Дождь, собачонка и чай с запахом лимонного бисквита

Алексей Кириллов не может спокойно рисовать, когда Ивана Шатова, будь он трижды проклят, нет дома. Но дело не в том, что его нет дома, а в том, что сейчас 21:28, 20 июля, то есть пятница на отрывном календаре и страшный ливень на улице. Первое и последнее, как нерадивые напарники-хулиганы, действуют вместе. Действуют на психику Кириллова. Он сидит на подушке у дивана, прямо напротив коротконогого деревянного мольберта, и напряжённо таращится на лист чуть желтоватой зернистой бумаги, подперев голову рукой. На ней всего пара тонких линий серо-зелёного цвета. Нет, Ваню он больше одного в магазин никогда не отпустит. Даже если в пятницу. Даже если за чаем с запахом лимонного бисквита. Когда за окном снова грохочет гром и вспыхивает на необъятной громаде чёрного неба молния, он поджимает губы и качает головой, не то откидывая непослушные пряди волос, не то сетуя на недомыслие Шатова. Жаль, что он не такой человек, который мог бы взрастить драматичный скандал на почве его задержки в супермаркете. Который, к слову, относительно недалеко — метрах в ста пятидесяти от их дома. Такой классический клишейный скандал — с разбитой посудой и ночью, проведённой на разных кроватях. Останавливало то, что в их с Иваном маленькой квартирке кровать только одна — и та довольно маленькая. И посуды на пустые скандалы Алексею жалко. Ведь ей, наверное, лет тридцать: она досталась им от старых хозяев, которые не особо её жаловали и собирались выкинуть. Как-то раз коробку с широкими плоскими тарелками даже пнули ногой, и пара штук разбилась. Да и к тому же, у студентов нет денег на новый сервиз. В коридоре громко хлопнула дверь. Алексей быстро поднимается и откидывает подушку на диван. «Вот сейчас ты, Ванька, получишь, ей-богу, получишь». — Где ты был? Я беспокоился, и твоё счастье, что я ещё не пошёл тебя искать. — бесстрастное лицо Кириллова выглядит даже комично, учитывая его домашний и чуть неряшливый вид. — Алёшка, скажи честно, а ты меня сильно любишь? — Шатов стоит к нему спиной, запахнув вымокшую до нитки джинсовку и заискивающе-умоляюще поглядывая на Алексея через плечо. — Честно — люблю. — когда Алексей собирается помочь ему снять мокрые вещи, тот отшатывается и разворачивается к нему спиной, — Да не вертись же ты, господи боже мой! — И будешь любить меня при любых условиях, да? — с Ивана ручьями льётся холодная дождевая вода, но Алексей игнорирует собственные вымокшие носки — кажется, он наступил в пару луж, пока тщётно пытался стянуть с Шатова куртку. — Вань, если ты сейчас же не разденешься, я дам тебе в глаз. Иван со вздохом поворачивается и распахивает мокрую куртку. Щенок. У него на руках щенок. Чёрно-серый, не то грязный, не то сам по себе такой, с блестящим чёрным носом и глазками-бусинками, жмётся к насквозь промокшей футболке Ивана и тихонько помахивает хвостиком-закорючкой. Они оба выглядят мокро и до невозможности умилительно. Оба всклокоченные, и взгляд у обоих виноватый. Алексей только разводит руками. — Учти, если ты прямо сейчас попытаешься выставить его на улицу, под дождь, то мы либо расстаемся, либо ты выставляешь меня вместе с ним! — в глазах Шатова появляется непоколебиамя решимость и уверенность, но через секунду от них не остается ни следа — он опускает глаза и ласково треплет собачонку по голове, прижимая дрожащий комочек ещё ближе. — Оба в ванную, и под душ. Тёплый. Живо. — Алексей забирает зажатую у Ивана под рукой пачку чая, притом изрядно помятую, — Ну, хоть чай купил, и на том спасибо. — Алёш, ты чудо. — трепетный поцелуй, исполненный благодарности и обожания, — Я буду его кормить сам, если захочешь, честно. Он может спать в прихожей, но не выгонять же его на улицу… — Не выгонять, не выгонять, поставь его уже. — щенок, оказавшись на полу, отряхивается, щедро окатывая добрых спасателей крупными мутными брызгами. Шерсть у него на самом деле пепельно-серая, но тёмная от воды. Теперь домашние штаны Кириллова можно было отправлять в стирку, вместе с Шатовым и щенком, — Вот же собака серая… — Попрошу! Мельхиор, а не просто собака серая! — поправляет его Иван уже из ванной. Щенок, пытаясь добраться туда же, неуклюже поскользнулся на мокром полу и навернулся, плюхнувшись набок. — Экий ты жук… Майский. Нет, июльский, — без посторонней помощи он бы вряд ли поднялся, так что теперь, стоя на своих четырёх, благодарно вылизывал Алексею пальцы, — Что чистый, что грязный — валенок ты, а не Мельхиор.

***

— Мы его, знаешь, — заключает Кириллов, допивая чай с запахом лимонного бисквита, — не прокормим. Он жрёт как танк, ты глянь только. Шестое съедает. Даже я столько не съел. И кидает ему очередное печенье со стола. От старой лампочки на кухне исходит уют и особый, тёплый свет желтовато-оранжевого цвета. Щенок теперь живёт в коробке от посуды, под старым обеденным столом у стены, гладком от обилия слоёв краски. Шерсть у него теперь сухая и мягкая, как у игрушки, торчащие чуткие ушки и хвостик-закорючка. — Пусть, пусть жрёт, — улыбается Шатов, подбирая под себя ноги, а потом наклоняясь и гладя собачонку по серой спинке. Волосы у него такие же растрёпанные, как шерсть Мельхиора, но чуть более мокрые: щенка решено было мыть первым, — Здоровый вырастет, а его выдрессирую… — Обязательно, обязательно… — Алексей задумчиво смотрит на капли дождя на стекле и вздыхает. Его Ваня, наверное, тоже в какой-то степени чёрт знает где подобрал, отогрел, полюбил, и даже немного выдрессировал — иначе почему он так ждёт его возвращения домой? — Но спать он будет тут, я ему своё место рядом с тобой не отдам. — Конечно, это и не обсуждается. — Не обсуждается. Алексей подумал, что воду в прихожей никто так и не вытер. А потом подумал, что ну и пусть, завтра вытрут. Мельхиор доверчиво смотрел ему в глаза, влияя хвостом и подавая ему аккуратную пушистую лапку. — Ладно, один раз ему можно поспать на кровати.