Равный

***

Сквозь листву раздражающе светит солнце, окрашивая все вокруг пестрой желтой мозаикой. Лето выдалось жарким, и хоть в горах это ощущается слабее, животных у ближайшей реки стало значительно больше. Кацуки глубоко вдыхает — в лесу весь сезон пахнет теплой древесиной, влажной землей, прелой листвой и сыростью, но сейчас к ним примешивается тонкий, едва различимый запах непуганой дичи. Ему всегда казалось, что охота — одно из главных удовольствий в жизни. Возможность разогнать кровь и лишний раз доказать себе и остальным, насколько он сильнее, быстрее, хитрее — просто лучше. Сейчас доказывать уже особо некому, но раньше имело смысл, в альфах всегда воспитывают тягу к конкуренции, и его клан — не исключение. Косуля за кустами испуганно замирает, озираясь, и подходит к реке, осторожно цокая по камням. Кацуки накладывает стрелу, мимолетно пропуская сквозь пальцы белое перо. Еще рано. Чуть ближе. Он задерживает дыхание, когда гладкий рыжий бок оказывается прямо напротив. Их разделяет только невысокий кустарник черники, который Кацуки выбрал для наблюдения. Тонкие ноги подрагивают, косуля нервно прядает ушами и, мазнув по нему невидящим взглядом, наклоняется к воде. Не заметила. Кацуки отличный охотник, как и его мать — его невозможно учуять, когда он этого не хочет, и сложно увидеть. Добыче еще ни разу не удавалось от него уйти с тех самых пор, как в восемь лет мать отправила его охотиться самостоятельно. Косуля переминается с ноги на ногу, негромко стуча узкими копытами по мокрой скале. «Красивая», — проносится в голове Кацуки короткой вспышкой. И грациозная. Даже немного жаль, что его припасы подходят к концу именно сейчас. Лук звенит в руках, вибрируя от натяжения. Кацуки прицеливается и медленно выдыхает, бесшумно отводя наконечником непослушный лист. По виску стекает капля пота, татуировку на плече неприятно щиплет солью — он весь взмок, пока проверял границы. В сезон гона кто-нибудь постоянно пытается влезть и оспорить владения полезной землей, но у Кацуки достаточно сил, чтобы отстаивать целую гору, несмотря на юный возраст. Не то что у тех неудачников, которым нужны деревни, города и целые гаремы, чтобы существовать. Беспомощные слабаки. Все звуки исчезают — он мысленно отсекает лишнее. Остается только размеренное биение сердца в груди и наконечник стрелы, смотрящий в цель. Косуля пьет длинными глотками, прижав уши к голове и расставив тонкие ноги. На рыжей шерсти солнечные лучи складываются в причудливый узор из светлых пятен. Кацуки замирает, не моргая. С ветки дерева позади него с криком срывается птица, когда он с тихим свистом отпускает первую стрелу. Красивое животное. Не первое и не последнее в его горах.

***

Свежеванием он занимается там же, чтобы не пачкать пещеру. Все равно в такую погоду мясо долго не пролежит, даже в леднике, а запах крови только раздражает, лишний раз будя глупые инстинкты. Когда Кацуки заканчивает, перемазавшись до плеч, начинает вечереть: надоедливые птицы замолкают, солнце медленно опускает за горизонт раскаленный бок, освещая склон красными лучами. С каждым днем темнеет все раньше. Но на смену душному дню приходит такой же душный вечер — ветра нет, листва не колышется в плотном воздушном мареве. Зной отпускает Безымянные Земли только глубокой ночью, чтобы снова вернуться утром. Осень в этом году совсем не спешит, и это смутно бесит. Прошло уже больше года с того момента, как они победили поднятую Шигараки армию, а Кацуки до сих пор иногда просыпается в кошмарах о том, как чертов Даби сжигает его дотла, поджаривая ладонями кожу и мышцы. В жару это особенно неприятно — ожоги на спине начинают невыносимо гореть, напоминая о себе, и в этих снах половинчатый придурок не успевает насадить проклятого на меч и спасти Кацуки жизнь ледяной магией. По дороге к пещере он привычно проверяет ловушки. Звериная тропа, которой они с местной волчьей стаей пользуются, ведет прямиком к пологому берегу. Это делает её ценнее, поэтому он позаботился, чтобы здесь ловушек было больше. Конечно, Кацуки никого не боится — ни животных, ни нечисть, ни магических существ, даже драконов или полукровок, вроде Киришимы. Но обычные люди его раздражают, особенно во время гона, у многих наступающего в межсезонье. Не у него — он родился в середине весны, и сейчас до безумной инстинктивной лихорадки точно есть еще пара-тройка лунных циклов. На усеянной следами тропинке никого не видно, лес вокруг подозрительно молчалив — не поют птицы, чуткий слух не улавливает белок и прочих мелких засранцев, будто кто-то всех распугал. Интуиция подсказывает, что он больше не один, и Кацуки принюхивается, настораживаясь. На первое доказательство — обезвреженную ловушку, он натыкается почти у пещеры. У дерева болтается кончик обрезанной веревки, небрежно замотанной вокруг ствола. Кацуки поправляет мешок на плече и приседает, осматриваясь. Следов и крови нет, никем не пахнет. Не сработало — и так близко к жилищу. Он рычит и сжимает кулаки, перебежками направляясь в обход. Почти все его ловушки на тропе оказываются уничтоженными или не сработавшими, и это не похоже на безмозглых деревенских альф из ближайших поселений, к которым Кацуки уже привык. Никто из них еще не забирался так далеко — он сильнейший во всей округе и поддерживает репутацию, избавляясь от каждого, кто в этом сомневается. В Безымянных Землях с авторитетами очень просто: прав тот, кто выжил. Почти закон природы. Только в этих горах закон — это Кацуки. У пещеры он замирает и принюхивается, прикрывая глаза. Воздух сладко, почти приторно пахнет ягодами, словно кто-то растоптал целую корзину, выжимая сок на землю. Кацуки быстро замечает причину — у широкого древесного ствола, скрестив руки, стоит высокий человек в скрывающем лицо мешковатом балахоне. Чего-то ждет, постукивая пальцами по локтям — наверняка самого Кацуки, с его места хорошо просматривается вход в пещеру. Только зачем? Вряд ли чтобы предложить ему выпить вместе. Кацуки прищуривается, тихо опуская мешок на землю, и обходит его сзади, доставая из ножен изогнутый меч. Кровь разогревается от предвкушения, слух и обоняние обостряются, а время будто замедляется, позволяя видеть все четче. Никто не смеет нарушать границы его личных владений, особенно так нагло. Он не собирается с ним разговаривать. Оттолкнувшись ногами от земли, Кацуки одним мощным прыжком бросает себя вперед, целясь лезвием в плечо. В следующую же секунду нарушитель изворачивается, на мгновение становясь прозрачным, и ловит его удар в замахе, успевая отразить. Громко звенит сталь, столкнувшись в воздухе. С усилием удерживая его меч тонким прямым клинком, гость спокойно произносит: — Одинокая жизнь в горах не идет на пользу твоему воспитанию. Ты превращаешься в настоящего варвара. Вычурный эфес и привычка заявляться без приглашения кажутся очень знакомыми, как и голос, и идиотская манера чеканить согласные. Кацуки прищуривается, не спеша опускать оружие, и давит сильнее, заставляя противника отступить. Конечно, он уже узнал половинчатого ублюдка, но правила для всех одинаковые. Бета должен знать свое место, если до сих пор его не обнаружил. Они больше не на войне, где все были равны. — Бакуго, — предупреждающе произносит тот, делая еще шаг назад. Капюшон сваливается, обнажая разноцветную шевелюру. Страха на лице двумордого ни капли. — Я добирался сюда столько дней не для того, чтобы драться. Угомонись. — Не слышал, чтобы ты вежливо поздоровался, ублюдок, — скалится Кацуки, делая еще один рывок. В прямом противостоянии он сильнее и опытнее, а для использования магии половинчатому всегда нужно было время, поэтому тот снова отступает, раздраженно упираясь спиной в дерево. — Я пришел забрать долг, — выдыхает Тодороки, так резко опуская меч, что Кацуки чуть не ранит его, воткнувшись лезвием в кору. В серо-голубых глазах, как обычно, невозможно прочесть ни единой эмоции, но Кацуки все-таки улавливает отблеск отчаянной злости. Почти унижения. — Какой еще долг? — опасно щурится он, подходя вплотную и отпуская себя. Теперь его можно учуять издалека — мать учила в детстве, как управляться с собственной натурой и держать альфу под контролем: прятаться, становясь невидимкой, и быть внушительным, когда это нужно. Кацуки умеет все. Из всех, с кем он знаком, только с половинчатым в первую встречу это не сработало, но что мешает попробовать снова? Тодороки вжимается в дерево и шумно вдыхает, раздувая ноздри — его зрачки расширяются, верхняя губа дергается в оскале. Кацуки довольно усмехается — необычная реакция для вечно спокойного, как медведь в спячке, беты. Обдумать изменения он не успевает, половинчатый резко отшатывается, отвернув голову в сторону, и морщится: — От тебя несет потом и смертью. Раньше Тодороки не смущали такие мелочи. Сложно сохранять чистоплотность, когда дни и ночи напролет рубишься с армией нечисти, пытаясь не сдохнуть, и спишь не там, где хочется, а там, где получится. — За год папочка тебя избаловал, теперь ты снова неженка? — насмешливо спрашивает Кацуки. Половинчатый награждает его тяжелым взглядом и выворачивается, проскальзывая мимо. Поднимает с большого корня объемную сумку, вешает на плечо. — У тебя есть жилье, или ты ночуешь в лесу, как звери, на которых охотишься? — он оборачивается, снова превращаясь в равнодушного голема. — Чья на тебе кровь? — Косули, — рычит Кацуки сквозь зубы, вспоминая, что бросил мешок с мясом за деревом. — С чего ты решил, что я приглашу тебя в гости, двумордый? Заявился на мою гору, в мой лес, испортил мои ловушки и теперь хочешь в мою пещеру? Я не убил тебя только потому, что ты бесполезный бета, не способный причинить мне вред. — Правда? — говорит Тодороки, смерив его задумчивым взглядом, и пожимает плечами. — Ладно. Спасибо. Так могу я зайти в пещеру? От его тона чешутся кулаки. Сладкий ягодный запах снова накатывает удушливой волной, будоражит, и Кацуки не может понять, откуда он взялся — беты так не пахнут, они вообще не пахнут, значит, помимо половинчатого тут шатается кто-то еще. — Чем пахнет, чувствуешь? Так приторно… — Кацуки глубоко вдыхает и чихает. — Гадость. — Наверное, зелья, — отвечает Тодороки, отводя глаза. — Я заглядывал к Урараке, мне нужна была ее помощь. К сожалению, кроме зелий и амулетов ничего подходящего не нашлось. Принюхавшись, он пожимает плечами. — Я не ощущаю ничего странного. У тебя слишком чувствительный нос. Кацуки поднимает мешок с тушей, стряхивая налипшую грязь, и наклоняет голову, внимательно рассматривая шрам на равнодушном лице. — Так какого черта тебе здесь надо, двумордый? Не помню, чтобы ты слал мне письма или страдал от сантиментов. Тот коротко дергает подбородком и прищуривается. Поднимает на него взгляд и сухо говорит: — Долг жизни, Бакуго. Я никогда не стал бы просить об этом, но сейчас… меня ищут по всему королевству. Тут искать не станут — Безымянные Земли слишком опасны и непредсказуемы для отрядов, здесь проще затеряться одиночке. Позволь пересидеть месяц, до начала холодов. Потом сюда никто не сунется. После этого я двинусь дальше, и больше ты меня не увидишь. Он одергивает пальцами белый рукав и убирает в ножны меч, которым до этого незаметно постукивал по бедру. Смотрит выжидающе, на лице — снова ни одной эмоции. — Как же ты так вляпался, что даже папочка не смог тебя вытащить? — тянет Кацуки. — Слышал, он теперь король, так какого черта? Власть не может решить твою проблему? — Не может, — коротко отвечает Тодороки, весь леденея. Кажется, что даже кровь перестает течь в его жилах, еще секунда — и обрастет колючим панцирем. — Месяц, Бакуго. Кацуки не раздумывает — долг есть долг. Он недовольно оглядывает его с ног до головы и кивает: — Ненавижу быть обязанным. Иди за мной.

***

Кацуки смотрит на Тодороки, сидящего по ту сторону пламени, и не понимает, что все окружающие в нем находят. Чертов сын лорда, теперь уже принц, любимец общества — бета, чистой воды заносчивый отморозок с каменной рожей, пусть даже и красивой. Он признает это, потому что не слепой, но как можно не замечать остальных раздражающих составляющих двумордого? Глупые животные. Еще в походе к половинчатому было слишком много внимания. Мирным жителям он нравился своим спокойствием, которое они принимали за уверенность в победе, а очкарику, круглолицей и Деку — наверное, слезливой историей несчастного аристократа и целой кучей магических особенностей. Свет костра яркими всполохами освещает каменные своды, в воздухе плывет запах мяса и специй. Кацуки бросает взгляд в уходящую вглубь темноту — в самом конце пещеры, рядом с ледником и колодцем, лежит меч. Он не нужен ему каждый день, позолоченное лезвие не создано для охоты или драк за территорию, но Кацуки все равно проверяет его по вечерам — прикасается к рукоятке, рассматривает зубчатый рваный край и прислушивается — к нему и к себе. Меч молчит уже год — значит, в королевствах все спокойно. От этого у Кацуки зудит в груди и сводит зубы, как у лучшего коня, запертого в стойле. Но обещание, которое они с Деку дали, разделив меч, удерживает крепче любого заклятия. «Хранить мир» — слишком зыбкая формулировка, Кацуки может хоть до глубокой старости ждать на своей горе, когда меч снова позовет его, так ни разу и не пригодившись. Но такова цена секрета силы. Чертовски бесит. Тодороки почти не шевелится, напоминая каменное изваяние, и не спешит рассказывать о своих проблемах. Огонь бликует в его глазах, раскладывает по одежде тени, окрашивает седую половину волос в теплый желтый. Кацуки рассматривает его пристально, не стесняясь — под конец лета заняться больше нечем, кроме полировки оружия, тренировок, заготовок и чтения, но новые книги закончились еще на прошлой неделе. Хотя молчаливый половинчатый тоже так себе развлечение. Он ни капли не изменился за этот год, даже ощущение оставляет все то же — упрямого самонадеянного аристократа, не признающего чужих авторитетов. И, откровенно говоря, Кацуки не понимает, почему Тодороки потянуло именно сюда. Помимо Безымянных Земель еще полно мест, в которые не сунутся большие отряды. — Какого черта ты решил спрятаться именно здесь? — в конце концов спрашивает Кацуки. — Магические потоки нестабильны, сложнее искать меня при помощи артефактов и крови. Тодороки отрывает взгляд от костра и быстро моргает, передергивая плечами. Подавляет зевок. Неторопливо поднимается и тянется к сумке, доставая оттуда маленький пузырек. — Что за зелья? — спрашивает Кацуки, наблюдая, как темно-бурая жидкость оставляет после себя потеки на стеклянных стенках. — Как ты вообще вышел на круглолицую? Я думал, она не помогает бесплатно. — Камень поиска, — лаконично отвечает Тодороки, вытирая рот. — И я за все заплатил. В том числе за лекарства от лихорадки. — Ты что, болен и притащил мне заразу? — скалится Кацуки. — Нет, это… Половинчатый делает паузу, хмурясь — наверняка раздумывает, стоит ли ему отвечать. — Из-за проклятия. Оно стало хуже. Кацуки поджимает губы и отворачивается, разглядывая движущиеся тени. Дрова тихо потрескивают, заполняя звуками повисшую тишину. Он помнит, подслушал эту историю, когда Тодороки в походе рассказывал ее Деку — о проклятии, порывисто наложенном собственной матерью еще в детстве. Чем больше половинчатый пользовался магией, тем сильнее терял человеческий облик, такой была плата за силу отца. Кацуки видел его полностью обращенным, наполовину похожим на демона, всего дважды, и в первый раз тот спас ему жизнь, а во второй — помог окончательно разобраться с Шигараки. По мнению Кацуки, за такую разрушительную силу цена была невысока. Подумаешь, попортило бы мордашку. Сладкий душный запах, который преследует его с момента встречи, на несколько мгновений становится сильнее, а потом почти пропадает. Кацуки откидывается назад, развязывает шнуровку на груди и прикрывает глаза, глубоко вдыхая. После ужина двигаться не хочется. Тодороки даже не возникал по поводу мяса, как год назад, но съел совсем мало, сдержанно поблагодарив — странно для него. Своих припасов у него не осталось, а в окрестные деревни он не заходил, так и не ответив, почему. «Неженка, — в который раз за вечер думает Кацуки, рассматривая из-под ресниц тонкие черты лица, — сколько бы ни притворялся». Дым от костра стелется по высокому потолку, уплывая в сторону выхода — привычный ежедневный запах; из глубины пещеры тянет холодом, сырым мясом и припасами, с улицы — летним зноем и лесом, а от Тодороки все равно несет его чертовым зельем. Кацуки слышит этот запах впервые, но он тревожит, щекочет нос, заставляет нервничать и напоминает что-то далекое и смутно знакомое, из детства. Кацуки не представляет, что чертова Урарака добавляет в свои зелья, но если они и помогают от лихорадки бетам, то остальным вокруг должны ее обеспечивать. — Почему ты не пошел за Деку? — спрашивает Кацуки. Этот придурок точно обрадовался бы возможности помочь, а половинчатый — как раз из тех, в ком можно от души копаться, находя дохрена нерешаемых проблем. Как раз в его вкусе, в походе они отлично спелись. Тодороки тихо вздыхает и не отвечает, шурша сумкой. Кацуки давит в себе непонятное и неуместное желание предложить запасную овечью шкуру — обойдется своими силами, не принцесса, чтобы за ним ухаживать. Половинчатый разворачивает лежанку, медлит почти минуту, теребя застежку на жилетке, и в итоге ложится прямо в одежде, заворачиваясь в плащ и подвигаясь спиной ближе к огню. Кацуки остается только злобно наблюдать красно-белый затылок. Именно из-за такого демонстративного дерьма он его не выносит, черт возьми. Скрипнув зубами, он устраивается на лежаке. Половинчатый что-то очевидно недоговаривает, увиливая и отмалчиваясь, но расспрашивать его Кацуки не собирается — ему все равно, в какие проблемы влез королевский сынок, это вообще не его дело. Тодороки и раньше таким был — загадочным и заносчивым, как все маги, с таинственным прошлым и скелетами проклятых старших братьев в дорогих аристократических шкафах. Кацуки и раньше было плевать, с чего бы что-то должно измениться. Как настоящий мечник, он терпеть не может фокусы, не имеющие под собой ничего материального — меча, лука, когтей и клыков или, на крайний случай, посоха. Он предпочитает рассчитывать на собственные силы и надежную рукоять в руках. Хотя взрывные заклинания у него всегда выходили неплохо — пришлось научиться, — но пользуется он ими редко и больше для развлечения. Тодороки же делает на магию весь упор. Обычно это эффективно, но без подготовки и силовой поддержки его заклинания все равно бесполезны. Кацуки отлично помнит, как Деку и очкарику в последней битве пришлось вдвоем прикрывать двумордого, отвлекая на себя все внимание, чтобы он успел закончить свои приготовления. И спасти Кацуки, черт возьми — как выяснилось потом. Когда все закончилось, они разошлись, не прощаясь, каждый своей дорогой. Будто не провели полгода, прикрывая друг другу спины и зализывая общие раны. Будто у них, кроме долгой войны, не было ничего общего. Кацуки и не нужны были все эти сантименты — он забрал свою половину меча, раз уж не удалось заполучить его целиком, и свалил, чтобы не видеть больше эти надоевшие рожи. Ему нечего было им сказать, он мог только сделать — и сделал достаточно. Половинчатому, очевидно, тоже не нравились прощания — он кивнул напоследок и исчез, разбив под ногами шар портала. С тех пор Кацуки о нем ничего не слышал и, если бы не навязчивые сны, не вспоминал бы. Они были одиночками, и их обоих это устраивало. А теперь этот отморозок появился в его доме и просит о помощи, хотя раньше казалось, что он скорее откусит себе язык, чем выдавит из себя что-то подобное. Проваливаясь в сон, Кацуки думает, что у него еще будет время, чтобы выяснить, какого хрена происходит.

***

…жарко, невыносимо жарко и душно, запах дыма забивается в глотку и мешает дышать. Кацуки прикрывается мечом от струи голубого пламени и шипит, чувствуя, как сгорает кожа на сжимающих рукоятку пальцах. Огня вокруг так много, что слезятся глаза, и кроме его яркого круга больше ничего не видно — ни сражающегося с Шигараки Деку, ни очкарика и половинчатого, даже Урарака с ее воздушными щитами куда-то исчезла. Остается только надеяться, что они не сдохли, пока он разбирается с этим… Даби отскакивает и скалится. Черная кожа вокруг его губ расходится, скобы, которые когда-то придерживали ее, вырываются с мясом, и теперь его рот больше напоминает чудовищную зубастую пасть. Он и есть чудовище. Глаза без белков смотрят зло и безумно, а торчащие из тела окровавленные шипастые наросты доказывают — проклятый окончательно утратил человеческий облик. И Кацуки остался с ним один на один. Из изуродованной обугленной груди вырывается хрип, переходящий в тихий бессвязный шепот, новая струя пламени летит в лицо, и Кацуки рычит в ответ, дергаясь назад. Под ногу невовремя подворачивается какая-то коряга, он отвлекается всего на секунду, обернувшись, и Даби бросается на него, сбивая с ног. Впивается когтистыми пальцами в спину, раздирая, оставляя глубокие борозды, и прижимается обеими ладонями, с нажимом проводя сверху вниз. Кацуки слышит, как шипит, испаряясь и сгорая, его кровь, и чувствует, как съеживается кожа. Он бьется на земле, пытаясь встать, но Даби держит крепко, давя сапогом на поясницу. Запах паленой плоти становится невыносимым, пот и кровь заливают глаза, а невыносимая жгучая боль охватывает все тело, и Кацуки кричит, из последних сил вцепляясь в рукоятку меча. Это еще не конец, он тут не сдохнет, нет, не так… — Бакуго. Бакуго, проснись. Кацуки распахивает глаза, тяжело дыша, и понимает, что сжимает не рукоять, а чужое запястье. Половинчатый смотрит мягко, почти сочувственно, и он не сразу замечает голубые блики магии на его пальцах. Рука у половинчатого прохладная, и сидит он слишком близко — Кацуки почти упирается носом в его колени. Вездесущий сладкий запах вблизи не кажется раздражающим — наоборот, неожиданно вызывает приятное желание принюхаться. Кацуки никак не может понять, где он раньше его слышал. Гребаные зельевары, проклятые и маги со своими фокусами, как же его бесит все это непонятное дерьмо. — Черт… — ругается он, растирая лицо ладонями. — Ну какого хрена тебе надо? — Ты кричал во сне, — отвечает Тодороки, поднимаясь. — Уже почти утро. Мягкость исчезает с его лица, будто и не было. Он снова нацепляет свой ледяной панцирь — Кацуки уже не первый раз думает, что проклятие просто отражает его внутреннюю сущность. — Слушай, — начинает Кацуки хрипло, — он ведь был твоим братом, да? Тот безумный огненный проклятый. Со скобами. Даби, или как его… Половинчатый каменеет, поджав губы. Лицо мгновенно превращается в бесстрастную маску, когда он ровно отвечает: — Да. Был. — И ты тоже… — Со мной такого не случится, — прерывает Тодороки, закапываясь в сумку. — Да мне плевать, — говорит Кацуки, морщась. Сжимает зубы и выдыхает: — Спасибо. Половинчатый окидывает его удивленным взглядом и, кивнув, уходит из пещеры в предутренние сумерки, оставляя наедине с догоревшим костром.

***

— Зачем ты за мной поперся? — спрашивает Кацуки, оборачиваясь. — Это моя территория, мне не нужны помощники. Я же сказал не лезть и сидеть в пещере! Тодороки ступает шаг в шаг, молчит и ничем не мешает — и это бесит еще сильнее, чем если бы он трещал без умолку и неловко портил все его ловушки. По крайней мере, тогда у Кацуки была бы веская причина ввязаться в драку и набить ему морду. Но половинчатый, неожиданно, хорошо его знает: легко предугадывает каждое следующее движение, подстраиваясь и дополняя молчаливой тенью. Как и раньше, когда они сражались спина к спине — эффективным тандемом меча и магии. Кацуки не жалуется на плохую память, но напоминание о том, что где-то его одного было недостаточно, невольно злит. В последнее время его вообще все злит — щекочет нервы, звуки и запахи ощущаются острее, будто кто-то невидимый дергает за веревочки нежелезного самообладания. Или вполне видимый. И разноцветный. Тодороки не пугает птиц, не цепляется за коряги, ветки или листья, не наступает на ломкую сухую траву. Даже дышит неслышно, будто в унисон, и это тоже напрягает. Очевидно, первое его появление на горе действительно было демонстративным, чтобы Кацуки смог легко его обнаружить. Чертов показушник, раньше он такими навыками скрытности не обладал. И когда только успел? Если бы не зелья, его вообще можно было не заметить. Но за последние три дня запах стал сильнее, изменился до неузнаваемости, и Кацуки все-таки увидел, как Тодороки на самом деле паршиво. Учуял — перемешанные со сладким ягодным запахи незнакомой болезни. Жара, пота и страха — неожиданного для половинчатого. Он не врал, когда рассказывал про лихорадку. Пустых пузырьков стало больше, по вечерам Тодороки забивался к стене, делая вид, что все в порядке, и заворачивался в шкуру, тяжело дыша. Дрожал, отвратительно слабея, и все еще отказывался что-либо объяснять — или просто не хотел говорить с ним о проклятии. Конечно, Кацуки же не Деку, чтобы изливать ему душу. Куда ему до этого святоши. Кацуки и не настаивал, хотя его терпение уже подходило к концу — от неясной злости перехватывало дыхание и хотелось силой вытрясти всю правду, даже если она будет хреновой. Но месяц не был сроком за долг жизни, а обещания он всегда выполнял, даже если ради этого приходилось наступать себе на горло. Поэтому Кацуки не срывался, мысленно возведя в свою честь алтарь безграничной доброты. Скоро ему можно было начинать молиться и приносить дары — настолько он, черт возьми, стал всепонимающим. Целыми днями, даже в жару, Тодороки ходил застегнутым на все пуговицы, выбираясь из пещеры на рассвете, чтобы в одиночестве искупаться в реке — с блядской высокой температурой. Об этом Кацуки тоже узнал, только проследив, какого хрена половинчатый каждое утро куда-то торопливо сбегает. Все это было дерьмово и подозрительно одновременно, будто двумордый упорно держал его за идиота, а Кацуки велся, потому что не учел чего-то важного. И никак не мог понять, чего именно. Сначала он думал, что ему вообще насрать, и половинчатый разберется со своими проблемами сам. Пока не просидел всю ночь, поддерживая огонь в костре, чтобы дрожащий от озноба Тодороки не замерз. В пещере тогда не было холодно, по мнению Кацуки было нормально, даже хорошо — наконец-то ночи стали прохладнее. Но половинчатого лихорадило настолько, что он даже не проснулся, когда Кацуки накинул сверху еще одну шкуру и положил на его лоб мокрую ткань. И это точно была какая-то чертовщина, потому что наутро он не смог объяснить самому себе, зачем это делал. Даже если бы двумордый сдох — ему должно было быть плевать. Но не было — разум отключился намертво, оставив только голые инстинкты. А они твердили, что он все делает правильно: от приятного незнакомого ощущения нужности, иголочками ползающего по коже, хотелось поежиться. В лесу снова жарко, солнце отдает остатки летнего тепла, видимо решив напоследок сжечь все Безымянные Земли. От преследующего его повсюду сладкого запаха у Кацуки странно мутится в голове, словно от алкоголя или дурманной магии. Тодороки — гребаный надоедливый бета — больше не кажется таким невыносимым, особенно с тех пор, как в одну из ночей заговорил его ожерелье на отвод кошмаров. Черт знает зачем, Кацуки не просил. Как не просил и гладить себя прохладной рукой по голове, когда снова проснулся, задыхаясь от дыма. «Это остаточная магия проклятия, — сказал Тодороки тогда, шепча слова заклинания и неловко проводя пальцами по виску, — Тойя умел не отпускать». И Кацуки ничего не сказал, потому что в остекленевших глазах половинчатого было слишком много животной боли. Если не считать того, что он отказывается сидеть в пещере и повсюду таскается следом, его даже можно терпеть. Когда молчит и не мешается — большую часть времени. Другую его часть Тодороки занимается своими делами, которые так или иначе Кацуки касаются, и подбешивает своей заносчивостью, невозмутимостью и непомерной гордыней. Кацуки из всего перечисленного не может похвастаться только невозмутимостью. Зато вдвоем приятнее тренироваться на мечах, это неплохо держит в тонусе, когда от спокойствия на границах хочется выть. По вечерам больше не скучно и, несмотря на деланое равнодушие, из половинчатого можно выбить реакции и истории о событиях, которые не связаны с ним, его семьей или прошлой войной. Кацуки уже почти не хочется разбить ему лицо каждый раз, когда тот отмалчивается на очередной вопрос — оказывается, в его молчании тоже есть ответы. Тодороки останавливается рядом, плечом к плечу, и втягивает носом воздух, качнувшись вперед. Грудь под синей жилеткой вздымается, губы превращаются в узкую полоску. Отстраняется он почти мгновенно, но Кацуки успевает заметить и поморщиться — опять ему что-то не нравится. — Меня тоже тошнит от твоих зелий, — рычит Кацуки, задерживая дыхание. — Если так и продолжится, я вышвырну тебя отсюда раньше, чем истечет срок. Воняет так, что мне хочется перегрызть кому-нибудь глотку. Тодороки пожимает плечами и поправляет верхнюю пуговицу на воротнике. Наклоняет голову и отводит взгляд. — Прости за неудобство. Это временно. — Неужели нет какого-нибудь гребаного заклинания? Не заметно, чтобы тебе становилось лучше от этого пойла. — Думаю, скоро пройдет, — говорит половинчатый. — Сейчас уже легче. Кацуки искоса рассматривает его и твердо осознает: все ничерта не так, и эти недомолвки ему уже надоели. Под глазами у Тодороки круги от недосыпа, волосы растрепаны, чего не было даже во время войны, а руки подрагивают каждый раз, когда Кацуки подходит слишком близко. От любого шороха и шума он вздрагивает и бледнеет, чуть не хватаясь за меч. Возможно, это последствия скрытного побега через все королевство в одиночестве, но Тодороки так явно недоговаривает, что Кацуки не понимает, когда успел стать знатоком ничего не выражающих рож — настолько, чтобы разбираться в оттенках. У реки они притормаживают. Кацуки осматривается, спускаясь по скале, наклоняется к воде и умывается. Недолго думая, скидывает накидку, расшнуровывает жилетку и наручи, расстегивает ремень и, избавившись от штанов и ботинок, спрыгивает в воду. Его не волнует, что половинчатый проводит какие-то свои водные ритуалы на рассвете, в жару в горной реке мыться куда приятнее. Не хочет — пусть ждет его на берегу. Опустив голову в поток, Кацуки встряхивается, с удовольствием отфыркиваясь. Прохлада стекает по голому телу и горячей коже, приятно расслабляет гудящие после обхода мышцы. Узел нервной злости в животе немного ослабевает. Он с усмешкой оборачивается. — Можешь не ждать меня и валить уже в пещеру… И осекается, наткнувшись на острый взгляд. Волосы на затылке встают дыбом, мурашки бегут по коже — Тодороки не успевает отвернуться или спрятать глаза. Безумные, жадно блестящие — на обычно равнодушном лице они выглядят настолько дико, что Кацуки вздрагивает. Он знает этот взгляд, у него есть зеркало. В любое время года, даже когда противно на себя смотреть. Это похоже на удар струей пламени в лицо — внезапный и обжигающий. Осознание и сладкий запах — знакомый, черт возьми, еще бы — настигают его одновременно и бьют, разрывая легкие. Вот она, та деталь, которую Кацуки не смог учесть. Потому что это было невозможно — так он думал. Половинчатый тяжело сглатывает, быстро приходит в себя, разворачивается и торопливо сбегает по тропинке, унося с собой отголоски бушующих феромонов. Кацуки действительно идиот — принимал как данность то, что Тодороки чертов бета, потому что тот был ей всегда, с самой первой их встречи тогда, в начале войны. Спокойный, почти безэмоциональный, без запаха и вкуса, красивый как фарфоровая кукла, но совершенно никакой. Вот только блядский Тодороки умудрился вляпаться даже хуже, чем он мог предположить. И, прикрываясь долгом, притащил к Кацуки на хранение течного омегу, забыв уточнить что омега — это он сам. Какого хрена? В пещеру Кацуки почти бежит, подгоняемый клокочущей в груди яростью. Тревога и агрессия, странное поведение и чувства — все становится раздражающе простым и понятным, легко объясняется надоевшими инстинктами. Они оба ничуть не лучше всех этих животных — из леса или из крупных городов. Тодороки действительно ему не ровня — не соперник и не союзник. Даже не бета. Омега — слабое, безвольное существо, в горячке течки не способное отказать никому, очень редкое, но от этого не менее бесполезное. Омегам запрещено воевать — их не для того оберегают, и Кацуки они не интересуют. От этой мысли неприятно жжется в груди — мимолетным и неправильным ощущением утраты чего-то важного. Разочарованием. У половинчатого какое-то особое мнение на этот счет, и Кацуки замирает, почти напоровшись на меч при входе в пещеру. Глухо рычит, ослабляя контроль, заполняя собой пространство и давя. В пещере холодно, от Тодороки веет по-настоящему зимней стужей, и он оглядывает его уже далеко не спокойным взглядом, дыша часто и неглубоко. — Прекрати это, — говорит он тихо. — Не подходи. Кацуки зло хмыкает. — Теперь, значит, «не подходи»? Чем ты вообще думал, когда шел сюда, ублюдок? Тодороки сгибает руку, делает шаг вперед и предупреждающе надавливает на клинок. Кончик меча взрезает кожу над ключицей, кровь теплыми каплями стекает на грудь, и Кацуки прищуривается. Половинчатый стоит опасно близко — опасно для него — и растерянно моргает, быстро утрачивая концентрацию. Типичная реакция — правильная для омеги рядом с сильным альфой. Закрывая краснеющее лицо свободной рукой, он почти опускает меч. — Что ты… Кацуки перехватывает его запястье, уводя лезвие вверх, и рывком сбивает с ног. Катаясь по полу и обмениваясь с ним далеко не безболезненными ударами, Кацуки думает, что страха перед альфой что у двумордого-беты, что у двумордого-омеги — ни грамма. Так кажется сначала, а потом тот валит его на лопатки и нависает сверху, приморозив к полу. Взгляд у него мутный, невменяемый и дикий — как у загнанного в угол зверя, но даже в таком состоянии он умудряется оставаться собой. Отмороженным засранцем без единого авторитета и с собственными принципами — судя по всему, почти непоколебимыми. Тодороки наклоняется все ниже и ниже, пока их лица не оказываются напротив. Вглядывается в его глаза, выискивая что-то, до боли сжимает плечи и молчит — опять. Кацуки чувствует, как от него тянет холодом — и внезапно понимает, что это единственное, что осталось от хваленого самоконтроля. Единственное, что еще удерживает половинчатого от глупых поступков, его последний рубеж. Душный ягодный аромат окружает со всех сторон, невыносимо распаляя, подло цепляя изнутри. Уже едва перебиваемый зельями, он вызывает у Кацуки только одно желание — ткнуться носом за ухо, туда, где запах сильнее всего, попробовать языком, укусить. Зубы чешутся, по венам растекается жидкий огонь, собираясь в горячий шар внизу живота — собственная реакция на чужую течку тоже слишком предсказуема. Как и исход их встречи. Тодороки — идиот. И Кацуки не сильно лучше, хоть и альфа. Он это все ненавидит с самого детства, как ненавидит подчиняться — кому угодно и чему угодно, даже если это простейшие древние инстинкты. Неподалеку справа обнаруживается брошенная сумка половинчатого, и Кацуки тянется к ней. — Жри свои чертовы зелья, ублюдок! — почти кричит он, зацепившись пальцами за лямку. — Там же подавители? — Не трогай. Мои. Вещи, — связно чеканит Тодороки, встряхивая его, и это настолько на него не похоже, что Кацуки негодующе цыкает. — Придурок, я не собираюсь тебя… — рычит он, обрывая себя, и резко поднимается на локти, с треском проламывая лед. Тодороки на секунду замирает, прикрывает глаза и тихо говорит: — Я знаю. А потом его взгляд теряет осмысленность, он наклоняется, ухватившись пальцами за шнуровку на его груди, и впивается в рот укусом. И все гребаные разумные установки Кацуки рассыпаются, как карточный домик.

***

Внутри Тодороки горячо, тесно и очень, очень мокро — смазка хлюпает, течет по бедрам и влажно блестит на матовой коже. Кацуки медленно двигает пальцами, и тот жадно подставляется — выгибается в спине, подаваясь назад. Царапает ногтями пол пещеры, вскидываясь, когда Кацуки почти останавливается. Он ведет носом и глубоко вдыхает. Сладкий ягодный запах забивается в ноздри и глотку, проникает внутрь, но Кацуки не сопротивляется — наоборот, набирает полные легкие. Тодороки будто чует — протяжно стонет на выдохе, стискивая побелевшими пальцами его накидку под собой, и кончает — белыми разводами на красную ткань. Кацуки задерживает дыхание — от запаха спермы половинчатого рот наполняется слюной, как у голодной псины. Сладко, черт возьми, слишком сладко, ему никогда такое не нравилось, почему же… По голым лопаткам течет пот, мысли становятся тяжелыми, неповоротливыми, все чувства обостряются, а желания сводятся к одному — единственному и невозможно тупому. Ему нельзя поддаваться. Тодороки быстро отходит, снова насаживаясь на пальцы до самой ладони — ему мало, и Кацуки знает этот голод, неутолимую жажду. В гон ему приходится ничуть не легче — иначе, но не легче. Он считает в уме, вдыхая до пяти и выдыхая до десяти. У Тодороки на пояснице родинка — одна-единственная на все тело, маленькая и аккуратная, темная, и Кацуки впивается в нее взглядом, стараясь не смотреть на линию позвоночника и перекатывающиеся под бледной кожей мышцы. Он множество раз видел его без одежды. До этого. Давным давно. Один, два, три, четыре… Вдох срывается, взгляд соскальзывает ниже, и Кацуки тяжело сглатывает вязкую слюну, добавляя третий палец. Тодороки не сопротивляется, только мычит что-то невнятное и раскрывается, шире раздвигая бедра. Его колени разъезжаются, руки подгибаются, и он утыкается лицом вперед — носом в его накидку. Очень удобная поза, думает Кацуки, для того, чтобы удержать его, когда он будет пытаться сняться с узла. Для того, чтобы оставить на нем яркую кровавую метку и вжать мордой в жесткий пол, доказывая свое право сильнейшего. Очень просто, без всяких драк, без споров, мечей и магии. И эти мысли густые, неправильные — подчиненные инстинкту размножения, который Кацуки так не выносит. Сердце соскакивает с привычного ритма и пускается в галоп, разгоняя кровь. Кацуки загоняет пальцы внутрь резче — с каждой секундой, с каждым новым тихим стоном. Зло и уперто стискивает зубы, игнорируя болезненное напряжение внизу живота. Он может себя контролировать, черт возьми, и не будет трахать беспомощного течного Тодороки, будь тот хоть сотню раз омегой. Плевать на инстинкты и жажду, Кацуки всегда был выше этого дерьма. У половинчатого — или омеги внутри него — другое мнение. — Бакуго, — хрипло шепчет он, и тут же сам себя затыкает, прикусывая руку. Кацуки не вслушивается и не останавливается, кладет другую ладонь на светлое бедро, сжимая кожу, пока на ней не проступают красные следы. Накидка под Тодороки собирается складками — он натягивает ее лбом, наклоняя голову к груди и обнажая девственно чистый загривок. И даже в этом его жесте сквозит блядская гордость, которой Кацуки сыт по горло еще с войны. Кровь закипает в венах, стучит в ушах, заполняя все оглушающим шумом. Зубы зудят, он не может отвести взгляд от заветного клочка светлой кожи, от выступающего позвонка чуть выше, и ловит себя на том, что наклоняется все ниже и ниже, пока не касается подбородком спины. Тодороки напряженно замирает — кажется, горячка течки на секунду отпускает его, и он внезапно осознает, что происходит, и где находится. Кацуки ведет носом по позвоночнику, всего один раз глубоко вдыхает, тут же отстраняясь, и говорит: — Только если попросишь. Сейчас ему плевать на все — на собственные принципы, на их разницу, на обман и любые последствия. Его ведет и плавит так невыносимо жарко, что хочется прекратить — и не останавливаться никогда. Не плевать ему только на желание половинчатого, потому что он его, как ни странно, до сих пор уважает. Со всеми проблемами, странностями и раздражающими привычками, проклятием и фокусами. Это похоже на якорь или сигнальный флаг — посреди бушующей бури. Двумордый остается двумордым, а не безмозглым животным. Но Тодороки в ответ выгибается, почти касаясь подбородком ключиц, и молчит, снова провокационно выставляя беззащитный загривок. Двигает бедрами, насаживаясь на пальцы, и молчит. Даже стонет теперь тихо и осторожно — сквозь зубы, будто боится этого сильнее всего — сдаться и попросить. Что совсем не удивительно — если Кацуки сейчас не выдержит и пометит его, потом они оба об этом пожалеют. Кацуки до боли прикусывает губу и зажмуривается, ловя вспышки перед глазами, но даже под темными веками ему видится, как он заменяет пальцы членом и берет то, что ему так настойчиво предлагают. Вдалбливается в мокрого растянутого Тодороки, пока тот не начинает задыхаться и просить остановиться — до самого конца, до яркой разрядки и разлетевшихся вдребезги границ. Вся его сущность нашептывает ему о том, как это на самом деле правильно. Но Кацуки не какой-нибудь слабак, чтобы не суметь удержаться. Гребаные феромоны и течка не возьмут над ним верх. Он может решать за себя сам, природа ему не указ. Никто не указ. Когда Тодороки, наконец, обессиленно падает на накидку, успокаиваясь, небо снаружи пещеры уже начинает светлеть. Кацуки вливает в него пузырек зелья, заворачивает ненормально горячее тело в ткань, уже не сопротивляясь отголоскам защитных инстинктов, и забивается в свой угол — подальше от сладкого ягодного аромата. Если и после этого к половинчатому не вернется его сраный рассудок, Кацуки просто вышвырнет его за границу своих владений, и пусть другие мелкие альфы делают с ним, что хотят. Боль в сжатой руке заставляет его вздрогнуть и осторожно разжать ладонь — мысли о других альфах вызывают внутренний протест. У Кацуки никогда не было пары, тем более омеги, он не собирался заводить семью и плевать хотел на все половые игрища разом, но отдавать двумордого на растерзание почему-то не хочется. Как и становиться свидетелем его позора — это кажется неприятным. Когда Кацуки просыпается, тот сидит у костра полностью одетый. Солнце заглядывает в пещеру яркими лучиками, поблескивает на сером камне, но не греет — наступившие холода так же внезапны, как и долгое лето. Кацуки мрачно принюхивается, отмечая, что удушливый возбуждающий запах стал слабее — половинчатый скрыл его под слоями ткани, спрятал внутри, будто ничего и не было. — Ты ведь за этим и пришел? — сразу спрашивает Кацуки. Два и два сложить несложно, и Тодороки явно не настолько глуп, чтобы рассчитывать, что он не догадается. Тот даже не вздрагивает, медленно переводя на него тяжелый взгляд. Молчит — и это тоже своего рода ответ. — Откуда ты знал, что я тебя не повяжу? — требовательно рычит Кацуки, оскаливаясь. Злость мгновенно вспыхивает жгучей обидой — он никогда не признает, но на самом деле половинчатый почти обвел его вокруг пальца. Заставил себе верить, а теперь раздражающе спокойно пялится на него, будто это в порядке вещей. Это кажется странно неправильным — между ними ничего не изменилось, знаменитой покорностью от Тодороки и не пахнет. Вздохнув, он отводит взгляд на пламя свежего костра и, помедлив, отвечает, весомо чеканя слова: — Мы знакомы. У тебя нет гона. Ты одиночка, — он на секунду замолкает. — И я неприятен тебе с самого начала. — Думаешь, таких мало? Почему именно я? Как же твой папаша? Тодороки быстро облизывает губы — розовым языком по искусанному красному, слишком нервно. — Я ушел из дома. Безымянные Земли огромны, а ты самый сильный альфа в округе. — И что? — Это… — половинчатый делает паузу, подбирая слова, — первая моя течка. Кацуки подскакивает на руке и садится. Адреналин бьет в голову от мысли, чем все это могло обернуться, если бы половинчатого учуял кто-то еще — сочной кровавой расправой. — Ты ужасен, — откликается Тодороки, мрачно разглядывая его лицо. Кацуки чувствует, как губы невольно растягивает усмешка. — Надо было позволить тебя учуять, — говорит он, — хорошая была бы драка. — Вот поэтому я и пришел к тебе. Меньшее из зол. Нет интереса… Половинчатый занавешивает глаза челкой, отворачиваясь к костру. Поджимает губы. — И все? — Все, — ровно выдыхает он. «Вранье», — думает Кацуки, легко поднимаясь на ноги. — И что ты теперь будешь делать? Омеги, — хмыкает он, — так себе воины и маги. — Не твое дело, — сквозь зубы шипит Тодороки. — Тебя ведь воспитывали, как бету? — спрашивает Кацуки, и вопрос явно застает половинчатого врасплох. Он дергается и недоверчиво хмурится, поднимая на него разноцветные глаза. — Откуда… — Ты без понятия, кто такие омеги, зачем они нужны, что вообще делают, и как себя вести. Тебя учили драться и владеть мечом, ты воевал вместе с нами и не представляешь, как подавлять течку чем-то кроме зелий. Кацуки садится напротив, скрещивая ноги. На безопасном расстоянии, спиной к выходу — дым от тлеющего костра немного перебивает запах. Так диктует интуиция — та самая, которая никогда не подводила его на охоте. — Думаю, ты ни-хре-на не знаешь, что тебе делать дальше. — Я разберусь, — мрачно отвечает Тодороки, поднимаясь. Забирает свой меч у стены, вешает на плечо сумку и поправляет одежду, очень медленно проверяя каждую застежку. Кацуки минуту наблюдает этот спектакль, после чего говорит: — Разговор шел о месяце, а прошло всего две недели. Ты можешь остаться. Я не хочу быть тебе обязанным, придурок. «Даже не думай свалить, когда тебя можно учуять через половину леса», — недоговаривает он, закусывая губу. И мимолетно жалеет, что в пещере нет огромной двери, которую можно было бы запереть на засов. Плечи стоящего спиной половинчатого ощутимо расслабляются — под влиянием течки он явно стал мягче, раньше гордость не позволила бы ему согласиться. — Ладно, — устало выдыхает он, возвращая ножны на место. Кацуки завтракает, одевается и сваливает. Ему есть, чем заняться днем, кроме наблюдения за недовольной бледной рожей, но далеко от пещеры он все равно не уходит — мало ли. Запах преследует его на слишком большом расстоянии, чтобы позволять беспечной гордыне половинчатого взять верх над ними обоими. Не то чтобы он беспокоился, конечно. Вечером они снова расходятся по разным углам, а ночью Кацуки снится что-то приятное, теплые прикосновения и охота — на редкую красивую птицу, постоянно ускользающую из рук. Он никак не может ее поймать. Стоит только ощутить ладонями мягкие перья, как она печально смотрит на него серебристо-голубыми глазами, и руки из раза в раз разжимаются сами собой. Кацуки совсем не хочется удерживать ее насильно. Просто не получается. Его будит громкое влажное дыхание — Тодороки сидит рядом, почти касаясь носом его шеи, и скрипит зубами, вцепившись пальцами в собственные колени. На красивом лице столько унижения и гнева на самого себя, что Кацуки громко ругается, хватает его за воротник чертовой рубашки и валит — а остаток ночи трахает пальцами так мстительно медленно, что под конец тот может только дрожать и хрипеть. У Кацуки железная выдержка. К себе он так и не прикасается, чтобы не сорваться. И не сойти случайно с ума. Наутро он просыпается, уткнувшись носом в разноцветную макушку — Тодороки лежит к нему спиной, в кольце рук, и пахнет теплыми сладкими ягодами. Кацуки зарывается в пушистые пряди и сонно думает, что этот запах ассоциируется у него с домом — с шумной деревней в Драконьем ущелье и звездными летними ночами, когда ветер гонял по земле листья, а мир казался простым и понятным. Рядом росло много вишни, и под конец лета от ее приторной всепроникающей сладости некуда было деваться. Она никогда ему не нравилась, но сейчас… Половинчатый даже не дергается, когда он обнимает его крепче, и после никак не объясняет собственное поведение. Кацуки и не спрашивает — какая разница, слова это просто слова, что они вообще могут прояснить? Дни сменяют друг друга, холода постепенно становятся сильнее. Желтеют и опадают листья, улетают птицы, живность собирается зимовать. Месяц спешит, будто нарочно отнимая каждую минуту, и заканчивается слишком быстро. Они почти не прощаются — Тодороки собирается на рассвете, выбравшись из объятий, а Кацуки продолжает притворяться спящим. Зачем ему все это? Он до сих пор ненавидит прощания. Половинчатый копошится, обстоятельно одеваясь, жадно пьет воду из фляжки и проходит мимо, последний раз окутывая легкими отголосками сладкого запаха — теперь он больше похож на бету, каким и казался раньше. Замирает у края пещеры, будто колеблясь. — Попроси меня, — вдруг говорит Кацуки ему в спину. Его ведет что-то другое, не разум и не инстинкты — чувство ускользающего мгновения и скорого одиночества. Чувство необходимости каждого слова — он просто знает, о чем сейчас думает разноцветная голова. О том же, о чем Кацуки думал целый месяц, каждое утро просыпаясь до того, как птица снова окажется в его руках. Тодороки молчит с минуту, разбивая тишину пещеры эхом глубокого дыхания, шепчет что-то себе под нос и уходит, все-таки решившись и одним движением перемахнув через большой валун. Растворяется в лесу и подступающей осени, беззвучно исчезая — как и договаривались. Кацуки ошарашенно замирает. А потом ухмыляется и сгребает ближе сладко пахнущую теплую накидку — запоминая, впитывая запах. «Не сегодня» не значит «никогда». И Кацуки прислушивается к себе, понимая, что пойдет по следу, когда начнется гон — за сладким ароматом непокорной птицы. В любой город или деревню, прямиком за хорошей дракой — не важно, с кем, Кацуки готов помериться силой и со Старателем. Давно пора размяться. Как будто без меча Всемогущего он не справится, ха. Он найдет его, чтобы поставить свою метку. Взять то, чего хочется до рези в зубах, когда его об этом, наконец, попросят. Как равного — не как омегу, Кацуки не интересуют слабаки. Он глубоко вдыхает — даже постиранная, накидка до сих пор жарко пахнет течкой. Взглядами через плечо, желанием оказаться ближе и уколоть, вызывая реакцию, проверить — так ли остры его клыки, как кажутся на первый взгляд. Желанием проверить, достаточно ли он силен — наверняка неосознанным, вряд ли Тодороки понимал, что делает. Кацуки хмыкает, сжимая ткань в кулаке. В том, что половинчатый однажды попросит — именно его, он точно не сомневается.