Между строк

      Порой мне кажется, что от заката до рассвета время тянется бесконечно. Когда дневные заботы позади, а впереди лишь долгие часы тоски и одиночества. Когда Уильям уже спит, а мне никак не удается сомкнуть глаз. Когда в квартире такая тишина, что можно услышать даже легкий шорох. Если бы он был. Но в этом безмолвном пространстве нет даже шорохов. И все труднее сдержать слезы, все труднее не завыть на луну, когда стоишь у окна и сквозь неплотно прикрытые занавески глядишь на пустынную ночную улицу, освещаемую лишь тусклым светом фонарей.       Когда все мышцы напрягаются, зрение обостряется, а сердце начинает биться чаще при виде очередного темного силуэта, показавшегося из-за угла. А следом неизменно острое опустошающее разочарование – не он, опять не он. Хотя кого я обманываю, это и не мог быть он.       Я заставляю себя отойти от окна, наверно в сотый раз повторяя, что это глупо и бессмысленно. Так же бессмысленно, как неприкаянно бродить по комнате или, забравшись в кровать, таращиться в темноту в ожидании первого луча солнца, который рано или поздно упадет на пол. Это слабо помогает скоротать время до утра и уж тем более не способно заглушить тоску.       Взгляд опять непроизвольно тянется к тумбочке возле кровати, где лежат его письма. Все восемь – по одному на каждый месяц нашей разлуки. Я перечитываю их снова и снова, хотя и знаю их наизусть. Скольжу дрожащим пальцем по ровным строчкам отпечатанного текста на уже порядком помятом листе, словно это может помочь мне стать ближе к тому, кто их написал. Смешно. Казенная бумага, которую он даже не держал в руках, казенные буквы, которым все равно, что ими написано – любовное признание или смертный приговор, и только чувства, о которых они мне шепчут под покровом ночи, живые. И такие понятные, знакомые: та же боль разлуки, которую он уже даже не пытается скрыть за бодрым тоном и шутливыми замечаниями, та же робкая надежда и вера в будущее. Наше общее будущее. Которое с каждым письмом кажется мне все более отдаленным и туманным. Но все равно каждый раз это как глоток свежей воды среди засушливой пустыни. Глоток воды, продлевающий жизнь – до следующего письма, следующего глотка. Следующего свидетельства того, что он жив.       И я лелею эти маленькие послания, эти светочи, самыми черными ночами помогающие мне справиться с обступившей меня тьмой, помогающие мне выстоять.       Но иногда и их недостаточно. Я обнимаю себя руками, крепко, и зарываюсь носом в ворот рубашки. Его рубашки. Сегодня я позволила себе надеть ее, хотя я не делаю этого слишком часто, боясь, что она перестанет пахнуть им. И мне наконец кажется, что я чувствую его тепло, то тепло, которое мне так необходимо. Наверное, это только иллюзия, самообман, но мне все равно.       Я думаю о том, что завтра мой день рождения, и о единственном подарке, который бы действительно хотела получить в этот день. Хотя и знаю, что это невозможно. Скорее Санта свалится в дымоходную трубу. Или Пасхальный кролик пригласит меня на омлет.       Впрочем, я никогда не возражала против запоздалых подарков, особенно запоздалых подарков от него. Я улыбаюсь сквозь слезы, вспоминая его наставления – "сначала бедро, потом рука", тепло и силу его тела, прильнувшего к моему, его пальцы, будто ненароком касающиеся моих и посылающие незримые импульсы в самые дальние клеточки тела, и то необыкновенное чувство надежности и защищенности, которое мог дать мне только он.       О, Малдер, я так давно не играла в бейсбол…       Из этих сладостных воспоминаний, со временем приобретающих все более явственный привкус горечи, меня вырывает детский плач, раздающийся из кроватки. Я поспешно смахиваю слезы и, взяв Уильяма на руки, тихонько его покачиваю. Знаю, он плачет не из-за того, из-за чего я, он просто голоден, но, прижимая его к груди, все равно повторяю:       – Папа вернется. Обязательно вернется…              

* * *

      Зимние ночи чертовски, чертовски длинные. Мне в полной мере удается прочувствовать всю их "прелесть", когда я тщетно пытаюсь заснуть, но не могу даже хоть чуточку расслабиться, хоть на время выбросить из головы все тревожащие мысли. А мое лучшее успокоительное средство сейчас недоступно. Нельзя даже просто снять трубку и позвонить, просто услышать ее голос, как я нередко делал раньше.       Она сама так решила, и я не посмел возразить. Если бы речь шла только обо мне, я бы не раздумывал. Но я не могу подставить под удар тех, кто мне дороже всех на свете. Кому и так причинил слишком много боли. И продолжаю причинять. Одним своим отсутствием. Знаю. Об этом говорят мне ее письма. Каждая строчка. А еще больше – то, что остается между строк.       Я собираю с колен распечатанные листки, которые перечитывал уже не знаю в который раз, и, бережно сложив, прячу в нагрудный карман, ближе к сердцу. Мне нравится все время ощущать их там. А иногда даже кажется, что они греют. Я явственно чувствую тепло, разливающееся от груди дальше, до самых кончиков пальцев, успокаивающее и баюкающее, не дающее мне замерзнуть этими холодными, одинокими ночами. А от необъятной, оглушающей тишины спасает звучащая в голове незатейливая песенка про лягушонка Иеремию и радость всему миру, которую она тихонько напевала мне одной куда более приятной осенней ночью.       Теперь под нее, должно быть, засыпает кое-кто другой. Кое-кто, чье фото тоже надежно укрыто в моем нагрудном кармане. Черно-белое, плохое и нечеткое – там, где я был, не нашлось ничего лучше допотопного матричного принтера, – но все равно дающее представление о том, как подрос наш парень. Я могу разглядывать его часами. Жаль, что она не прислала и свое. А я не догадался захватить. Так что остается полагаться только на собственную память и воображение.       Она часто представляется мне с малышом на руках, стоящей у окна и невольно всматривающейся в ночную тьму. И на ее лице то же выражение, что и при нашем расставании. Она старалась держаться, но я все видел. И отчетливо вижу каждый раз, когда закрываю глаза. Как невозможно забыть и тот отчаянно-долгий прощальный поцелуй, и мягкую ткань ее халата, безотчетно смятую моей рукой…       Я вздыхаю. Не раздеваясь, забираюсь под одеяло и закрываю глаза.       Если крепко зажмуриться и напрячь воображение, то можно представить, что она рядом. Как в нашу последнюю ночь. Иногда даже удается ощутить ее локон, щекочущий мне лицо, и уловить ее ровное дыхание. Главное, не открыть глаза – и не увидеть лишь беспросветную тьму и пустоту. Лишь тьму и пустоту.       Я и не открываю. Но это не помогает заснуть. Не сегодня. Я с тоской думаю о том, что завтра у нее день рождения. Поздно сожалеть, что раньше я не придавал этому особого значения, что столько возможностей было упущено безвозвратно, но я все равно жалею.       Невозможно описать, как бы я хотел быть в этот день с ней. С ними. Просто быть рядом. Просто смотреть в глаза. Просто держать за руку… Такие простые, обыденные вещи, истинную ценность которых начинаешь осознавать, только когда их лишаешься.       Я знаю, что она тоже мечтает об этом. И также знаю, что это невозможно. Не в этом году, не в этот раз. Все, что я могу предложить ей сейчас, – лишь маленькая посылка. Чтобы отправить которую, я проехал больше трехсот миль. Так безопаснее. Во всяком случае, я на это надеюсь.       Я подписал для нее открытку, постаравшись, чтобы она вышла светлой и по-настоящему праздничной. На этот раз я многое оставил при себе, чтобы не расстраивать ее еще больше, хотя бы в этот день, который и без того вряд ли будет особенно веселым.       А еще… о, это особенный подарок. Думаю, на этот раз я превзошел самого себя. Ведь это даже не брелок и не тряпичная кукла. Мои губы невольно растягиваются в улыбке, когда я представляю, как Скалли открывает нарядно упакованную коробку – а в ней… старый, изрядно потрепанный бейсбольный мяч.       Ужасный подарок, скажете? И неважно, что он навевает чертовски приятные воспоминания о чертовски приятном вечере, который мы провели как-то раз в одном из тихих вашингтонских парков, от души лупя битой по его менее удачливым собратьям. Неважно, что я хранил его долгие годы, пока не уехал в Англию. Как память о самом лучшем дне в моей жизни за много лет до того и уж тем более после. Потому что это был год, когда пропала Саманта, когда мир, которым я жил все двенадцать лет, рухнул как карточный домик. И может быть, только этот потертый кусок кожи и напоминал мне порой, что жизнь может быть отличной штукой.       Не просто мяч, а словно волшебный клубок, один конец невидимой нити которого навсегда остался в том жарком июньском дне на Винограднике, куда я мысленно возвращаюсь каждый раз, когда держу его в руке.       Я вижу своих друзей по команде: все до одного вскочили со скамейки и напряженно застыли в ожидании развязки, их взгляды устремлены на меня, не самого лучшего игрока, признаться, от одного удара которого по воле судьбы зависит исход всей игры; и будто вновь становлюсь собой одиннадцатилетним, тогда еще обычным американским парнишкой, за которым – если забыть про имя – не водилось ничего странного.       Я поудобнее перехватываю биту во вспотевших ладонях и сосредоточиваюсь на мяче в руке донельзя довольного собой Реджи Стивенсона – он только что выбил двух наших, и я следующий. Я приказываю себе не падать духом, хотя положение, мягко говоря, незавидное. Отставание в две пробежки. Два страйка. И даже если на этот раз я каким-то чудом отобью, то Кевин, готовый рвануть с третьей базе, еще может заработать очко, а вот Фил, застрявший на первой, вряд ли. Я уже чувствую радостное возбуждение на трибуне соперников, считающих, что победа у них в кармане; чувствую, что судья позади меня уже приоткрыл рот, чтобы объявить третий аут, который и поставит точку в этой игре. Но я смотрю только на мяч и отключаюсь от всех окружающих звуков. Пока спустя мгновение они не обрушиваются на меня бесконтрольным потоком: звонкий удар биты по мячу, дружный вздох трибуны соперников и одновременно радостный вопль Саманты, а затем и ребят, совсем обезумевших от счастья. А мяч, словно презрев закон всемирного тяготения, все летит и летит, и я будто лечу вместе с ним, словно в один миг у меня выросли крылья, для меня нет ничего невозможного, все преодолимо, все по плечу… И я вспоминаю это подзабытое уже ощущение, когда прикасаюсь к шершавому боку этого мяча.       Но не только это заставляло меня время от времени возвращаться к нему все эти годы. Это не была решающая игра, и не последний мой хоум-ран, но последнее лето, когда вся семья была в сборе, когда это была еще семья. И тогда это казалось мне таким естественным, незыблемым, таким само собой разумеющимся, что я даже не задумывался, что может быть иначе. Но почему-то все равно запомнил, как Саманта без устали хвалилась всем, что я ее брат; как не слишком щедрый на эмоции отец потрепал меня по плечу и сказал, что гордится мной; как мама, никогда не ходившая на игру, испекла мой любимый сливовый пирог – а она нечасто им баловала. И как сейчас я вижу всех нас, сидящих за одним столом: перемазавшуюся ягодами Саманту, с помощью вишневой косточки и вилки изображающую, как здорово я отбил; посмеивающегося, глядя на нее, отца и улыбающуюся мать, не забывающую, однако, предложить мне добавки, ведь чемпионам нужно лучше питаться… И воскрешая в памяти эти бесценные теперь моменты, я вспоминаю, как это – иметь семью, иметь дом, где тебя любят и ждут…       Я знаю, что Скалли поймет, потому что все еще вижу ее лицо, когда она открывает коробку… Мое приглашение. Мое обещание. Однажды, Скалли. Я вернусь и расскажу тебе все это.       Я вижу, как мы сидим на диване, только мы вдвоем – поздно, и Уильям уже спит, – я держу ее в своих объятиях и, склонившись к ней, неспешно нашептываю свою историю, а она слушает, положив голову мне на плечо, и, глядя на свой подарок, задумчиво поглаживает пальцем шов…       А потом я вижу рыжеватого мальчугана, чуть больше биты, которую он крепко сжимает своими маленькими пальчиками, сосредоточенного и неотрывно следящего за мячом в моей руке, быть может тем самым. Он только учится, но, кто знает, возможно, однажды он переплюнет меня и сделает Грэнд Слэм. Я крепко обниму его, а Скалли приготовит праздничный ужин, и мы соберемся все вместе за большим обеденным столом в нашем большом, светлом доме, чтобы как следует отметить первую победу нашего маленького чемпиона…       Мечты, мечты… Игра зарвавшегося воображения… Повседневная жизнь миллионов людей… Но я верю, что придет время, когда она станет реальностью и для нас. А для начала я просто вернусь домой. Вернусь к своей семье…                             * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *       Пояснения к бейсбольным терминам:       Аут – ситуация (или команда судьи), означающая, что игрок нападения в данном периоде выбывает из игры. После третьего аута команды меняются местами или заканчивается период.       База – одна из четырех точек поля, представляющих собой квадратные подушечки, прикрепленные к земле в углах квадрата со сторонами 90 футов (27,45 метра), которых бегущий должен последовательно коснуться, чтобы выиграть очко.       Грэнд Слэм – удар, при котором команда набирает 4 очка, т.е. когда все базы заняты игроками. Как правило, достигается хоум-раном.       Пробежка (очко) – зарабатывается игроком команды нападения, сначала являющимся бьющим, затем бегущим, если он по очереди коснулся всех баз: первой, второй, третьей и "дома".       Страйк – ошибка бьющего, например, если он промахнулся или не стал отбивать правильно брошенный мяч. Три страйка бьющего засчитываются как аут, и он выходит из игры.       Хоум-ран – удар, при котором мяч, не коснувшись земли, пролетает все поле и вылетает за его пределы. При этом бьющий и все игроки, находящиеся на базах, получают право спокойно обежать все базы и вернуться в "дом". Таким образом, хоум-раном бьющий может принести команде от 1 до 4 очков.