был быть. Через полгода ему должен был исполниться двадцать один год, и он имел бы полный спектр возможностей. А намного раньше, уже где-то через пару недель теряла свою практическую актуальность и его последняя метка на запястье — знак привода в «полицейский» участок. Таких, помимо этой, было уже две. Первую такую метку он получил ещё в совсем юном возрасте, в пятнадцать лет. Какие-то отморозки устроили пикет у здания администрации… Знали же, на что шли, знали, идиоты. На их плакатах виднелось лишь одно слово «Свобода». Этими отморозками были такие же молодые люди, но старше на пару-тройку лет. Вместо привычных классических вещей Эйс видел на них одежду, что пришла будто из прошлого: она была цветной, даже пёстрой. Сейчас такую уже не производят, значит, она и правда из прошлого была. Он остановился и стал завороженно наблюдать за ними; они скандировали: «Свободу Джорджу!». Эйс подошёл к девушке, стоящей с одним из плакатов, и спросил, кто же такой Джордж. Она ответила, что Джордж — их друг. Все, конечно, длилось совсем не долго; десяток минут, в лучшем случае. Эйс пытался убежать, когда люди в форме сажали диссидентов в автомобили, но не смог, и так на его руке появилась первая метка — первый болезненный, варварски нанесённый на его запястье ожог. Их ставили не в обязательном порядке, нигде не было прописано, что задержанных должны клеймить. Но все знали, что значит ожог на запястье. Это знали те, кто предлагал работу, кто представлял кредиты и хоть как-то был связан с социально-экономической сферой жизни. Показать запястья просили всегда и везде, а значит клеймо это было на всю жизнь. Он легко отделался, он даже и не рассчитывал на это. Он знал, что никто из тех, кого поймали с плакатами, не увидит больше улицы. Или… Ничего больше вообще не увидит. Остальные метки были нанесены почти так же, но Эйс сам был виноват. В семнадцать он подрался на улице, в двадцать не смог предъявить документы. Почему через пару недель актуальность прекратилась бы? Что ж, мир не без добрых людей, скажем так. Люди понемногу начинали становиться людьми, а не рабами системы. Конечно, с его статусом и целыми тремя метками ни на что хотя бы более или менее приемленое он уже и рассчитывать забыл, но работа у него все же была: разгружал и раскладывал продукты в одном из магазинов. Владелец знал, что люди с такими метками — не испорченный товар и не отбросы общества, и лишь поэтому у Эйса была какая-никакая должность. Понимал это не один лишь владелец, но и гораздо больше людей, чем мог подумать их правитель и его псы-жандармы. Правда понимали тихо, с трепетом и сквозь страх, и потому вслух об этом не говорили. Но Эйс знал, что грядёт революция. Они либо поднимут её, либо лягут за неё, но она будет неизбежна. После свержения власти прошло уже двадцать семь лет, и он не видел свободы ни дня в своей жизни, но он знал, что она существует, и когда-нибудь по их улице будут ходить люди, не боящиеся сказать что-то неверное, не так одеться или задать не тот вопрос. Когда-нибудь по телевизору не будет идти одуряющей пропаганды, и его выключенное состояние не будет для соседей поводом сказать об этом кому надо; книг будет в изобилии, а Америка станет Соединёнными Штатами, а не Унитарным Государством. Он внимательно оглядел дверь и коврик под ней. Тот лежал ровно, дверь была закрыта. Однажды они договорились, что если в квартиру будет опасно возвращаться, коврик собьют в сторону. Конечно, при ближайшем рассмотрении эта мера не выдерживала никакой критики, ведь во-первых, если бы что-то случилось, коврик — последнее, до чего было бы дело, а во-вторых, если бы их раскрыли, Эйс узнал бы об этом до возвращения в квартиру. Он боялся каждый раз, когда возвращался. Боялся увидеть пустую кухню или кого-то одного, сидящего за их столом, молча смотрящего куда-то пустым взглядом. Но Эйс, только заглянув туда, обнаружил Питера и Пола, сидящих за столом над кипой каких-то листов, Джина, стоящего у плиты. С сердца свалился камень. Все здесь. Значит, ещё один день пережит. Питер водил карандашом по странице журнала и что-то вдумчиво рассказывал Полу. Питер родился в год захвата власти, и его настоящем именем было Джордж. Его мать знала, на что шла, она была уверена, что правительство было временным. Доживи Лоретта и Джозеф Крискуола до этого дня, обязательно бы не стали следовать примеру нового поколения. Никогда не следовали, поэтому Питер остался сиротой со своего второго дня рождения. Питеру этой зимой исполняется двадцать восемь, за неделю до этого пройдут показушные парады в честь поганого генсека и его партии. Питер будет ездить по городу на автобусе, доставляя порученный товар из одной точки в другую, воротить взгляд от пёстрых листовок и омерзительно притворно счастливых людей. Питера воспитывала тётушка Жозефина, сестра его матери — богобоязненная, как и сама Лоретта, более покорная, хоть по возрасту и младше. Она не хотела проблем, но для неё было бы непростительным кощунством дать Питеру забыть, кто он есть и кем был рождён. Она и просила его называться так при людях — Питером Криссом, чтобы не привлекать излишнего внимания. Тогда Питер не знал, чем же его имя так выделяется среди остальных. Узнал, попав в первую группу сопротивления в шестнадцать. В тот же год Жозефина попыталась сделать аборт, но скончалось до того, как Питер вернулся домой. Скорую вызывать было бы той ещё ошибкой: не просто так аборты были запрещены законодательством; да и не сделали бы там ничего. Питера забрали бы в приют, превратив его существование в сущий ад. А он даже не знал, что она была беременна и от кого. Страшные догадки были, ведь после её задержания по причине того, что кто-то из жандармов увидел на ней плохо спрятанный нательный крест (она знала, насколько рисковала, но никогда не снимала его), её будто подменили. Питер знал, что происходит в участках. Он узнал о своём имени. Его назвали в честь человека, который знал все наперёд и даже писал об этом прекрасные романы, ни единой копии которых не оставалось в Унитарном Государстве. Говорили, он жил не в Государстве, но где именно — никто не знал. Сначала он был символом истины, гласности, позже — свободы. Сейчас он говорил своим голосом, таким хриплым из-за однажды повреждённых связок, очень спокойно, так, будто ничего не происходило. Голос его заглушал телевизор, работающий в спальне. Его специально ставили как можно ближе к стене, граничущей с соседней квартирой, чтобы никому и в голову не прошло, что его не смотрят. И чтобы их разговоров не было слышно кому-то, кроме их самих. Пол слушал очень внимательно и даже, казалось, не дышал. Он всегда смотрел на Питера так же, как и слушал. Пол был самым младшим, девятнадцатилетним мальчишкой. С Питером он познакомился два года назад, ещё школьником. Избитый, нарушив комендантский час, он шел домой, уже понимая, что привода не избежать. Это был лишь вопрос того, на какой улице встретится с жандармами. Он боялся, панически боялся этого, потому что семья его попадала в категорию «дефективных»: сестра с диагнозом шизофрения тогда уже два года как была на лечении в психиатрической больнице. Что такое из себя представляет такая больница, Пол знал очень и очень хорошо, потому что когда сестре только выявили недуг, его в принудительном порядке забрали туда на две недели — обследовать. Такой концентрации жестокости в её чистом виде Пол не представлял никогда до, и она снилась ему до сих пор. Играла одна и та же песня. Одна и та же гребанная песня, которую он помнит и сейчас. И его лишь обследовали, не лечили. Лечили тех, кто был рядом с ним. Он видел их: изможденных, беспомощных и безвольных детей, которые из-за таблеток писались по ночам, за что медсестры били их, включали свет в палате, где спал не только провинившийся ребёнок, но и порядком десяти детей помимо него, и заставляли самому менять постельное бельё. В практически ста процентах случаев ребёнок этого сделать не мог. Есть заставляли всегда и все до конца, особенно лекарства, хотя наверняка знали, как сильна тошнота от успокоительных. Сидели целыми днями в одной комнате… Слушая одну и ту же песню. Мыли их лишь раз за все время пребывания Пола в больнице. Их считали отбросами и относились соответствующе. Ту пощечину, очень болючую и сильную, что ему дала медсестра за то, что он взял у кого-то карандаш, который, как оказалось, иметь в принципе запрещалось, Пол помнит до сих пор. Тогда он забился в грязный угол и заплакал. Хотя бы в тот момент ему мешать не стали. А вскоре после того, как Пол встретил Питера, мать Пола не вернулась с работы. До этого у Питера жили Эйс и Джин, теперь же их стало четверо. Пол часто кричал по ночам. Питер приводил его в чувства, потому что случалось так, что Пол по несколько минут не понимал, что находится не в душной палате. В такие моменты было особенно страшно, потому что кричал Пол искренне и громко. До собственных слёз. Его пробивал холодный пот. Приходил в себя он всегда резко, когда Питер уже начинал закрывать ему рот. Питер тогда не спал подолгу, слушая дыхание Пола слишком уж внимательно. В такие моменты Питер не был таким уж мизантропичным и серьёзным, как в обычные моменты. Однажды в такую ночь он поцеловал Пола, когда тот уже успокоился, но ещё не уснул. Очень хотелось стать ему ближе. Джин был знаком с Эйсом со школы. Его родителей убили ещё в первые дни Второй Попытки свержения власти, посчитав частью «побочной элиты» — кем-то вроде коррупционеров. Оба — Джин и Эйс — помогли Питеру скрыться от жандармов, убегая от них. Снова попали под горячую руку, но в тот раз были виноваты сами. И надо же — им несказанно повезло. Сейчас их было четверо — они делали музыку. Никто не знал их в лицо, ибо лица они прятали под толстыми слоями грима. Однажды ночью они крутились у здания полиции, и Питер выстрелил в одно из окон из пистолета. Это было чертовски глупо и опасно, но это был протест. У них был план отхода: в жилую многоэтажку, что рядом. Эйс держал дверь. Они чудом уцелели и больше подобного не выкидывали. Но люди узнали, что это возможно, и это вселило в них какую-никакую надежду. У них буквально рухнул привычный мирок, и особенно радикально настроенные только утвердились в мыслях о том, что система не так уж и совершенна, а полиция не такая уж всемогущая. Конечном, об этом случае не было ни слова в газете и тем более по телевизору, но люди говорили об этом, передавали информацию об этом событии так рьяно, будто это было второе пришествие. Они играли свою музыку где придётся, и никто не знал, кто они. За них всерьёз взялась полиция, но они плутали по городу, никогда не приводя их к дому. Они записывали свои песни на самые дешевые кассеты, а те в их очередь крепили к дверям подъездов, зданий полиции. Самопальные «плакаты» клеили на фонарные столбы и стены, не боясь быть замеченными. Пару раз удавалось наклеить на автобусы — этим занимался Пол — очень быстро и ловко. Хотя бы в этом городе, хотя бы кто-то, но знал, что слово «KISS» — это что-то, связанное с революцией. Не все соотносили плакаты и найденные кассеты, но многие могли это сделать. Это мало что могло изменить. Они были лишь брешью в системе. Такой маленькой, но такой уверенной. Они ничего не боялись, особенно смерти, ибо им так крепко привили то, что они — лишь шестерёнки в одной огромной нерушимой системе, что они даже сейчас понимали, что это и правда так, и для них честью было свои жизни отдать тому, чтобы система хоть на йоту перестала считаться такой совершенной. Она не была совершенной, но люди были запуганны настолько, что не понимали этого, не видели. Они уже знали, что не смогут разрушить ничего. Но они хотели доказать, что это не невозможно. Они не герои, не те, кто может вырваться самостоятельно. Но для себя они решили, что у них слишком ничего нет, чтобы бояться что-то потерять. Эйс зашёл на кухню, и только тогда его заметили. Джин выключил газ, но не повернулся, а лишь поприветствовал Эйса облегчённым вздохом и фразой: «Не задерживайся больше, ты же знаешь правила». Эйс подошёл к нему, провёл по позвоночнику вниз пальцами и ткнул напоследок в спину. Он любил так делать, когда человек отвернут. Затем сел к Питеру и Полу, уже прекратившим дискуссию, и взял одну из тех бумаг, что они перебирали. — И что это? — спросил он. — Нашёл эти вкладыши в одной из книг в библиотеке, — ответил Пол, выпрямившись. — В библиотеке двести тридцать второй. У них много всякого старья. — Старья времён Трумана особенно много, — подтвердил Питер. — И как это ещё не рассыпается в на пыль — чёрт знает. Но ничего интересного. Какие-то стихи, точнее где-то стихи, а где-то просто каша из букв, потому что листы намокали. — Не стоит говорить о Трумане, — сказал Джин, ставя на стол тарелки с супом. — Да плевать, — отозвался Питер. — Здесь нас никто не слышит. — Я бы не был так уверен, — усмехнулся Пол. — Все равно плевать. Но говорить стали тише. Когда суп, состоящий из всего, что только можно было туда намешать, был съеден, они разошлись по разным частям квартирки. Раньше Джин спал в раскладном кресле, но вскоре его пришлось продать, а Джин переехал к Эйсу на диван. В спальне, которая представляла из себя крохотную комнатушку три на три метра и вмещала в себя кровать и три гитары, спали Питер и Пол. Иногда — все вчетвером, потому что было то холодно, то просто неспокойно. Но сегодня они были вдвоём. Пол сел на кровать и стал снимать футболку. Свет был выключен, шторы плотно задернуты, и в такой обстановке он чувствовал себя куда более защищённым, чем при свете. Питер сел напротив него и без слов прижал Пола ближе, похлопав по спине. — Я сегодня тихо, — пообещал Пол, устраивая голову на плече у Питера. — Я обещаю. — Брось. Без твоих концертов мне уже и спать непривычно, — сказал Питер и лег на спину. Пол тихо хохотнул и лег совсем близко, так, что Питеру не составило труда коснуться губами его лба. Пол изменился с тех пор, как они познакомились: он стал гораздо выше, даже выше Питера. И он был действительно красивым, хоть в последнее время и выглядел очень уставшим. — Джордж, — Пол приподнялся, подпирвя челюсть рукой. — А поцелуй меня. Питер едва дрогнул, услышав, как Пол произнёс… Все это, начиная от имени в особенности. Он положил руку Полу на щеку, притянул к себе и мягко поцеловал в губы. Пол был не по годам серьёзным из-за того, что пережил, но в то же время он был мальчишкой, который и жизни толком не видел, и не пробовал ничего, и было в нем полно и авантюризма, и любопытства. Он улыбнулся, устраиваясь на подушке удобнее. — Я хорошо целуюсь? — спросил он, прикрывая глаза. — Очень хорошо, — ответил Питер, все ещё держа на губах свою улыбку. Джин и Эйс лежали на диване и смотрели в потолок. Каждый думал и думал много, то о своём, то об общем. Джину было спокойно впервые за весь день, потому что никто не покинул его. Этих людей он потерять не мог. Только за ними, до конца. — Скажи, — наконец начал Эйс, — кем ты хотел стать? Если бы… Если бы мог. Джин перевернулся со спины на бок и посмотрел на Эйса. — Не знаю, — мечтательно произнёс он. — Учителем. Я был бы не как те ублюдки. — Брось, — с долей удивления возразил Эйс, — серьёзно? — Почему нет? Должно же быть у детей хоть что-то светлое в жизнях. Я приносил бы гитару и пел с ними. — Думаешь? — Эйс ткнул Джина локтем в плечо. — Почему нет? Мы говорим: «Если бы». А если такой как я мог стать учителем, то все могло бы произойти. А ты бы кем стал? — Ты знаешь, — ответил Эйс. — Музыкантом, — Джин усмехнулся, — конечно. Они были лучшими друзьями очень давно. С тех пор, как Эйс перешёл в третий класс, Джин — в пятый. Познакомились на школьной площадке, когда Эйсу не повезло разодрать коленки на уроке физкультуры. Эйс тогда не пискнул, даже когда медсестра поливала колени болючей перекисью водорода, и Джин тайно им восхищался. Эйс первое время и сам думал, что семья Джина принадлежит далеко не к пролетариату: Джин был воспитан и очень умен, одет всегда чисто и гладко. Но Эйс не понимал, почему это может послужить причиной к тому, чтобы не дружить с ним. Ночи были всегда очень тихими, и засыпать было легко, что бы ни случилось до этого. Со временем они просто научились этому, потому что без сна было невозможно прожить и пары суток. Все началось внезапно. Дверь выбили быстро и практически бесшумно, и произошло это настолько неожиданно, что поначалу никто даже и испугаться не успел толком. Это казалось чересчур сюрреалистично, такого не могло быть в реальности! Только не сейчас… Людей было двое. Они были… Они были удивительно простыми. Такими, как их себе и представляли — обычными людьми, одетыми в чёрное. Первым все понял Джин. Как только дверь рухнула, он понял, что это — конец для всего. Он сразу понял, что бессилен, что избежать ничего не получится. Понять было легко, он знал, что рано или поздно это произойдёт, но… Затем проснулся Эйс и вскочил, будто ошпаренный кипятком. — Молчи, тварь! — жёстко, но поразительно спокойно сказал один из жандармов, подходя ближе. Он вытащил пистолет из кобуры и направил узкое дуло на Эйса. Эйс молчал, только запрокинул голову выше, чтобы садист читал всю надменность в его взгляде, все презрение. Питер стал чутким к посторонним звукам, но весь ужас происходящего дошёл до него с опозданием. Он поднялся с кровати и зажал Полу рот. — Лезь под кровать, быстро, — шёпотом сказал Питер. Пол лишь мотнул головой и попытался подняться следом, но Питер держал крепко. Но если бы даже и передумал, времени не осталось. В дверях стоял этот карикатурный, до невозможности карикатурный ублюдок. — На выход, скот! — вскомандовал он, держа обоих на прицеле. — Пошёл ты нахуй! — крикнул Питер. Пол застыл от страха, похлопал Питера по ладони, буквально умоляя не продолжать. Он наскоро натянул валявшуюся рядом футболку, встал с кровати… Ему казалось, что его покорство сможет как-то смягчить их карателя. — Ответишь за это. — Мужчина показательно поставил палец на курок. — Паршивый ублюдок, ты боишься меня, — сказал Питер. Он боялся. Они оба боялись. — Иди вперёд, — с каменным лицом произнёс садист. Питер стоял на месте. Стоял до тех пор, пока приклад пистолета с тяжёлой руки садиста не опустился между плечом и шеей Питера, в момент вызвав жгучую боль… Питер вскрикнул, но даже этот короткий вскрик успел оборвать садист, нанеся следующий удар — в живот, так что ребра затрещали. Лишь после этого Полу удалось вытащить его из комнаты. Джина и Эйса в квартире не было, они уже сидели на заднем сидении полицейского автомобиля. Вскоре Питер и Пол к ним присоединились. Питер был без рубашки, и не трястись от боли и холода стоило ему неимоверных усилий. Будь он один — и слёз бы не сдерживал, наверное, но все ещё было, ради кого стараться. — Что случилось? — спросил Джин едва слышно. Питер не ответил. Он сидел между ним и Полом и молча сжал руки обоих, руки, уже закованные в наручники, а Джин в свою очередь взял ладонь Эйса. Все знали, что выход из автомобиля только один. И что выход последний. Эйс думал, что сейчас у Пола случится истерика, что Питер попытается напасть на одного из карателей, что Джин присоединится к нему, но нет… Все так быстро приняли то, что им предстоит. Хотя, наверное, они приняли это ещё очень давно. Везли их, конечно, не в полицейский участок. Везли долго, хоть и быстро. Когда их по одному завели в классическое полузаброшенное на вид здание, внутри у каждого рухнуло что-то. Здесь было ещё холоднее, чем на улице, из-за того, что стены были голыми, а пол бетонным, здесь было слишком светло для таких мест, здесь царила смерть. — Кто-то очень хотел отличиться? — спросил один из двух садистов. Он был выше, и лишь сейчас удалось разглядеть его лицо: крупные, грубые черты, нездоровый цвет кожи. Отвратительный. Их держали на мушке, отвернув лицом к стене. Питер прижался к ней грудью и наклонился вперёд, чтобы сбавить боль, Джин все ещё пытался думать, Пол зажмурился, словно пытаясь спрятаться. У Эйса дрожали колени, и он первым осмелился заговорить. — Не затягивай, — сказал он холодно. — Или тебе слабо? Раздался выстрел, настолько громкий даже с глушителем, что перебил даже крик Эйса. Не в спину, но в колено, и боль была так сильна, что, наверное, хуже самой смерти. Эйс кричал, позабыв о силе и мужестве, сквозь зубы кричал, впивыясь ногтями в собственные волосы и руки; крови было на удивление мало, она лишь брызнула в тот момент, когда пуля врезалась в плоть и прошла насквозь. Следом последовал ещё один выстрел, нацеленный на второе колено, но совершенный куда-то в бедро. Джин опустился на колени и прижал Эйса к себе, будто пытаясь уберечь от новых выстрелов, даже не понимая, что делает больнее, он обнимал Эйса крепче некуда, так крепко, как позволяли наручники. Садист подошёл вплотную, и после точного выстрела в грудь Эйс перестал дышать. Должен был перестать, но трое оставшихся друзей напоследок услышали самый ужасный, самый пугающий в их жизнях звук — этот громкий хрип, два раза: пародию на вдох и на выдох. Глаза у Эйса были открыты, но в момент его взгляд стал мёртвым и бессмысленным. Пол не смотрел, он не хотел видеть, не мог заставить себя открыть глаза. А Питер видел все, с каждой секундой все сильнее сходя с ума. Следующий выстрел предназначался Джину. Джина не стало быстро, после одного выстрела в голову, после которого на стене и штанах Пола образовалось бордовое пятно и, казалось, оно все становилось больше с каждой долей секунды. Он открыл глаза и закричал, в момент впадая в истерику. Он попытался отойти от мёртвых друзей, от того ублюдка, но упал и смог, как в детстве, только забиться в угол этой комнаты и зажмуриться так крепко, что глаза заболели. — Я убью тебя, блядь! — Питер смог ударить убийцу по лицу, уже зная, что доживает свои последние секунды. Но ему ответили не выстрелом. От следующего удара уже он сам оказался на полу, успел рефлекторно сгруппироваться, но это не помогло, лишь сделало больнее. Тяжелый ботинок ублюдка врезался Питеру в живот, на этот раз точно ломая ребра, врезался несколько раз и очень, очень сильно. — Сука! Сука, я говорил! — орал садист. — Знал, — и он пнул вновь, — бы ты, как это, — поставил ногу на уже едва вздымающуюся грудь, — приятно. Питер улыбнулся и сплюнул кровь. Приступ кашля принёс новую волну боли, и он тихо простонал, но не более того. — Пошёл… Пошёл ты… — Питер сам задержал дыхание, потому что каждый вдох прожигал, каждый сантиметр внутри пронизывала боль, такая вездесущая и такая неукротимая. Садист нанёс последний удар ногой, ломая Питеру нос и окончательно вырубая его сознание. Пол не смотрел. Когда его лишали единственных близких людей, он этого не видел, потому что это страшнее смерти. Эйсу прострелили ноги… Пол не хотел видеть то, что с ним случилось, то, во что преврвтились его прекрасные ноги… А Джину выстрелили в лицо. Джин был таким красивым! Питеру переломали все внутри, его замечательное тело сейчас лежало неподвижно, оно было деформировано. — А ты что? — к Полу наклонился его мучитель. — Открой глаза. Пол закрылся руками и поджал колени к груди. — Открой глаза, паршивка, и посмотри! — закричал второй. Он взял Пола за волосы и поднял с места. Сдался Пол только после нескольких ударов в лицо, сдался и открыл глаза. И увидел все. Он заливался слезами, но даже через них все было прекрасно видно. — Смотри, что с ними стало! Что будет с тобой! — кричал кто-то, уже так отдалённо. — Что бывает, когда кто-то много о себе мнит! Пол опустился на колени, когда почувствовал, что дуло пистолета уткнулось ему в затылок. Момент — тишина, темнота, никаких чувств. И так легко… А за пределами невзрачного здания разгорался рассвет. Такой же, как и всегда. Город постепенно начинал оживать. Ничто не изменилось, все было прежним, и уже будущей ночью здесь казнят ещё кого-то — очередных отбросов, диссидентов, врагов народа. Их было много, с каждым годом все больше, и каждый был готов к тому, что окажется здесь. Кто-то был готов отдать жизнь системе. Кто-то — борьбе против неё. Их было много, хватало на каждую ночь…