Два ненавистных арлекина

      - Доброе утро, мистер Джей.       Он открывает глаза и растягивает губы в улыбке. Блондиночка пытливо смотрит на него. Считает его своим трофеем. Первым экспонатом в музее психопатов, который когда-нибудь соберет доктор Харлин Фрэнсис Квинзель (вот это имечко!). Он знает, как она его воспринимает. Рационально. Пока что. Уже не совсем. А впереди еще целый сеанс. Но пусть бы даже и рационально – это не бесит. Бесит Джокера то, что она ему кого-то напоминает.       - Здравствуйте, доктор Квинзель, - кивает он, улыбаясь шире.       Блондиночка вздрагивает, словно взбудораженная лошадь перед забегом. Джей сегодня снова пойдет на контакт, думает она. Пусть думает, пока еще может думать.       - Как вы себя сегодня чувствуете? - начинает свой допрос доктор Квинзель. Нет, Квинн-Арлекин. Так ему нравится.       И Джокер улыбается ей. Снова улыбка легко появляется на его ярко-красных губах. Когда-то давно, кажется ему, он не слишком любил улыбаться и смеяться.       Какие-то мысли, обрывки воспоминаний гнездятся где-то глубоко, плавают в его мозгу мерзким желе, но все это несущественно. Не в этой жизни. Воспоминания иногда накрывают его, безжалостные и неподвластные, но Джокер никогда не вызывает их специально. Это было бы глупо. Нерационально. Он подозревает, что когда-то потратил на самокопания слишком много времени.       Но все это никогда не узнает милая добрая доктор Квинн. Не узнает она и того, что его жизнь, его настоящая жизнь началась, когда он осознал, что стоит на коленях на промерзлой земле и кричит во весь голос, схватившись за голову, практически выдирая волосы из скальпа. У каждого человека происходит момент первого осознания себя и своей реальности в этом мире. Первым, что увидел Джокер, была огромная зеленая неоновая вывеска. «Ace Chemicals». Он опустил взгляд. Луна светила на две лужи у его колен. Вторым он увидел свое белое лицо. Два лица. Он увидел их и безумно расхохотался.       Иногда к нему приходят воспоминания, что его было двое. Один смеялся. Второй – нет. Что ж, он решил взять понемногу от обоих.       Иногда он смотрит в зеркало, и ему кажется, что его лицо перекроено, покрыто буграми и шрамами, а волосы торчат во все стороны. Поэтому он практически перестал в него смотреться.       - Моя охрана сегодня была особенно вежливой, Харли, - протягивает он; уголки губ опустились, голова сокрушенно покачивается.       Девчонка вспыхивает. Не потому, что он назвал ее Харли – они уже давно отставили официальный тон и обменяли Джея на Харли. Не его настоящее имя – только эту дурацкую кличку, эту букву. Пусть, раз уж ей так нравится это. Пусть думает, что он пойдет ей навстречу хотя бы в этой мелочи.       Конечно, если бы он хотел, он давно бы узнал свое настоящее имя (или имена? Он не знает. Он не знает, почему их было двое). Но Джокер не хочет этого знать. Те, кто самовольно пытался просветить его по этому вопросу, давно мертвы, потому что в новой жизни у него другие цели. У него есть Готэм. Балласт прошлого, который пытаются вытянуть Харли и другие мозгоправы, ему совершенно не нужен. Иногда в коротком сне к нему являются лица Брюса Уэйна и Джеймса Гордона. Джокеру кажется, что он должен пытаться их сломать, что-то им доказать, ненавидеть их. И это он даже хочет вспомнить, но не может, поэтому большинство своих нынешних усилий направляет на другого защитника Готэма - на Бэтмена.       - Это неприемлемо, - отрезает доктор, сжав губы. Жалеет его. Эта жалость ему абсолютно непонятна, омерзительна и унизительна, но он знает, что так ему нужно для успеха. На такую девочку, как она, легко воздействовать через жалость. Рациональное начало никогда не победит в столь пустой головке комнатного цветочка, особенно когда раскачивать его возьмется профессионал. Ох, не то место работы ты выбрала, Харли.       Она все еще смотрит на него, как на экзотическое хищное растение, хотя на самом деле именно она распластана на предметном стекле, и Джокер внимательно изучает ее через лупу, видя самые потаенные уголки ее души. Когда-нибудь он станет для нее исследователем-таксидермистом. А сейчас он не отказывает себе в удовольствии подразнить Харли.       - О, ну так что же ты с ними сделаешь, док? – небрежно, недоверчиво протягивает он, перехватывая инициативу в разговоре, спуская ее с небес на землю. Нет, сегодня никаких задушевных бесед о его детских травмах и сегодняшнем самочувствии. Разговор пойдет так, как будет угодно Джокеру.       У нее недовольное лицо. Ему не нравится, когда она так щерится. Что-то в этой девчонке есть такое, что заставляет его хотеть ее сломать, сделать ее послушной себе. Главное – дразнить ее, не перегибая палку. Чего она там хочет? Разговоров о прошлом? Так и быть, извольте.       - Знаешь, Харли, - хрипит Джокер, - у меня была жена. Красивая, как ты. Но мы были очень бедны, и мне пришлось… - он осекается. Настойчиво всматриваясь в посветлевшее лицо доктора Квинзель, он ясно видит другую.       Джокер смотрит на Харлин Квинзель – черные брюки, синяя рубашка, светлые волосы – и его зрение словно раздваивается; он видит не ее, а Харли Квинн, которую придумал, сидя в палате – костюм арлекина, светлые хвостики. Такой она станет. Только придумал ли ее он сам?.. Перед глазами встает лицо другой блондинки, измазанное белым гримом и красной помадой. Нет, не хвостики… но два пучка, закрученные над ее ушами, вызывали у него неизменный интерес. Было очень весело схватиться за них, потрясти ее за голову и услышать звук. Дзинь-дзинь. Она тоже смеялась, слыша это. Морщилась от боли, но смеялась, чтобы ему было еще веселее.       - Джей. Джей!       Когда он снова сфокусировал взгляд на Харлин, то обнаружил, что мелко дрожит. Лицо, которое он, как ему казалось, знал, испарилось из памяти. Остался звук ее пустой башки. Дзинь-дзинь. Если Харли вскрыть череп, то в голове будет только нитка. Если ее отрезать – отвалятся уши. Хвостики это скроют. Ха-ха-ха! Глупая детская шутка в стиле... кого?       Лицо той девчонки часто мелькало в его мыслях, когда рядом оказывалась Харли, но сегодня этого лица как-то особенно много, и воспоминания бьют наотмашь. Она была его помощницей, кажется ему. Она, не Харли, носила те яркие наряды. И такие вещи, как доктор Харлин, тоже носила, но когда-то еще более давно. И она была… беззаветно предана, как комнатная собачка. Ему была непонятна ее нелепая преданность, он презирал ее, изображая, что хвалит. Но за годы рядом он успел привыкнуть к ней. Вот он ведет ее в танце, словно со стороны видит он. Джокер не выдерживает и лишь на секунду склоняет голову на грудь, отдаваясь волне памяти.       Окончательно он приходит в себя лишь в своей палате – камере. Джокер резко открывает глаза и скрипит зубами. Сеанс пропал. Шанс в этот же день добавить Харлин Квинзель еще капельку безумия потерян. Какого черта она сразу вызвала санитаров и велела отволочь его к себе? Какого черта она своим видом напомнила ему… о ком? О ком-то в красном. Он пытается поймать воспоминание, которое терзало его еще две минуты назад, но ему не удается. Он снова все забывает. Джокер в раздражении морщится, борясь с глупым желанием пнуть свою кровать. В его нынешнем состоянии виновата Харлин Квинзель, разбудившая эти нелепые воспоминания о ком-то, кто его так сильно бесил – ему нужно сосредоточиться, чтобы сегодняшнее не повторилось, и работа с Харли имела успех. Это может быть тяжело, и он ощущает, как в его душе просыпается настоящая ненависть – подобной он не испытывал ни к кому из своих врагов. В этой ненависти есть что-то интимное. Словно у них с Харли уже есть общая тайна. Словно Харли сейчас ближе к нему, чем сама наивно думает. Что ж, Джокер не сомневается в своем успехе.       Он закрывает глаза, откинув голову назад, и тихо смеется, позволяя этим чувствам наполнить себя. О, скоро у них будет много маленьких тайн! У Джокера большие планы на свою новую помощницу, и вскоре она об этом узнает. Сидя в Аркхеме, он немало спланировал – сделает еще больше, покинув это место. До того, как его отправят в общую комнату, нужно успеть поразмышлять, что еще он может предложить Готэму после своего великого возвращения.       Но об одном Джокеру уже не надо размышлять, он знает это абсолютно точно. Он ненавидит Харли Квинн.