сгорая с солнечными лучами.

Железистый привкус крови разъедает нёбо, где-то чуть выше птичьих крыльев рваными простынями провисает покоренное небо. Четыре бессонных ночи щекочут веки — погребенные под собственными костями почти-умирают два почти-человека. В их головах все еще сталь звенит о сталь колокольчиками ветра, в их руках истекают кровью лезвия трепетных мечей — тишина объяла клочья бледно-тусклого света, двое утопают в чужих посмертных криках, едва дыша, устало дрожа охрипшими голосами. Бездонными дырами ночь зияет в закатно-вишневых — с искрами потухшего гнева — глазах и пахнущих цветочной пыльцой и дорожной пылью локонах. Сотни тысяч километров облаками, и малахитово-зеленая трава сверкает изумрудами. На вытоптанных первоцветах разбегаются рубины — снова кровь. Еще немного и услышишь целый беззаветный океан, где волны вытекают из порванных глоток и перегрызенных смертью вен. Забвение дарит победителям шанс — карт бланш на побег от бездыханных мук; карт бланш на спасение, опережая времени бег. Надо только не ослушаться и вторить трескотне из замогилья, надо только пройти по чужим головам, не обходя остывающих тел. Но никто не покинет поле боя: одни коченеют, не смыкая потухших глаз, другие врастают в землю у ивовых корней — изнеможение набатами в уши. Победители дарят полночной тиши свистящие выдохи-вдохи и медленно идут ко дну рокочущих алым глубин; грузно оседают на землю, отдаваясь объятьям падений всецело, готовые рухнуть мгновенно или медленно, гордо и самую малость вальяжно пасть ниц. Но оголенные битвой спины получают тычки и занозы, сползая по замшелой древесной коре. Дерево тихо стонет, их почему-то только двое. Тихонько звенит мелькающими звездами, бесшумно тлеет со случайно загнутого кем-то края и проступает червленым золотом в памяти сыгравший в рулетку мир. Побеждать оказалось поздно, побеждать оказалось не очень-то нужно, но трудно за пару витков вкруг своей оси вознемочь вдруг вставать во всю стать, как учили, — пока не искрошится сталь. Только в шальном барабане судьбы оказалось патронов шесть и не случилось осечки. Снопы сияющих искр правят бал на краю земли. В тонком девичьем стане скорбь, в горле комом битое стекло, в легких оседает смоль. Сквозь обнимающую за плечи боль, извиваясь змейками, едва проникают тонкие ниточки мыслей. Грани стираются, размываются и блекнут, птицы, паря над склоненными головами магов, обжигают об воздух крылья, но только выше вздымаются и славят свою же погибель. Эрза в отчаянной попытке вцепиться в полотна реалий устремляет за ними взгляд, но только безмолвно морщит лоб, встречая подступающие слезы. Привкус их горечи на губах не скрыть от себя самой: до истерики хочется выстонать с сотню родных имен и столько же свеч зажечь, не услышав ответа; выменять душу на дюжую силу и схоронить за своей спиной этот зыбкий мир; отстрадать за всех, только как едкий дым кривыми ногтями царапает размочаленное небо — не слушать. Мечутся мысли, когда сил не хватит даже встать, располосованную чужими клинками броню уродуют новые бреши в душе. Эрза помнит, как они — все феи — мечтали, когда затянутся раны, распивать ежевичное вино на берегу ячменных полей — за рапиры и секущие воздух копья, как хотели ночами пересчитывать шрамы — имена поверженных врагов, что на кожу ложатся призрачными росчерками лезвий. Она — Дева Титанийская, и она помнит глаза, руки и голос каждого, она помнит их смех. И видит сейчас их смерть. И свою, выжженную в земной тверди, тоже. За рекой полыхают пожары. За чертой погасшего солнца полыхают песочные часы их жизней. За опускающимся занавесом полночной тьмы и копоти полыхают хвосты комет. Бескрайние дали обратились в измятый лист и вспыхнули — температура за 450 по Фаренгейту. Разреветься в голос сил, видимо, тоже не хватит. А может гордости. Осыпается старой штукатуркой небосвод, трещинами расползается земля. Эрза прикрывает глаза: между ребер колется вина, снегом сыплющийся с неба пепел оседает в протянутые к черствым богам ладони. Пахнет гарью, железом и порохом — у фей загораются хвосты. Смрад и жгущий ветер бросаются прочь, оставляя последний форпост и скопище бездыханных тел за спиной. Рытвины и взгорки укрывают меловые хлопья, не понять — перья, тополиный пух или все же июльский снег. Облака ниспадали к земле, словно где-то в небесных высях потрошили ангелов остервенело. Их вопли — малиновым звоном в уши, их перья горстями рассыпаются в разнотравье, а души стелются дымкой над горизонтом, обнимая вспыхивающее солнце. Но ангелов не убивают — их безбожно жгут, превращая в пожарища райские кущи, — божьи дети пали, сложив крылья и одарив поднебесье белым пеплом своих костей. В заброшенном мире не ждут гостей. Но вера встает поперек судьбы, заслоняя собой дорогу, клокочет в груди, рвется вверх, бьется в кошмарном бессилье. Гажил крепче стискивает зубы, ставит рукоять меча печатью в своих ладонях. Узоры шрамов на его плечах загибаются полумесяцами, вьются плетями и кружат вороньем, тесно сплетаясь с тропинками вен. Небо в огне. Изгнивший мир вспыхнул, выходя из кровавого круга, сходя с орбиты. Его не спасли ни снега, ни бури — всесильные в собственной крови тонули. Когда ужас достигает своего апогея и сжирает, — не вздрогнув, — грозовые тучи, нет смысла надеяться на крепость собственной стали или сияние лат Титании. Мечница с первым пламенем знала исход, но отчего-то все еще силится унять слезы. Гажил внезапно решает заглянуть ей в глаза — наверное, потому, что полыхающие дали и трупы уже осточертели — и смотрит. Её волосы меркнут на фоне пожарищ и утопленной в алых красках ночи, а в опустошенных глазах с пропастями зрачков он видит только себя, отражение своего грязного, измазанного кровью и сажей лица. Такого не видел еще никто, да и Редфокс не хочет. Не хочет отдать жизнь рядом с истлевшей заживо девушкой. В неумелых попытках подбодрить перекладывает свой покореженный двуручник много ближе к её изломанным клинкам и расправляет спину. А Эрза, вздрагивая скрипичной струной, вдруг легонько улыбается, даже, кажется, в ответ касаясь пальцами грубой мужской руки. Оба отвернулись, когда под ногами взялся огнем ковыль, но с каждым остался осколок последнего «Прости, прощай», так и не сказанного вслух. Сильнее предсмертных фейерверков сверкают только глаза венценосцев — последних фей. Смерти нужно посметь улыбнуться в лицо, оскалиться до боли в скулах. И обратиться в прах поскорей, чтобы не видеть агонии вспышек и пересветов в этом последнем рассвете. Солнечные лучи, едва показавшись из-за обуглившейся полоски горизонта, рассыпались.