***
Переходный возраст — это период, когда так жаждешь почувствовать себя взрослым, свободным и самостоятельным, но старшие лишь насмешливо улыбаются или закатывают глаза, не желая выслушивать твоё мнение, ссылаясь на такие вещи как юношеский максимализм, колеблющуюся эго-идентичность и желание привлечь к себе внимание, а так же обыкновенный долбоебизм (не исключено, что передающийся по наследству). Переходный возраст — то ещё дерьмо, особенно когда твой отец — безнадёжный алкоголик, любящий днём культурно отдыхать в компании собутыльников, а вечером читать наставительные лекции о жизни неразумной молодёжи. Действительно, нахера ещё устраиваться на работу, если и так «всю семью тянешь»? Вадим каждый раз с презрением наблюдает за пьяно покачивающимся «наставником», от которого тошнотворно разит перегаром, и ненависть, тёмной бурей затаённая с детства, бушует внутри с новой силой, когда парень тащит младшего брата в комнату, подальше от вновь разругавшихся родителей. Ненависть (уже не только к отцу, а к этой засранной квартире, в которой никогда не было уюта, жалкой обыденности, да и серому миру в целом) медленно отравляет всю его сущность, добавляя во взгляд ледяных глаз больше холода и дикости, а в поступки — импульсивности. Агрессия, копившаяся годами, требует, чтобы её выплеснули, ломает истощённое тело, как наркотик. Школа — это персональное испытание для каждого, что-то вроде естественного отбора — каждый сам за себя, «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Всем известно, что в старшей школе не респектуют паинькам. В первый же день ты должен продемонстрировать обществу сверстников свои «лучшие» стороны: легкомыслие и наглость, гордо называемую уверенностью в себе, при этом не противостоя негласным законам, принятым большинством голосов, а если ещё и дополнишь создавшийся образ бунтаря парой пошлых шуточек, то вообще заебись — репутация обеспечена. Можно считать, что Вадим с этой ответственной миссией прекрасно справился — как никак, добился внимания элиты в лице рыжей шлюшки и победителя по жизни Серёги. Почётно. Престижно, что и говорить — хоть где-то не проебал. В школе он чувствует надёжность, какой не хватало дома. Сергей выглядит контрастным антагонистом на фоне Вади — всегда спокоен, успешен и востребован — все любят людей без проблем, особенно финансовых. У Королёва нет причин сомневаться в себе — он жутко избалован семьёй, щеголяет в модных шмотках, замечает на себе завистливые взгляды пацанов и влюблённые — девчонок, шагает по жизни легко и пританцовывая, поддерживаемый обществом и прихотью поиметь симпотную милфу на очередном дополнительном занятии по физике. Он лидер, устанавливающий правила — воплощение той самой толпы, против которой не стоит идти, и Вадиму даже льстит, что Королёв тусуется именно с ним. Он осознаёт, что теперь в происходящем вокруг хаосе они будут на одной стороне, связанные обязательствами дружбы. Исаев — нечто разбитое и неправильно сросшееся. Он признаёт, что представляет из себя бесполезное звено развития, ничего не добьётся и неумолимо катится вниз по пути деградации. Нелегко жить, во всём ожидая подвоха и запирая всякие чувства за выстроенной каменной стеной, из-за которой вздохнуть сложно. Есть ли смысл их проявлять, если, согласно создавшемуся образу, ты — гиперактивный малолетний ублюдок с играющими гормонами? Вадя разочарован в противоположном поле, что неудивительно, если взглянуть на его пустоголовых одноклассниц вроде вызывающей дешёвки-Будиловой или её верной шестёрки-Дашеньки. Он довольно быстро свыкается с мыслью, что, вероятно, иначе быть не может, а женщины — существа меркантильные и не блещущие умом. С непониманием наблюдает за Сергеем, когда он хвастается своими заигрываниями с физичкой, а затем, замечая женщину в толпе, прерывает разговор на полуслове и убегает за ней, небрежно толкнув приятеля плечом. И Вадим вдруг чувствует себя брошенным, когда, наскоро зашнуровав массивные берцы, насупившись, бредёт в класс под пустую болтовню Горяева. В голове не укладывается, зачем Королёву сдалась баба, которая годится ему в матери, и почему он — такой крутой и держащий школьную жизнь в своих руках, перед ней унижается. Непонятно, почему Исаева это так задевает, будто не одноклассника, а его самого в грязь втаптывают, но внутри всё закипает, и хочется на ком-нибудь, попавшемся под руку, отыграться. Вадим даже не задумывается о специфике странных эмоций. Непонятно также, когда братское уважение успело перерасти в фанатизм. Возможно, когда они вместе провоцировали Харю, ненавидимую всем классом, когда после боя на школьном дворе попали в ментовку, или когда, набухавшись дома у Пифа, засосались при всём классе?***
Блёкло-белый свет мартовского солнца просачивается через грязные стёкла окон школьной «курилки», пелена дыма, за которой можно различить две фигуры, медленно рассеивается над заплёванной многими поколениями лестницей. Большая часть класса гурьбой отправилась в столовую и сейчас наверняка с дикими боевыми воплями толкалась в очереди с десятиклассниками, воюя за цель найти пропитание — «В мире животных» отдыхает. Королёв подкуривает Ваде и размеренно затягивается, не глядя на одноклассника — по всей видимости, сегодня он в дурном расположении духа. Облокотившись на перила, сверстник стоит спиной к Исаеву и наблюдает за извивающимися в воздухе клубами дыма, погруженный в свои размышления. Тишина давит сильнее любой завесы обыденного шума, смешивается с молчаливым напряжением обычно беспечного приятеля. Пару минут Вадя не решается прервать мысли одноклассника — вдруг случилось что-то серьёзное, а он будет лезть не в своё дело?.. Парень курит, прислонившись спиной к отдающей холодом обшарпанной стене и запрокинув вверх обритую голову. Тупо уставясь на типичные надписи маркером на стене, он нетерпеливо стряхивает пепел с кончика сигареты. Нет, всё-таки нужно завести диалог, так долго продолжаться не может — и Вадим, пытаясь обратить на себя внимание, с усмешкой напоминает, какой пиздец происходил сегодня на литературе (впрочем, как и на каждом уроке этого предмета, с гоготом класса и приевшимся учительским «ой, вот только не умничай, а»). Королёв натягивает кривую ухмылку и кивает, не собираясь поддерживать обсуждение, а одноклассник снова неловко замолкает, сникнув — попытка разбить между ними незримую стену не увенчалась успехом. Вадим нервно потирает сбитые в недавней стычке костяшки пальцев, которые горят огнём, и не желает так просто сдаваться. — Э, ты чо такой? — спрашивает небрежно, как бы между прочим, будто его это не особо волнует. — Хуй через плечо, — привычно огрызается Серёга, пару секунд колеблется, но всё-таки решает вкратце посвятить Вадю в свои переживания, — Физичка сука. Батя кинул единственного сына, съебался жить отдельно. Матери похер. В голосе его сквозит по-детски искренняя обида, обдаёт собеседника внезапной волной отчаяния, слегка эгоистичного — в стиле Королёва. Исаев слушает эту исповедь в некоторой растерянности — никогда не умел поддерживать и давать советы, он же не какой-нибудь дохера умный Пиф. — Всё по пизде идёт, — продолжает выговариваться парень, повышая голос и в сердцах кидая бычок мимо пепельницы, — От кого угодно, но от отца такого не ожидал. Как за грёбанные два месяца всё могло так испортится? «Мне жаль» — хочет сорваться с языка, но Исаев удерживается — слишком бессмысленно и банально. Ему знакомо чувство безысходности — в детстве оно преследовало всюду: на маленькой кухне, захламлённой пустыми бутылками, в начальной школе, когда все одноклассники выглядели прилежно и отвратительно радостно, а он таскался с полиэтиленовым пакетом вместо рюкзака, на праздниках семьи, когда вокруг ощущались абсолютная грязь и деградация. Вадим прекрасно понимает одноклассника, но совершенно не знает, как это выразить. — Ничего, привыкнешь, — бросает он, и это звучит слишком сухо и жестоко. Королёв резко оборачивается, будто только сейчас обнаружил присутствие скинхеда и смотрит так, будто собирается взглядом дыру на угловатом лице выжечь, а Вадя замирает, чувствуя, что спизданул что-то не то. — Много ты понимаешь, — разъярённо шипит Королёв, приближаясь, — Привыкну, рил? Как можно привыкнуть к тому, что у тебя никого не осталось? Одноклассник шагнул совсем близко, опаляет кожу дыханием, становится причиной анархии в голове. Это неловко, непривычно, странно, и внезапно в курилке становится слишком душно. Блёклые стены давят, зелёные глаза напротив мечут молнии, дыхание рваным становится, слова комом в горле. — А ничего, что у тебя есть мать, которая по-прежнему с тобой, куча знакомых, блять? — голос звучит как чужой, издалека, — Не ебёт, что у тебя типа есть я?! «Заметь уже, ебучий эгоист, » — успевает подумать Вадим, а потом осознаёт, что именно сейчас озвучил вслух. Какая типичная для мелодрам фраза, а внутри всё обрывает. Жаром обдаёт, словно в горячке. Пощёчиной по лицу, удушьем, лезвием по переплетению просвечивающихся через бледную тонкую кожу вен. Бля. Исаев нервно сглатывает — кадык дёрнулся, а Королёв чуть отодвигается в повисшей тишине, меняя выражение лица с гнева на заинтригованность. Где-то внизу на лестнице слышатся шаги или показалось? — Вот только не начинай щас пиздеть, что это было по-братски, потому что я давно заподозрил твою фишку, — наконец произносит он, и они съезжают по стене на плиточный пол практически одновременно. Должно что-то произойти — судьбоносный день. Ладно уж — либо пан, либо пропал. Голос Королёва вибрирует в ушных перепонках, отдаётся эхом с бешеным стуком сердца. — Я вроде и не собирался, — в голове Вади всё смутно, будто этот дым, окутывающий одноклассников, каким-то неведомым образом просочился и туда, превращая чёткие мысли в их расплывчатые очертания. Подождите-ка, что именно он сейчас выдал? — Правильно. В следующий момент происходит что-то абсурдное — Сергей нарушает личное пространство резко и стремительно, хватает за шею грубо, притягивая ближе. Глаза в глаза, дыхание в дыхание. Ему нужно чем-то заполнить внутреннюю пустоту, и Вадя не против предоставить себя для этой потребности, проникая языком в чужой рот. Что ж, стоит признать, что это пиздецки странно. Прикосновения прохладных пальцев Королёва кажутся горячими, когда Исаев присаживается на него сверху и зарывается пальцами в мягкие кудряшки. Не хочется думать, что будет дальше. Одноклассник в неожиданном порыве нежности целует покрывшиеся застывшей кровью ссадины на костлявых руках, словно от этого они могут исчезнуть. Притягивает ближе. Тонкие губы уже скользят по шее, руки начинают подрагивать то ли от волнения, то ли от возбуждения, а на лестнице вдруг отчётливо раздаются быстрые шаги, приближающиеся к курилке. — Ух, пацаны! Вы пропустили такооеее! — Горяев шокированно запинается, понимая, что увидел нечто, не предназначающееся для чужих глаз, а его история здесь никого сейчас не впечатляет. Недолюбовники обмениваются коротким взглядом и это работает, как сигнал. — Я, пожалуй, за школой покурю, — торопливо пытается ретироваться школьник, когда видит вспыхнувшего, как спичка, Исаева, в секунду вырвавшегося из объятий и возникшего перед ним. Можно заметить, как пульсирует вздувшаяся венка на его виске. — Слышь, если кому-нибудь расскажешь… — но Горяев, даже не дослушивая, взволнованно кивает «никому, бля буду» и, неуклюже перескакивая через две ступеньки, удаляется. — Если он распиздит, я… — Вадя хватает ртом воздух, слов от возмущения не находя, в то время как Королёв лишь беспечно усмехается и отмахивается, не видя возможных последствий, — Да я его кишки вытащу и ими же придушу. — Будь милосерднее — только что мы сломали ему психику. — Ничо, переживёт. Исаев мнётся пару мгновений, хоть ему и не свойственно смущение, но всё-таки интересуется: «Мб когда-нибудь продолжим?» Эта фраза резко ухает в тишину. Королёв только пожимает плечами, будто они обсуждают что-то повседневное, вроде погоды. — Не исключено. Только не при Горяеве, ему и так на оставшуюся жизнь хватит. Вадя подаёт товарищу руку, помогая подняться с пола, и они, как ни в чём ни бывало, отправляются познавать историю.