Изгой

      — Новость о моем переселении в школу-интернат не вызвала ровно никаких эмоций. Почему-то я был не удивлен. Было не грустно, не радостно, даже не обидно, просто как-то… нормально. Здание громадных размеров. Я до того момента сомневался, что такие могут существовать. Сначала терялся в этом огромном «доме», не мог найти нужную комнату, а спросить стеснялся. Постоянно забредал не туда, бесконечно смущенно извинялся и снова искал. Когда немного освоился, даже понравилось. Жизнь тут вовсю кипела и била ключом, как говорится. Новеньких принимали с фальшивой радостью и притворной улыбкой на лице. Возиться с новыми учениками была привилегия не из лучших, но учителя старались хотя бы просто не бросить меня на середине широкого коридора.       Из-за того, что мне было всего лишь семь лет, как и остальным ученикам моего возраста, было разрешено неделю просто прогуляться и освоиться на новом месте. Ребята постарше из нашего же приюта в первые две семидневки шутили про посттравматический синдром осваивания на новом месте, с каким-то злорадством прогуливая уроки. Я был не сильно с ними знаком, но уже заранее предчувствовал, что заручиться их поддержкой крайне не помешает. В будущем.       Меня недолюбливали. Возможно, из-за волос, возможно, из-за смазливого личика и робкого, слабого характера, а, может, причина крылась вовсе и не в этом. Я обижался, откровенно не понимая, что со мной не так и почему дети не хотят со мной дружить. Один только пацанчик таскался хвостиком, такой же «изгой», как я. В один прекрасный вечер я сунул ему в руки украденные со стола учительницы ножницы для бумаги, и сказал: «Режь». Бедные мои рыжие кудряшки тогда собирали с пола мыши (да, они там были; маленькие такие и невероятно милые). А зайдя утром в класс, услышал дикий хохот. Вот тогда стало еще обидней. Трогать свои волосы я больше не собирался.        Через три года моего соседа по комнате переселили в другую. По его же просьбе. «Этот рыжий странный. Он достает меня каждый день, бьет и не дает спать по ночам». Я никого не трогал, не бил и тем более не мешал спать. Сон — это святое. Мне не поверили, как бы я не оправдывался и не показывал тощие руки, которые даже пенопласт не сломают. Заставили неделю убирать классы и помогать на кухне. Последнее стало для меня хорошим опытом. Повара были добрые и готовили хоть и не идеальные кулинарные шедевры, но по крайней мере есть можно было.       Пять лет менялись мои соседи по комнате. Кого тут только не было. И сопляки разных мастей, и ботаники, и дерзкие, и спортсмены, и совсем дикие, и совсем тихие. Полный набор. Я ничего не делал. Совершенно. Нет, серьезно. Я даже почти не говорил ни с кем и сторонился любой помощи. Пытались завязать разговор, но, получив в ответ лишь мертвую тишину, бесились. И порой не на шутку.       В шестнадцать (мне тогда как раз исполнилось) прислали нового соседа. Из какой-то другой школы. Стройный такой, высокий. Шатен. И глаза какого-то оттенка, даже не знаю как описать. Похожи на вересковый мед, но с ма-а-аленькими желтыми крапинками. Эти мелочи я заметил, смотря на фотографию в социальной Сети. У тебя она была всего одна, но зато какая! Я отроду не умел фотографироваться. Особенно делать селфи. Все они какие-то смазанные и неумелые, мое лицо на них то ли слишком плоское, то ли широкое, странное и непонятное. А у тебя фото точно профессиональное, идеальное, превосходное.       Внешне понравился. Внутренняя твоя сторона пока оставалась для меня загадкой. Многолетний опыт изгоя постучался и заявил, что этот парень уйдет также быстро, как и появился. Также без слов, также с уже ставшей традицией недовольной речью. Но со столь быстрыми изречениями я поспешил.       В день приезда ты выбил дверь ногой и удивительно спокойно, не топая, прошел к свободной кровати. А я сидел наверху и тихонько офигивал. Все, кто со мной когда-либо проживал, заходили или резко дергая ручку, прибавив порой какое-нибудь предложение, или просто спокойно. Когда как.       В классе тебя сначала не принимали по общепринятой традиции. Я не следил за твоими оценками, но мог догадаться: когда «тройка» или «два» — ты заходил в комнату тихо, осторожно, словно боялся кого-то разбудить и вел себя, как цветок на подоконнике; когда оценка оказывалась положительной — дверь обязательно радостно вышибалась с ноги, а я чуть ли не с инфарктом подскакивал с книгой на кровати.        Меня забавляло твое безнадежное упорство в учебе. Физика, химия и — позор! — японский — твоя ахиллесова пята. Я тихонько посмеивался над лишними запятыми в сочинениях, которые читал тайно, из любопытства, исправляя все карандашом. В физике я такой же химик, как и в химии физик. Сразу понятно. Тут ничем помочь не мог.       Ты мне был интересен. Как привезенное редкое растение в оранжерею, как новые наушники, которые стоит проверить на прочность и «слышимость». Просто интересен. Ничего больше. Я наблюдал за тобой на уроках, в коридоре, в комнате, везде. Подмечал мелкие, совсем незначительные детали. Старался разведать как можно больше. Я знал о твоей резко возросшей популярности среди девушек. О том, что ты любишь открывать окно в комнате, запуская свежесть, из-за чего я мёрзну. Как ночью ты читаешь фэнтези и романтику, включая маленький фонарик. Как пытаешься честно решить задачу по той же ненавистной физике, не используя «ГДЗ» (правда, получается все пока плохо). Как трепетно ухаживаешь за мандариновым деревцем, которое скоро даст плоды. Как хвастаешь своими познаниями в философии (те же ночные почитывания). Как тихонько подпеваешь музыке в наушниках, а если тебя кто-то увидел, тут же немного краснеешь и отводишь взгляд. Ты обожаешь всякие печенья, сухарики, маковые булочки, пирожные, поэтому на твоей половине стола постоянно бардак, в котором можно успешно найти перекус под учебником биологии или иностранного. Ты заправляешь постель прежде, чем уйти из комнаты на уроки. А еще безумно хочешь завести свою библиотеку.       А я просто был. Как мандариновое деревце на подоконнике. Дышу, вижу, слушаю, смотрю. Как тот же ноутбук на твоем столе. Я желал того же общения, хотя бы миллиграмма внимания в день, одну десятитысячную крошки. Но меня не замечали, да и, похоже, не хотели замечать. Думали, видать, гордый недотрога. Только недотрогой я быть совсем не хотел, тем более гордым. Хах, даже такие тихони, как я, кричат ультразвуком внутри себя. От одиночества. От безысходности.        Постепенно я начал замечать, что зависим. Зависим от твоего присутствия. От простого чиха в мертвой тишине комнаты. Я хотел, желал всей душой, чтобы этого не случилось. Но, как говорится, поздно пить Боржоми. Ночью, когда ты не читал, я слезал со второго яруса и, тихонько скрипнув матрасом, опускался рядом. Я мог сидеть так до утра, рассматривая безмятежье на твоем красивом лице. Но ранний подъем значительно сокращал время «посиделок» и приходилось ложиться спать. Все было хорошо. Я был твоим призраком. Всегда шел позади, не говоря ни слова. Да и ты не заговаривал со мной. В этой тишине мне было даже уютно, но отчаянно.       Но однажды случилось непоправимое, нечто, изменившее буквально все в моей дальнейшей жизни. Как же я хотел, безумно хотел, чтобы этого не произошло! Да хоть почку и одну ногу заберите! Нет, ладно. Две ноги! И еще руку! Пусть я останусь калекой на всю эту чертову жизнь!       Ты должен был вернуться примерно через час. Уроков у вас на один больше. Я уже по привычке открыл тетрадь с твоим сочинением. Ужаснулся увиденному. Закрыл. Посидел минуту, не веря в происходящее. Открыл. Снова увидел эту надпись. Снова закрыл. Не помню, сколько раз я так сделал и сколько мыслей в тот момент у меня пронеслось в голове со скоростью света во второй степени. Это было потрясение, шок, ужас, страх, отрицание, гнев, вина. До депрессии я не успел дойти, чтобы построилась цепочка «Стадии горя». Дверь тихо открылась, я едва не свалился со стула, стараясь не спалиться. Но было поздно.

«Ты мне нравишься»

      Кажется, в тот день я впервые в жизни по-настоящему матернулся. Звонко так, с чувством. Только это ничего не изменило. К сожалению. Я отупело смотрел на тебя, а ты на меня. Не знаю, да и страшно подумать, о чем ты размышлял. Лично я о том, какими способами можно свалить из комнаты прямо сейчас. Было два выхода: пройти через тебя или выпрыгнуть из окна с третьего этажа. Второй вариант оказался заманчивее и ближе. В буквальном смысле. Я уже готов был сдвинуться с места, но что-то словно пригвоздило меня, точно ноги стали из бетона, и я не мог их поднять. Ты медленно пересек комнату, осторожно прикрыв за собой дверь, встал передо мной. Не вплотную, но довольно близко. Я ждал всего: криков, удара, громкого смеха, восклицания, что это все шутка. Я считал себя тем, кто вторгся в чужую жизнь. Проклинал и поливал ядом свое чертово сердце, внешность, душу. Я люто возненавидел себя.       Оказалось, я тихо прошептал последние мысли. Стало еще хуже. Я уже давно не смотрю в твои глаза, просто вперил их в такой увлекательный пол. Жду своего часа. Но ты сделал то, чего я не ожидал. Протянул руки ко мне и… обнял. Я никогда не обнимался. Это была чистая правда. У меня не было девушки или простого знакомого, чтобы осуществить одну маленькую мечту. Я желал простых объятий. Я и не подозревал, что они могут быть такими приятными. Объятия. Звучит так мягко, успокаивающе, словно бальзам на душу. Ты теплый. Я это запомнил. Я не осмелился обнять тебя в ответ, всего лишь уложил голову на плечо, чуть привстав на цыпочки. А ты держал крепко, надежно. Словно боялся отпустить. Как будто я исчезну. Но я останусь. Почему-то был в этом уверен. И эта уверенность разливалась горячей карамелью на душе.       С того вечера запустился механизм изменений в моей жизни. И, похоже, он был гораздо больше, чем я предполагал. Об этом было странно думать, ведь я не привык ни к чему такому. Теперь я был не позади тебя, я шел рядом. Во всех смыслах. Сначала старался держаться так же, как и прежде, но ты сам не позволил мне этого, взяв за руку. Вечерами я теперь сидел не на краешке кровати, а вместе с тобой на ней, обнявшись. Больше всего в тебе я любил теплые объятия. В них я ощущал, что все могу, что мне все нипочем, ведь ты со мной. Но это оказалось ложью. Я не мог все. Это было лишь прикрытием от внешних проблем, которых я невольно боялся. Ты был окутывающим миражом. Сладким сном. Обманом во благо. Я впадал в депрессию, не понимая, зачем и почему я так думаю. Почему я себя уничтожаю такими мыслями? Зачем все это? Зачем я живу? Что вообще происходит?       Меня разъедали эти мысли. Съедали с потрохами. Я стал меньше есть, а ночью просто лежал в кровати, не чувствуя усталости. И ты, кажется, заметил. Когда я выходил из ванной комнаты вечером, ты неожиданно подхватил меня на руки и понес через весь коридор в комнату. На нас странно косились, но ты не обращал внимания. А я просто прижался к тебе, вдыхая запах мыла. Я давно не сидел у тебя на руках, не обнимал, ведь все мои мысли занимало далеко не это. Зайдя в комнату, ты положил меня на свою кровать, закрыл дверь и лег рядом. Я как всегда ждал худшего. Ты притянул меня к себе, крепко обнял и стал шептать на ушко: «Все хорошо, Чуя. Я здесь, никуда не уйду. Пожалуйста, не думай, что о нас скажут. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Если ты решил, что не достоин находиться рядом со мной, то это не так. Я хочу, чтобы ты был со мной. Не убивай себя мыслями о чем-то плохом, поделись этим со мной. Я никуда не уйду от тебя и буду ждать столько, сколько потребуется, если ты не готов. Не хочешь меня видеть, слышать — я готов уйти. Навсегда, если так нужно». Я хотел закричать, чтобы ты никогда не говорил таких слов. Потому что… Потому что я…       Мы проспали всю ночь и половину следующего дня вместе. К нам, кажется, кто-то заглядывал, чтобы спросить почему отсутствовали на уроках, но дверь стремительно закрылась, стоило свету пасть на кровать. Честно говоря, я несильно об этом беспокоился. Не потому что ты мне ночью нашептал об этом, а потому что сам понял: неважно с кем ты целуешься и спишь в одной постели — главное, чтобы вы были счастливы вместе. В ту ночь мы впервые переспали.       На следующий день на нас, естественно, косо поглядывали. Мне было плевать. Я смело брал тебя за руку и тащил в уединенное место, чтобы вновь и вновь сливаться в жарком поцелуе. Я хотел кричать всему миру о нас. Перед всеми красоваться, каждому нагло заявить. Но сдерживался. Потому что некоторым было больно. Ведь одним из таких я раньше был.       Мне исполнилось восемнадцать, скоро нас отпускают «на волю». Я готовился к этому моменту. Не то чтобы школа-интернат была для меня клеткой, но что-то подобное я порой чувствовал. Я представлял себя в собственной квартире, на работе с большой зарплатой, воображал и дни проведенные с тобой. Признаюсь, я замечтался. Самому смешно становилось. Но еще больше мне нравилось мечтать об этом с тобой. Мы столько всего навыдумывали! Нужно быть миллионером, чтобы все мечты сбылись.       Все в школе уже знали о наших отношениях. Мнения разделились: кто-то считал это отвратительным, кто-то говорил, что это лично наш выбор и мы вправе так поступать, а кому-то вообще было пофигу. Ты их не ненавидел, относился нейтрально. А я… Не знаю.       Когда стремительно приближался день ухода, ты старался не сильно на меня давить. Спрашивал разрешения почти на все, но целовал много и без каких-либо слов. Они и не нужны были. Последний день в школе мы провели, тупо валяясь в кровати. К нам заходило много людей, спрашивающих, собрались ли мы. На, по счету, шестого человека мы в унисон закричали «да», и дверь стремительно захлопнулась. Больше к нам не заходили. Мы закрылись. И провели эту ночь так, будто это последний день в нашей жизни.       Утром все непривычно суетились. Бегали туда-сюда. Обедом и завтраком запаслись заранее, зная, что будет не до этого. А сейчас некоторые носились по коридорам с булкой в зубах. Я был расслаблен. Спокоен. А ты этим пользовался и прижимал к каждой стене, к каждому углу школы в безлюдных местах. Вещи мы собрали еще за день.       Приехало два огромных автобуса. И только тогда я понял, что расставаться с этой школой мне… больно? Похоже, что да. Но я все равно был рад. Рад, что мои соседи по комнате меня ненавидели, что сменялись один за другим до тех пор, пока не появился ты. Ты — лучшее, что могло произойти в моей жизни. Я очень тебя люблю.       Смотря в окно на скудный пейзаж, я сжимал твою руку и понимал: все, что мы выдумали насчет жизни вне школы, — такие бредни. У нас ведь никогда такого не будет. Стало одновременно грустно и смешно. Я уткнулся тебе в шею и просопел до конца поездки. Квартиру выделили совсем маленькую. Но этого нам вполне хватало. Мы окончательно попрощались со школой. С того момента началась настоящая жизнь.       Спустя два месяца я уже вовсю работал. Платили неплохо, но порой не хватало. Тут на помощь приходил твой оптимизм. Твоя работа давала зарплаты чуть больше, чем у меня, и мы начали вести общий счет. Экономили, отказываясь от многого, и в итоге собрали деньги на квартиру побольше. Переехали только через месяц. Ремонт проходил медленно, но верно. Но зато какие довольные мы заселились в собственную квартиру! Тогда же отпросились на несколько выходных. Зима стояла ужасно холодная; мы кутались в один плед, спали целыми вечерами, обнимались, пили чай с имбирем, целовались, занимались сексом. Просто получали удовольствие друг от друга. Большего и не надо было.       Порой я думал о том, что мог бы сейчас быть в совершенно другом месте. С совершенно другим человеком. День, когда я открыл тетрадь с твоим сочинением и увидел надпись карандашом, я запомнил на всю жизнь. Это был тот толчок, которого мне не хватало, хоть я и не подозревал, что нуждался в нем. Это вывело меня из колеи, из многолетнего ступора, из зоны комфорта. Мне было неприятно. Но это было необходимо. Если бы я оттолкнул тебя тогда, сейчас все было бы по-другому.       Я стремительно пересек комнату и кинулся тебе в объятия, тычась в шею, расцеловывая все, что попадалось на пути. Ты по привычке подхватил меня и понес в спальню. Там стояло то самое мандариновое деревце, усыпанное маленькими оранжевыми солнышками. Положил на кровать и лег рядом. Я не видел тебя две недели и безумно скучал. А сейчас ты здесь и словно все встало на свои места. Теперь можно было ни о чем не беспокоиться. Ты обнял меня за талию и, поцеловав в лоб, нежно погладил по щеке. Я улыбнулся. Поцеловал твои костяшки, тонкие пальцы, ладонь, кисть. Поднял голову и засмотрелся. Глаза цвета верескового меда с маленькими желтыми крапинками сияли, точно звезды. Я не помню сколько раз прошептал тогда слово «люблю», сколько у нас было поцелуев. Но почему-то был уверен, что их будет гораздо больше. Просто перемножьте количество ударов трепетного сердца на количество влюбленных, искренних улыбок и взглядов. Получится бесконечность. Но даже это не предел…