What Have You Done

"I know, should stop believing, I know, there's no retrieving, It's over now... What have you done?"

Тьма — холодная. Огонь — яркий и красивый, как крылья рыжих бабочек. Тишина — мягкая и округлая, гулкая-гулкая. Руки человека рядом — совсем белые, не отличишь почти от его же одежд, пахнущих чем-то приятно-горчащим, древесным. — Спи. Он говорит так мало, очень мало, и, когда слышится его голос, хочется замереть, чтобы разобрать каждую нотку, каждый оттенок любого слова. От огней в комнате, которые прячутся у дальней стены, расползается закатное марево. Если же повернуть голову и немного свесить ее с кровати, вытянувшись поперек и сбив к ногам легкое одеяло, можно разглядеть через приоткрытое окно, как разливается по улице ночная темнота. И почему-то она совсем-совсем не пугает. Может, потому, что человек рядом всегда так вглядывается в нее, словно ищет что-то? Но никогда не находит, отчего взгляд его затапливает пронзительная тоска. Так отчаянно хочется помочь ему отыскать это, поэтому нельзя засыпать, нужно обязательно смотреть, пока не замелькают перед глазами размытые пятнышки киновари. — А-Юань, спи. Огни гаснут. Они всегда ложатся в девять, но последнее время получается на десять-пятнадцать минут позже, потому что глаза закрывать совсем не хочется. Лань Юань крутится, пытаясь улечься поудобнее, пока его не берут осторожно, но требовательно под руки и не укладывают нормально, кутая в одеяло. Это так знакомо. Перед глазами быстро проносится молнией, вспышкой, как когда-то, словно во сне, кто-то так же грел его, подтаскивая ткань под самый подбородок. Голоса в памяти будто бы два: один женский, немного скрипучий, суетливый, и пахло, когда он звучал рядом, сушеными травами и едой. А вот второй голос был задорный, глубокий. Слыша его, хотелось смеяться, а не спать. У того, кто так говорил, были мягкие, длинные волосы, черные-черные… Лань Юань поворачивается на бок и смотрит на лицо человека рядом, подняв голову, чтобы разглядеть. Тянется рукой к распущенным прядям, касается двумя пальчиками, чуть тянет. Нет, это не кто-то из его воспоминаний. Эти волосы гладкие, скользят лентой по рукам. Те же были всегда в беспорядке, будто их обладатель долгое время проводил на ветру. А еще он сначала шутливо сердился, вытаскивая пряди из рук Лань Юаня, но потом смеялся и разрешал вновь трогать. Он так забавно и ярко смеялся… Где он сейчас? Почему больше нет этого смеха? Почему вокруг всегда так тихо? — Тихо… — Что? — Ханьгуан-цзюнь все же не спит, приподнимается немного, смотрит в ответ спокойно и чуть отстраненно. — Здесь очень тихо, — шепчет Лань Юань, не прекращая незатейливую игру с его волосами и даже почти не замечая, как крутит пряди на пальцы. — Больше нет музыки. — Мгм, — отзываются рядом. — Завтра я могу взять тебя на занятия по игре на гуцине. Если тебе будет лучше. Лань Юань чувствует, как подступает к горлу кашель, но быстро сглатывает, не желая выдавать оставшиеся признаки болезни. Он часто простужается, но в этом есть свои плюсы — в такие дни Ханьгуан-цзюнь забирает его к себе, чтобы он не заражал других учеников. Но Лань Юань надеется, что не только поэтому. С ним почему-то спокойнее. — Нет. Не гуцинь. Флейта. Пальцы Ханьгуан-цзюня, сомкнувшиеся было плотным, но не давящим кольцом на запястье, чтобы Лань Юань совсем не спутал ему все волосы, ощутимо вздрагивают. — Ты слышал, как играл на флейте Лань Сичэнь? Лань Юань качает головой и немного подается вперед. Такие странные воспоминания, такие правильные, такие знакомые. — Нет. Раньше, давно я слышал флейту. Это была очень грустная мелодия, но мне она нравилась. Я засыпал под нее. — Испугавшись, что он этим встревожит Ханьгуан-цзюня, он быстро добавляет: — Я могу уснуть и так, просто вдруг вспомнилось. Что-то… Не в силах объяснить, он хмурится и осторожно пытается напеть, но его все же прерывает кашель. Справившись с сжавшимся горлом, Лань Юань поднимает взгляд на Ханьгуан-цзюня. В темноте видно не так хорошо, но ночи в Гусу не бывают совсем черными. Они скорее прозрачно-синие. И что-то в светлых глазах напротив заставляет его затихнуть и неуверенно подобраться ближе, вжимаясь лбом в скрытую белой тканью грудь. — Тебе она показалась грустной? Прости, — бубнит он. На плечи медленно и невесомо ложится рука. Лань Юань чувствует легкую, едва заметную дрожь чужих пальцев, отчего прижимается сильнее. — Спи, А-Юань, — выдохнув еле слышно, просит Ханьгуан-цзюнь. Со временем Лань Юань перестает во сне видеть фигуру в черных одеждах, разноцветных бабочек и красные ленты в чужих непослушных смоляных волосах. Перестает вспоминать запахи утренней росы, влажной земли и незатейливой еды, от которой очень ярко и остро пахло костром. Перестает слышать плачущие звуки флейты. Но не перестает просыпаться, ночуя в комнате Ханьгуан-цзюня, когда тот тихо встает почти каждую ночь и подходит к окну, так крепко обхватив себя руками, словно хочет сломать. * * * — Где мама? — Спи, Цзинь Лин. Голос дяди холоден, но спокоен. И рука его на спине кажется тяжелой, но очень-очень надежной. Цзинь Лин роняет голову на крепкое плечо, закрывая глаза, так как от насыщенного фиолетового цвета одежд чересчур ярко, потом прячет озябший мокрый нос в сгибе дядиной шеи, тихо всхлипывая. — Почему у меня нет мамы? Он чувствует, как натягивается ткань на его спине, захваченная в плен цепких пальцев. Цзян Чэн, его всегда такой строгий и неулыбчивый дядя, прижимает к себе плотнее, несколько раз водит подбородком по его макушке, наверное, убирая от своего лица его растрепавшиеся волосы, но упорно молчит. Цзинь Лин уже устает к этому времени от бесконечного потока слез. Поздними вечерами, когда он гостит в Юньмэн Цзян, такое случается часто. Все вокруг будто бы давит на него, превращаясь в призрачные отражения прошлого, которого он никогда не знал. — Я видел ее во сне, — шепчет он, проглатывая слова, но дядя не переспрашивает, только лента в его забранных волосах подрагивает, как на ветру, и Цзинь Лин чуть приподнимает лицо, ловя ее взглядом. — Она улыбалась. Я хочу к маме. — Нет, — тихо выдыхает Цзян Чэн, на мгновение сжимая руки почти до боли вокруг племянника. — Никогда так не говори, — строже добавляет он. — Почему? — Просто. Не говори. — Почему?! — Я запрещаю! Цзинь Лин хочет возмутиться, но слезы снова душат его, так что ему ничего не остается, кроме как уткнуться в фиолетовый теплый ворот и разразиться новыми рыданиями, на этот раз приглушенными дядиным плечом. — Не плачь, — коротко раздается над ухом. Отвлекается Цзинь Лин только тогда, когда Цзян Чэн, усадив его, наконец, на кровать, крутит кольцо на пальце, превращая его в длинную фиолетовую ленту, гибкую и хлесткую, как прут ивы. И комната заполняется пурпурным сиянием, столь завораживающим, что слезы высыхают, стягивая кожу щек. Пройдет не один год, прежде чем Цзян Чэн скажет ему, как сильно его глаза похожи на глаза матери. И еще больше лет — прежде чем признается, кто виноват в том, что увидеть мамин взгляд он может, лишь до боли в висках всматриваясь в свое отражение. * * * Тьма — холодная. Огонь — яркий и красивый, как крылья рыжих бабочек. Звуки флейты — печальные и нежные, взлетающие под самый высокий сводчатый потолок. Ярко-алая кисть на черной флейте приковывает внимание, почти парализует. Такого же цвета всполохи еле заметно дрожат во внимательных глазах Вэй Усяня. Лань Сычжуй смотрит зачарованно, переводя взгляд с его лица на флейту и обратно. Музыкальный инструмент под чужими длинными пальцами знаком куда больше, чем лицо человека, который на нем играет, но почему-то так сильно кажется, что воспоминания и о том, и о другом все из одного времени. Почти стертого, призрачного времени, от которого и остались-то — лишь полузабытые запахи и звуки. Воспоминания трепещут в голове, как крылья тех самых бабочек, и в груди отдается какой-то странной болью. Почему-то подойти хочется. Тронуть пальцами флейту, провести по обсидианово-черной поверхности, присмотреться внимательнее к красному оттенку украшения на ней. И к такой же красной ленте, которой забраны каскадом ссыпающиеся на плечи и спину волосы Вэй Усяня. Почему это кажется таким привычным? Почему? Ломает изнутри, когда Вэй Усянь перестает играть и бросает взгляд на Ханьгуан-цзюня. Лань Сычжуй следит за этими глазами, а потом и сам смотрит на человека, который воспитал его, как старший брат или даже родной отец. И слезы подходят к самому горлу, готовые вот-вот побежать дорожками по щекам. Потому что не во флейте даже дело. Ханьгуан-цзюнь выглядит так, будто наконец-то нашел. Нашел то, что искал, всматриваясь в ночной мрак. Этот его постоянно ищущий взгляд, который за эти годы, что Лань Сычжуй провел с ним бок о бок, никогда не менялся, особенно по вечерам, когда они порой оставались одни и долго занимались игрой на гуцине, так сильно преобразился. По лицу, конечно, ничего не скажешь, слишком оно спокойное, слишком мало выражает. Но не заметить эти перемены в глазах может лишь тот, кто совершенно ничего не знает об этом человеке. О Вэй Усяне говорили всякое. Как только ни трепали его имя, каких только страшных деяний ни приписывали. И каждый всегда считал своим долгом вставить словцо, а то и несколько, превращая реальные воспоминания о нем в страшные легенды и зачастую совершенно бредовые мрачные сказки. Его ненавидели. И продолжали до этих пор бросать в спину: «Что ты наделал?». И «это ты виноват». Ты меня спас. Меня и мою семью. Ты играл мне на флейте, когда я не мог заснуть. На этой самой, от звуков которой поднимаются мертвецы. Но тогда она звучала, как отчаянная, нежная мелодия о чем-то дорогом, но ушедшем, потерянном. Меня бы не было без тебя. Эти мысли бьются в голове до звона, когда Лань Юань, уже позже, несется по высокой траве вслед за двумя удаляющимися фигурами: в черном и в белом. И бросается на шею Вэй Усяню, как маленький ребенок, пряча заплаканное лицо в сгибе его шеи и сминая пальцами распущенные по плечам волосы, знакомые на ощупь, словно только вчера он засыпал, ухватив эти пряди в обе руки вместо игрушек. Он чувствует, как его обнимают в ответ так крепко, что грозят сломать. И рыдает, уже не сдерживая слез, когда отнимает одну руку от шеи Вэй Усяня, чтобы притянуть ближе и Ханьгуан-цзюня. Ему потом будет безумно стыдно за свой поступок, не достойный адепта ордена Гусу Лань, но сейчас он просто не может по-другому. Ханьгуан-цзюнь, на удивление, обнимает их обоих: и замершего Вэй Усяня, которого мелкого трясет, как он ни пытается это скрыть, и хлюпающего носом Лань Сычжуя. Вэй Усяню кричали в спину: «Что ты наделал?». Его боялись. Ему не верили до последнего. Его ненавидели. — Учитель Вэй, спасибо. * * * Цзинь Лин еще чувствует резь на коже от струны, сжимавшей его горло всего несколько мгновений назад. Его обнимают судорожно, крепко, словно после долгой разлуки, и он замирает под этими руками, не в силах пошевелиться и напрягаясь всем телом. — Дитя неразумное. Говорили же тебе, не надо сюда приходить. Ты в порядке? Целый? — говорит быстро Вэй Ин, не отпуская его. Его так никто не обнимал уже очень-очень давно. Никто так явно и открыто не боялся за его жизнь, не скрывая этого и не маскируя строгостью и угрозами. Только давным-давно — дядя Цзян Чэн, но это осталось в прошлом, когда Цзинь Лину было лет пять. Дальше — сплошной холод, пусть часто напускной. Позже — бесконечная темнота и поиски призраков в собственных отражениях. Он всегда так хотел отомстить. Так искал этой возможности, желая обрушить гнев, что он копил все эти годы, на головы тех, кто был виноват в смерти его родителей. И все это — чтобы понять, что он просто не в силах больше никого винить? Не в силах — ненавидеть? «Что ты наделал?» — кричал в лицо Вэй Усяню дядя. Но, зная Цзян Чэна слишком хорошо, пусть иногда и со злости желая не знать вовсе, Цзинь Лин просто не замечал в этих словах искренних обвинений. Кто же знал, что Цзыдянь, окрашивающий в пурпур его комнату в Юньмэн Цзян, взвиваясь к самому потолку, никогда не смог бы ожить под руками Цзян Чэна, не будь в нем силы? Не его силы. Сердце Цзинь Лина пропускает удар, когда он все-таки выворачивается из чужих объятий и отступает на несколько шагов. Ему даже некого ненавидеть за смерть родителей. Все, кому он хотел отомстить, готовы жизнь отдать за него, не раздумывая. Вэнь Нин был бы уже десятки раз мертв за сегодняшний вечер, бросаясь на его защиту, если бы не погиб еще много-много лет назад, еще до его, Цзинь Лина, рождения. Что теперь со всем этим делать? Что делать? Когда все заканчивается, он стоит, глядя в одну точку, сжимая в бессилии пальцы опущенных вдоль тела рук. И не может остановить слезы, текущие по лицу. Вечный племянник. Не сын. Не внук. Не брат. Зато у него было два дяди, один из которых теперь мертв, и его все равно жаль, несмотря на все злодеяния, что он совершил. Цзинь Лин просто не может больше терять никого из семьи. Если бы тогда все вышло иначе, у него было бы три дяди? Ведь Цзян Чэн и Вэй Усянь были назваными братьями. Он оборачивается, не трудясь стереть с лица дорожки слез, смотрит на поднимающегося на ноги Вэнь Нина, которого по кускам теперь только собирать. На Вэй Усяня, бледного и какого-то бесконечно уставшего, которого за запястье осторожно и успокаивающе держит Лань Ванцзи. На Цзян Чэна, опирающегося на стену и тоже глядящего в ту же сторону. Цзинь Лину на мгновение кажется, что дядя все же сделает шаг к человеку, которого когда-то называл братом, скажет что-нибудь. Он даже видит, как шевелятся его губы, но Цзян Чэн в результате только поджимает их и прикрывает глаза. Может, когда-нибудь он сможет простить? Просто не сегодня. А Цзинь Лину теперь некого ненавидеть. Некому мстить. Внутри разливается пустота. И эта пустота начинает болеть, но совершенно иначе, совсем не той болью, прогоравшей внутри в угли всю его жизнь, когда к нему подходит Лань Сычжуй и протягивает белый платок, такой чистый, что цвет его режет глаза, со словами: — Все закончилось. Пойдем. * * * Тьма — холодная. Но в ней огонь, красивый и яркий, горит согревающим теплом. Проводив взглядом Вэнь Нина и Лань Сычжуя до тех пор, пока фигуры их не становятся едва различимыми вдалеке, Лань Ванцзи переводит взгляд на Вэй Ина. Тот стоит, все продолжая всматриваться в ту сторону, куда направились его верный постоянный спутник и ребенок, которого он когда-то действительно любил всем сердцем и сегодня нашел заново. — Мы еще встретимся. Скоро, — говорит Лань Ванцзи, протягивая руку и дотрагиваясь костяшкой согнутого пальца до острой линии чужой скулы. — Да. Обязательно. — Он спрашивал меня о флейте. Ему тогда было пять. Он не забывал тебя никогда. Вэй Ин отворачивается резко, делает шаг в сторону забредшего почти к самому лесу Яблочка, но Лань Ванцзи успевает поймать его за запястье и потянуть на себя, крепко обнимая и прижимая, уложив ладонь на затылок, к собственному плечу. Гладит дрогнувшую спину, целует в макушку, висок. И долго стоит, не произнося ни слова, пока Вэй Ин беззвучно плачет, крепко сжав обеими руками его талию.