В горах Ёсино

Вдалеке от поселений, в горах Ёсино, находился один из храмов Такэмикадзути: рождённого из крови бога Кагуцути, сына богини творения Идзанами. Люди говорили, что молитва, произнесённая с чистыми помыслами, имела там особую силу и милостивое отношение божества грозы к ним, было поистине благословением. Однако пока не распускались первые цветы сливы умэ, а иногда и до тех пор, пока святилище не окружала утончённая красота румянцевых лепестков сакуры, даже случайный путник не заходил в эти места. Ками отдыхал. И никто не беспокоил его своими бренными просьбами. Не гневил, уважая его отшельничество. В зимнюю пору, за преградой из вороха пушистого рыхлого снега, Такэмикадзути спокойно наслаждался звенящей тишиной спящего леса, курил трубку и думал о мимолётном очаровании жизни. Он существовал уже не первый век, меняя множество воплощений, но быстротечность человеческих судеб всё так же завораживала его. Играла на капроновых струнах его души, композируя эфемерную мелодию длиною в миг и, одновременно, в вечность. Закат для бабочки-однодневки — настоящая трагедия. А что для Ками жизнь того, кто смертен? Лишь тень, отброшенная сломанной ветвью, в последнюю долю секунды до полудня. Как ни печалиться, В надежде сердцу не тщиться Об участи лучшей, Не угадать судьбы человеку, — Так и живётся ему. Витиеватые концепции времени, так же как и истинная природа его течения, были для него легки и понятны. Не зная голода и не чувствуя жажды, он смаковал каждую из них, как самое изысканное угощение. Некоторые были словно хрустящая терпкая хурма, лежавшая перед ним на подносе, принесённым духами-помощниками. Другие же, напоминали ему о нежной сладости рисовых пирожных моти или о горечи крепко-заваренного чая в глиняной посуде. У бытия был свой особенный вкус. Полулёжа на мягком футоне, он подпирал тяжёлую от дум голову ладонью и лениво выдыхал колечки дыма. Перебирал системы всех вероятных путей и их развилок, будто бусины отполированной зелёной яшмы, любимой в императорских дворцах. Ожидание не страшило его, поэтому вынужденное расставание не разрывало в клочья его душу. Та лишь гудела слабой, но постоянной ноющей болью. Терпимо, но изматывающе. Он знал, что она вернётся. Рано или поздно. Но точь-в-точь так как было выведено обсидиановыми чернилами на волокнах паутины, соединяющей мироздания. Все известные и неизвестные ему пространства. И каждый атом каждого измерения. Если б знала она, Как тоскует и ждёт моё сердце В эту ночь бессонную, Разве голос на рассвете Не подала б кукушка? И однажды она возникла перед ним вместе с первым лучом, прорезавшим серое утреннее марево. Почувствовав её присутствие, Такэмикадзути, щелчком пальцев развеял табачную дымку, чтобы получше изучить её новый причудливый образ. Хрупкая, по-мальчишески угловатая, одетая в неприглядную изорванную военную форму, невиданную ранее в этом мире. В отчаянии озирающаяся по сторонам, заламывающая от волнения и растерянности тонкие кисти. Каждая деталь этой её реинкарнации казалась ему отдалённо знакомой и в одночасье разительно отличалась от первородной сущности. Если бы не её глаза, цвета кристаллов берилла, всё так же сверкавшие густым и тусклым блеском, он с трудом сумел признать в этой измождённой девочке свою возлюбленную. — Какаши-сенсей! — на её измазанном дорожной пылью лице удивление сменяется неверным узнаванием. — Что… что с нами произошло? Это одно из измерений Кагуи? Что с... вами? Почему вы так... Неожиданно потревоженный этой ошибочностью, он прерывает поток ничего незначащих слов одним взмахом руки. Прощает ей их, зная, что в этом досадном моменте невежества нет её вины. В любом мире, этом, первозданном и подлинном, так же как и в сотнях тысяч других, он всегда был рядом. Вне зависимости от того помнила ли она его, он преданно исполнял ту или иную роль: товарища, учителя, друга или любимого. Ободряюще улыбнувшись, Такэмикадзути оставляет трубку в глубокой ониксовой пепельнице и поднимается. Длинные серебряные волосы небрежной волной распадаются по его плечам. Его шаг бесшумен. Едва слышимое шуршание подола угольно-чёрного кимоно о тростник татами и её порывистое дыхание — единственные звуки в комнате. — Вспомни, — он касается губами её прохладного, взмокшего лба чуть выше синеватой печати-ромба. Она замирает, будто одна из каменных статуй-хранителей комаину, охраняющих покой его храма. Заворожённо всматривается в его лицо, сквозь пелену слёз, изумлённая глубинным смыслом вселенной, ворвавшимся в её сознание, бурным потоком. Но не противится ему, принимает, впитывает душой, никогда не забывавшей. — Такэмикадзути… — ласково шепчет на вздохе и тянется, чтобы прикоснуться подушечками пальцев к идеально очерченной линии его скулы. Но не успевает. Он перехватывает её руку, непозволительно поспешно целуя изящное запястье. Упиваясь деликатным запахом её кожи, смешанным с острым и горестным — войны. Благодарит за то, что вернулась к нему. И просит прощения за боль, когда-либо испытанную ею во всех прошлых перерождениях. — Мы снова вместе, какое счастье. Глупый бессмертный на истоке времён полюбивший простую смертную и по собственной воле связавший их судьбы алой нитью. Навеки. Иначе быть и не могло. В горах Ёсино Осыпаются снега с ветвей Стылой сакуры. Ах, припозднились цветы И этой весною тоже!