Вывих

Чимин задыхается. Ему воздуха в лёгких мало, будто только что пробежал кросс без единой остановки в ускоренном темпе. Грудь нещадно сдавливает невидимым грузом, норовя переломать все ребра до одного, на мелкие осколочки, которые тут же вонзятся в живое мясо, принося уйму боли. Чимин морщится. Ещё боли ему не хватало, и так достаточно. Что ни мысль — то мелкий осколок, под кожей у него тысячи таких, и каждый засел так глубоко, что ногтями не выскребсти, а потому они зарастают, затягиваются и продолжают напросто гнить. Чимину куда проще сравнивать свои чувства именно с осколками, потому как это в самом деле самое подходящее название того вида влюбленности, когда ты жертвуешь всем, что у тебя есть. Отдаешь себя целиком и полностью, плюёшь на самого себя и посылаешь к черту всех, кто твердит, что такая любовь несет в себе лишь разрушение. Они, может быть, правы, но видно никогда не любили до такой степени, когда весь мир сжимается до одного человека, окружающая действительность интересует не больше, чем бессмысленное шоу по телевизору. И ты, вроде бы, осознаешь все, пытаешься расковыривать затягивающиеся язвочки, с трудом держишься, чтобы не разреветься в голос. Потому что это больно так-то. Моментами думаешь, а не пора ли это все прекратить, взять себя наконец в руки, ты ведь большего заслуживаешь. Да только Чимину большего и не нужно, как это нелепо. Парень порой сам с себя смеётся, в полный голос хохочет с того, насколько глуп, а после с рассеянной улыбкой смотрит в пугающую пустоту, стирая маленькими пальчиками соленые дорожки с щек. Он так часто плачет, что кожа вокруг глаз воспалена и даже начала шелушиться, и крема, к сожалению, пока не помогают. Но в любом случае, Пак убеждает себя, что все, в принципе, не так плохо, хлебая успокоительное и просыпаясь по ночам от очередного кошмара, что с недавних пор стали слишком реальными. Но Юнги ведёт себя слишком отстраненно, а потому, Чимин попросту подавляет всхлипы, лёжа в их постели, спиной ощущая лишь пробирающий до костей холод. Они по-прежнему спят вместе, но каждый из них занимает противоположные края постели, находятся в своих раздельных друг от друга мирках. А в общем, и раньше все ничем не отличалось, они, скорее, попросту сосуществовали рядом с самого начала. Чимин давился своими эмоциями, в то время как Юнги словно не замечал его существование рядом с собой и изредка вспоминал только в постели, вдалбливаясь в младшего, пока тот закусывает кулак, чтобы не завопить от этой душевной боли. Чимин хочет, чтобы его любили, не только использовали, как забавную игрушку для своих потребностей, а именно любили. По-настоящему. Вспомнили, наконец, что он живое существо, у него бьётся сердце, которое уже очень давно ноет от глубоких ссадин. Ему, блять, просто хочется ощущать себя нужным и всего-то… А старший всегда будто не с ним. Ходит по квартире как чёртово привидение. Секс давно не приносит удовольствия, да и, признаться, никогда не приносил, ведь разве может кукла подарить желанные эмоции, заставить почувствовать себя одним целым с собой. Нет, они явно идут порознь. Ему бы хирурга найти, что смог бы заштопать бессчетное количество ран на бледной коже, что собрал бы его по частям. Кусочек за кусочком сшил воедино. И пусть он больше никогда не сможет вернуть себе прежний вид, пусть до конца жизни будет ходить уродцем, пусть мир его безвозвратно сломлен… Он сам себе душу изуродовал. Позволил себе стать чем-то вроде помойки, куда раз за разом скидывают ошметки, гниль и прочий мусор, разрешил дорогому человеку загубить ссвой внутренний мир. Он теперь такой жуткий, без жалости не взглянешь… Алкоголь обжигает горло, парень морщится и с шумом опускает стакан на деревянную поверхность стола. Выдыхает с едва уловимым хрипом и прикрывает извечно воспаленные глаза. Спирт остаётся на языке приятным холодком, который в последнее время и напоминает Чимину, что он в общем-то все ещё жив, существует и чувствует, что вполне себе реален этот его мир. Пожалуй, это единственный способ убедить себя в собственном существовании на этой дрянной планете, вот только зачем — не ясно. Может быть от того, что каждый человек по сути своей боится выпасть из реальности, утерять все границы, разделяющие мир тот, что в голове, и тот, в котором ты пусть нехотя, но прожигаешь собственную никчемную жизнь. Никто не хочет страдать, но и стирать себя со страниц истории не торопится. Но мы ведь рождены, чтобы потом, когда истечёт время, попросту умереть, быть погребенными за толщей сырой земли, не оставив после себя и следа. Рождены, чтобы в итоге обратиться в прах. — Ох, парень, ну и видок у тебя. — Пак слышит, как скребут ножки табурета по старым деревянным половицам, чувствует на себе чужой заинтересованный взгляд, но не спешит поднять глаза на незнакомца. Может быть всему виной образ жизни к которому Чимин себя приучил за эти годы, отгораживая себя от всего мира, будто тот его самый злейший враг. А может попросту не желает, чтобы посторонний человек увидел в его взгляде ту самую боль и отчаяние, что уже через края льется. Пак настолько пропитан этими негативными эмоциями, что люди, единожды заглянув в его глаза, не в силах сдержать отвращение. И он их не винит, ему от самого себя тошно, от собственного отражения в зеркале. — Что, все настолько плохо? Дай угадаю, с девчонкой порвал, или может тебя бросили? Уйди, прошу, отчаянно шепчет голос где-то в подсознании, и Пак готов сам броситься к выходу, заткнуть дрожащими ладонями уши и просто бежать. Бежать от этого человека, от беснующейся толпы, от музыки, пьяных голосов, от себя в конце концов… Наконец Пак решается поднять голову, взглянуть на незнакомца, возможно, одного из пьянчуг, что вертятся возле барной стойки с бокалами в руках, как муравьи с песчинкой сахара. Одного из тех, что отираются в подобных местах по пятницам после работы, приходят домой, где их встречает лишь немая пустота и одиночество. Тех, что в порыве пьяного возбуждения несут всевозможный бред, снимая непослушными руками ботинки, блюют на пол в ванной, а после отчаянно рыдают, захлебываясь собственными слезами, потому что это чёртово одиночество их змеей душит, обвившись вокруг шеи. Тех, что так похожи на самого Чимина… Но парень напротив, на удивление, собрал в себе все противоположные черты и, Чимин даже удивился, изумленно разлепил губы и тихонько выдохнул. Молодой человек перед ним не то что бы выделялся на фоне хаоса, присущего этому месту, даже наоборот, выглядел слишком обыкновенно. Был своим. Рыжие пряди небрежно торчат из-под шапки незнакомца непослушными завитками, наверняка ходил в парикмахерскую, судя по стойкому аромату геля для волос. У Чимина в ванной стоит что-то подобное, но Юнги он не нравится, и потому Чимин собирался отправить его в помойное ведро. Обтягивающая водолазка с высоким горлом, на правом запястье какие-то простенькие часы с кожаными ремешками. Все бы ничего, если бы в глазах незнакомца Чимин не увидел собственное отражение. Не такое, как, если бы он глядел в зеркало и видел одну лишь внешнюю оболочку, кожу и все то, что можно потрогать руками, а словно этот человек видит его насквозь, знает наизусть как какую-то детскую книжонку. Чимина будто носом в тычут в эту грязь, мол, смотри, парень, это ты, нравится? Пак зажмуривает глаза на долю секунды, винит ударивший в голову алкоголь и искренне надеется, что незнакомец не почувствует мелкую дрожь, охватившую его слишком неожиданно. В помещении становится слишком душно, воздух спертый и влажный, пахнет потом и чьими-то дешевыми духами, от чего голова идёт кругом. Ещё немного и заслезятся глаза. А парень напротив расслаблен, взгляд его трезв, да и его, видно, все устраивает. Он как что-то постороннее, инородное тело, но это не мешает ему подстраиваться под окружающую его обстановку, становится единым с любой толпой. Чимин не смог бы отнести его к какой-либо группе или субкультуре с точностью в сто процентов. Поставь его рядом с хиппи — он станет как хиппи, посади рядом с душевнобольным, он им станет. Станет, чтобы выжить? Он чем-то напоминает хамелеона. Но правда в том, сколько бы на тебе не было масок, ты все равно зверь, ведь именно зверью и есть нужда лезть в человеческую шкуру, чтобы выжить в нашем мире… В любом случае, больше Чимин в глаза ему не смотрит, косится на любые предметы вокруг, горшки с цветами, близь стоящие столики, молодого официанта, избегая зрительного контакта с этим человеком. От зрительного контакта с настоящим собой. Просто Чимин очень пьян, в этом все дело. — Боже, не уж то язык проглотил. — Тихонько хихикает парень, сцепляя пальцы в замок и опираясь на те подбородком. — Да ладно тебе, расслабься. Ты ведь сюда за этим пришёл, так, забыться? Ну так чего бы не окунуться с головой в царящее веселье, может по бокальчику соджу, нет? Речь незнакомца льется плавно, он будто не говорит, а мурлычет, и вроде бы приятно слуху, но у Чимина от чего-то мурашки по спине табуном пробежали. Парень все же счел необходимым представиться, назвался Хосоком, на что блондин бросил короткое Чимин и продолжил следить за молоденьким пареньком, тем, что стоял с грязными тарелками возле соседнего столика. Парнишка слишком поздно, но все же заметил направленный на него взгляд, смутился и, понурив голову, скрылся из виду за толпой посетителей. Чимин вовсе не хотел представляться, называть своё имя этому шибко странному Хосоку, оно как-то само слетело с языка, Пак даже сообразить толком не успел. Да разве в таком состоянии возможно за языком следить, когда сознание попросту затуманено, а понять, что перед тобой сидит опасный тип, помогает лишь инстинкт самосохранения, который, благо, у него имеется. — Какой ты скучный, Чимин, ей богу, тебе бы здесь декорацией подрабатывать, — лепечет Хосок, потягивая из бокала странную коричневую жидкость. — значит я прав, и в твоя жизнь​ уже очень давно потеряла всякий смысл. Чимин, а твоя душонка то насквозь прогнила, не замечал? Мальчик, который с детства мечтал летать, но жизнью создан чтоб ползти. Глупый мальчик. Глупый Чимин-а. Пак вздрагивает, словно от укуса бешеной собаки, дышит судорожно, ощущает, что в лёгких места мало, нервно сглатывает. Что-то заставляет его посмотреть на рыжеволосого парня, на Хосока, на чертовски опасного человека, что видит его насквозь. Видит Чимина и, черт побери, довольно скалится, обнажая ряд ровных зубов. Чимин его боится. — Кто ты такой? — На выдохе произносит Пак, облизывая пересохшие губы и цепляясь кончиками пальцев за деревянные края стула.- Кто ты, черт возьми, такой? — Не делай такое лицо, успокойся. Я просто парень, решивший выпить с тобой, ничего более. Но если ты так обеспокоен из-за моих слов, то напрасно. Все куда проще, чем тебе может показаться, глаза — зеркало души, а в твоих… ничего кроме тоски и безысходности, парень. Чимина легко прочесть. Чимин правда глупый. Он никогда не умел отстраняться, абстрагироваться от реального мира, возводить стены, его жизнь всегда была как на ладони. Он всегда, раз за разом обнажал свою суть, обнадеживал себя, открывал самое сокровенное, не страшась быть непонятым, не принятым. Жил одними лишь эмоциями. Жил одним лишь Юнги. Пак делал бессмысленные попытки замыкаться в себе, но из раза в раз продолжал лаять и выть на счастливых людей, завидуя их красивым и чистым душам. А что делать, если у Чимина мир красоты внутренней лишён, что тогда? К черту вашу изнанку. У него там только мясо да внутренности, исполосованные осколками. К черту все. — Ах, примитивизм изнасилованной душонки. Прекрати этот спектакль, Чимин-а, ты ведь ничего в себе не нароешь, лишь новая язва и только. Ты с такими темпами вконец душой обнищаешь, друг мой. — Продолжает Хосок, отодвигая бокал и пристально глядя в глаза напротив, насквозь пропитанные едким одиночеством, лишенные всякой положительной эмоции. А Чимина трясет от каждого его вздоха, что теперь казался единственным звуком в его крошечной вселенной. Музыка заглохла, а тишина и чужое дыхание остались верными компаньонами, переворачивая и круша всю Чиминову сущность к чертям. Слишком громко. Слишком. — Ответь мне на вопрос, ради чего ты жертвуешь собой? Ради чего запятнан твой внутренний мир? Ведь посмотри на себя, ты весь кровоточишь, что ни рана, то очередной разошедшийся шов. — Ты не тот, перед кем я обязан отчитываться. Не тебе судить мою жизнь и задавать подобные вопросы. — Этот парень даже не волк, нет, что-то куда опасней. — Катись к черту… — Тебе так нравится быть вывихом, Чимин-а? — И смотрит выжидающе, с плохо скрываемым азартным огоньком. — Быть не таким как все, отличаться ущербностью и неправильностью? Ты только единожды посмотрел мне в глаза, а я уже почувствовал, что твой ужин готов вот-вот… — Заткнись! — Оу, все же осознаешь своё положение, парень. А не думаешь, что тот, ради кого ты так страдаешь и перетравил все живое внутри тебя? Брось, не хмурь брови. Я прав, и ты это сам понимаешь. Ты гниешь на глазах, а я могу тебе помочь и… — Хватит… Хватит… Чимин не позволит копаться постороннему человеку в своих внутренностях, не закроет глаза, пока его морально расчленяют… Может быть Паку не следовало… не следовало уходить так. Не следовало опрокидывать стол, ведь делать что-то под действием алкоголя — не самое мудрое решение. Не следовало бить того парня по лицу. На кулаке до сих пор красуются мелкие следы крови, он потом их отмоет, вот только до дома доберется. Но этому Хосоку не следовало копаться в грязном белье Пака, не следовало совать свой нос в его жизнь и пытаться навести порядок, поправить непоправимое. Он ведь на самом деле и не помогал вовсе, лишь давил на старые раны, разрывал стежки, позволяя швам разойтись. Чимину больно. А когда ему больно, он не может держать себя в руках.

Что же делать… когда твой внутренний мир… красоты лишён…

Ему удалось сбежать под шум, он понятия не имеет как. Просто бежал. Спотыкаясь, сбивая прохожих с ног, плутая в потёмках, в поисках знакомых домов, площадок, чего-нибудь, что указало бы направление домой. Адреналин в крови зашкаливает, руки мелко подрагивают, с трудом выуживая магнитный ключ из кармана брюк. Парень опирается плечом о выбеленную стену подъезда, его совершенно не заботит, что на кофте останется белый протяжный след, сползает вниз и обхватывает колени руками, отчаянно цепляясь пальцами за грубую ткань. Сейчас забота лишь одна — Чимин безумно пьян и ещё этот голос в подсознании, что раз за разом твердит, о вычурности всего происходящего. И лицо Хосока, его слова. Пак протяжно стонет, срываясь на приглушённый рык и что есть мочи ударяется затылком о бетонную стену. Может хоть так удастся прогнать навязчивые мысли, выкинуть из головы чужой образ со звериным оскалом, азартным блеском в угольных глазах и рыжими кудрями. Почему так тяжело. Ключ с третьего раза попадает в замочную скважину, и Пак со всей осторожностью поворачивает тот по часовой. Юнги в это время должен спать. Конечно, за окном уж давно стемнело. В ночное время бодрствуют лишь те, кому холодно быть одинокими, они кутаются в одеяла, подтягивают чай из любимых чашек и надеются согреться. Убеждают себя в том, что справятся, а сами поминутно увядают в круговороте обязанностей, недосказанностей и недопонимания… Чимин, увы, попал в их число. Не по чьей-то вине, вовсе нет. Просто… так получилось. Не всем суждено стать счастливыми, как бы жестоко это не звучало. У Пака со временем страдания вошли в привычку, стали чем-то обыденным, как обед или поход в душ. Стали частью рутины. Чимин тихонько открывает входную дверь, сбрасывает ботинки и, ковыляя по коридору к их с Юнги спальне, изо всех сил старается не упасть на колени. И не в опьянении дело, алкоголь тут вообще непричем, просто ему тяжело. Сверху давит груз обиды и злости на самого себя, на жалкую натуру. Снизу тянут на самое дно остаточные чувства. А остаток большой… Шаркает босыми ступнями по линолеуму, силой заставляет себя шагать и едва не плачет, ощущая, как переносицу неприятно пощипывает. Только не реветь, Пак Чимин. Только не дома. Не при Юнги. А Юнги и вовсе не спит. Сидит на постели, вытянув ноги и с завидным спокойствием перелистывает страницы какой-то книги. До Чимина доносится шелест страниц прежде, чем он поднял глаза и встретился с привычным отстранённым взглядом. Пак предпочел бы ослепнуть… Юнги просто смотрит. Не откладывает книгу, не произносит ни слова, не смиряет Чимина уничижающим и раздраженный взглядом. Просто смотрит. И это спокойствие ранит Чимина больше, чем миллионы ссор и скандалов. Вновь и вновь осколками по коже и Пак желал бы уже умереть… — Я… пришел… — Словно брошенное в пустоту, и безучастный взгляд парня, сидящего на постели. Чимину даже померещилось, что в глазах его что-то на короткий миг загорелось. Чертов алкоголь. Чертова жизнь. Чертов Пак Чимин… Преодолевает комнату за пару неуверенных шагов, останавливается подле Юнги, перекидывает ногу, оседлав колени Мина и смотрит. Ждёт. Глаза в глаза. Просит взглядом помочь ему выбраться из этого блядского мира, что сжирает его живьем, расчленяет на живую, чавкает… Умоляет заметить его крошечную вселенную, сгнившую насквозь, пропитанную чернью.

Просто посмотри на меня, хотя бы раз…

А затем подаётся вперёд, целует напористо, жадно, будто за жизнь борется. Это его маленькая война, где он один на один с самим собой… Обхватывает маленькими замерзшими ладонями бледные щеки парня, со всей нежностью поглаживает большими пальцами скулы и насколько это возможно, углубляет поцелуй. Насколько позволяет Юнги, что сидит неподвижно, не предпринимает ничего. Чимин знает, Мин не любит привкус алкоголя. Терпеть не может. По щеке, скользнула солёная капелька, оставив после себя влажную дорожку. Он больше не может держать себя в руках. Плачет, ощущает на языке солёную горечь от собственных слез, но не отстраняется. …А твоя душонка то насквозь прогнила… Опускает руки на чужие плечи, легонько массирует. Мажет языком по нижней губе парня, выдыхает и целует снова. Нет никакой надежды, он больше ничего не ждёт, просто делает… …Мальчик, который с детства мечтал летать… Глупый мальчик… Отчаянно сжимает маленькими пальчиками ткань на футболке Юнги, цепляется, словно за спасительный канат. Чимин давно тонет, да только соображал слишком долго, поздно принялся барахтать руками и звать на помощь, но все же наткнулся на единственный шанс выбраться наконец из этой ледяной пучины. Будь уж что будет. Если Паку суждено утонуть, то так тому и быть, по крайней мере он пытался… Боже, как горьки на вкус чувства. …С такими темпами вконец душой обнищаешь… — Юн…ги. — Шепчет прямо в губы, а у самого в душе пустота, маленький огонек догорает вместе с уверенностью, которой всего пару секунд назад было в избытке. Снова лицо Хосока, снова эти чёртовы глаза, что будто внутрь тебя заглядывают, расчленяют одним лишь взглядом, обнажая каждую мелочь, что оставалась сокрыта в тебе годами. И вот, посмотри, теперь вся эта грязь перед тобой. Хотели, нет? Получите, распишитесь. Обратно это мясо уже не вернёшь, а если и попытаться, потратишь много времени, но, а сама грязь, грязь то на руках останется… Не смотри, мы сожжём это, останется дым. Пусть горит дотла… … Тот, ради кого ты так страдаешь, и перетравил все живое внутри тебя… Эхо в голове слишком громкое, слишком навязчивое, от него не скрыться и Пак это слишком хорошо понимает. Швы на теле все расходятся, один за одним, один за одним. Как же он уродлив. Пожалуйста, не дай мне умереть сейчас, прошу, спаси, пусть даже это будет секундный просвет. Я так устал шарить в темноте, наступать на битое стекло и ощущать этот обжигающий холод… Пак медленно отстраняет ладони, опускает те на аккуратно расправленную простынь и невольно сжимает ткань в кулачках. Он пытался, сделал все, что было в его силах, чтобы наконец, хотя бы раз помочь самому себе, а не смотрел на свой изувеченный образ со стороны, будто не имеет к этому никакого отношения. Дурак. Такой дурак. Рискни он раньше, может что-то ещё можно было бы сделать, если бы только удалось уничтожить в себе эту мерзкую, безвольную куклу. Если бы только… Парень замер, остановился, перестал нежно касаться губами чужих губ, надеясь наконец повернуть все вспять, исправить ошибку. А обида прожигает в груди дыру, края которой продолжают тлеть, осыпаясь пеплом. Больно. Грязно. Противно. Чимин больше не может, не хочет, если он так противен Юнги, то к черту все. Чимин права не имеет его пачкать, он, чья кожа разлагается день за днём, чьи руки исполосованы вдоль и поперек с засевшими глубоко внутри осколками, чье тело украшено швами, чьи глаза больше не выражают ничего. Однозначно Мину противно смотреть на него. Касаться его. Целовать. Произносить имя и просто существовать рядом. Остановись, придурок, вовремя влепи себе пощечину и смирно отсиживайся в стороне. Будь словно прокаженный, пусть тебя продолжают презирать, но не порть жизнь Юнги… Пак плачет, впервые сдается на глазах Мина, обнажает изуродованную душу. Но отстраниться от Миновых губ, таких тёплых и любимых, отодвинуться подальше, сил нет. Понимает, что должен, но черт возьми не может… А когда чувствует, как на нижней губе со всей осторожностью смыкаются чужие зубы, покусывая, только и может, что испуганно выдохнуть, поскуливая. Жалкий, зашуганный мальчик. В висках бешено колотит, а по рукам пробегают мурашки от внезапного чувства, захлестнувшего Пака гигантской волной. Ощущает, как Юнги мягко давит пальцами на подбородок, приоткрывая Чиминов рот чуть шире. Как горячий язык парня проскальзывает между губ и лениво касается его собственного. В это мгновение вся его вселенная с внушительным грохотом рушится, рассыпается на мелкие куски. Пальцы Юнги мягко обхватывают Чиминовы запястья, словно нечто хрупкое, поглаживает подушечками нежную кожу, а у Пака все тело ватным становится. Он от касания любого тает, как чертова свечка, и понять все не может, в какой момент весь мир вдруг стал таким неправильным. Неправильно, так быть не должно, вторит сознание, убеждает, что должно быть все иначе, а Чимин просто умоляет этот отвратительный голос заткнуться. Умоляет, вселенную, чтобы это мгновение не прекращалось никогда. Нерешительно отвечает, сталкивается язычком с Миновым, впервые чувствует неловкость, и плевать, что до сегодняшнего дня Чимин отдавался старшему без какого-либо стыда и смущения. Плевать. По другому все, совершенно иначе. Мин целует его так, будто боится спугнуть, касается, словно Чимин может от любого прикосновения рассыпаться на кусочки, просто исчезнуть. И почему Чимину так хочется разрыдаться в голос, уткнуться носом в Минову грудь и просто повторять его имя как мантру, пока, слетая с языка в тысячный раз, оно не утратит свой смысл. Но навряд ли оно и после миллиона раз утеряет этот пьянящий привкус. — Малыш, — дыхание Юнги опаляет кожу, и Пак с опаской поднимает испуганный взгляд на парня. Боже, пожалуйста, только бы сейчас не проснуться, очнувшись в холодной постели, пожалуйста. Только не в эту минуту. — что я с тобой сделал. Чимин головой качает, дышит через раз и попросту не верит. Почему. Почему Юнги так говорит с ним. Почему слова не раздирают душу в клочья, а голос такой тёплый и мягкий, что хочется спрятаться, потому что это не может быть он. Не может быть Юнги таким, по крайней мере с Чимином. Его слова ранить должны, а не наоборот… Блондин стискивает зубы, скулит, как раненый щенок и вперёд подаётся, опираясь лбом о Миново плечо. Всхлипывает, старается скрыть дрожь во всем теле и улыбается. Вымученно. Болезненно, но все же улыбается. Шмыгает носом, ощущает как ладонь опускается на затылок, поглаживая. Только бы не проснуться. — Ничего… Ничего, заживёт. — Шепчет Пак, прижимаясь к теплой груди. И больно признавать, что шрамы останутся надолго. — Только прошу… прошу, не дай этим швам разойтись. Я все перетерплю, правда, если ты мне дышать позволишь. Поднимает голову, утирает слезы рукавом и замирает, вглядываясь в чужие глаза. Такие же как у самого Чимина. Теперь то он все понимает…