Fucking Superheroes and The Last Meeting

Цукишима щурится. Вообще-то, щурится не совсем подходящее слово для описания процесса сопротивления ярким лучам, проходящим через линзы очков. Кей предпочитает думать, что просто злобно смотрит в ответ, осуждает чёртову звезду. Тем не менее, Цукишима щурится от солнца и прячет окоченевшие руки в карманы светлого пальто. Ранняя весна уже медленно окутывает шумящий город. Начало февраля, а холода уже отступают. Тепло ползёт грязными ручейками растаявших сугробов по тротуарам в канализации, голыми чёрными ветками скребёт по крышам домов и, вроде как, оживляет всё вокруг. Цукишима топится в воротнике свитера и отчаянии. Ямагучи сказал бы, что завтра в День святого Валентина отличное время сходить в бар выпить и, возможно, подцепить кого-нибудь. К чёрту, Ямагучи, — думает Цукишима, — ты сам решил свалить. Ямагучи, несмотря на пророчества Цукишимы о славе в комментаторской сфере, стал-таки журналистом и укатил в турне прямо перед рождеством. Сейчас он где-то в Штатах, а может в Европе. Цукишима не читает его сообщения, наполненные жалостью, только фото смотрит. Одно даже висит в рамочке в гостиной: Ямагучи и Ячи там улыбаются и обнимают альпаку. Цукишима переступает через особенно крупную лужу, которая, будто фантастическое чудовище, разинула свою грязную пасть — наступишь и откусит ногу по колено. Токио кажется особенно огромным и шумным именно к полудню. Клерки спешащие на обед из своих офисов, кричащие рекламщики в костюмах, которые задумаешься на секунду, уже впихнут тебе рекламку в руки и, конечно же, влюблённые. От избытка красного и розового вокруг у Цукишимы начинают болеть глаза и где-то в душе растёт сожаление, что он не родился дальтоником. Целая куча омерзительных опций омерзительно тупого праздника буквально лезет в глаза, как предупреждения CCleaner о недостатке памяти на его ноуте. Цукишима думает, что его серьёзно где-то наебали, когда разглядывает кричащий флаер кафе, который таки сунул ему купидон на углу улицы. Вокруг него одни идиоты — факт. Поддержки в лице Ямагучи не наблюдается даже в пределах страны и Цукишима чувствует себя застрявшим в этом ярко-красном городе наполненном фантастическим количеством нелюдей с лишней хромосомой. Акааши смотрит сочувственно и сверх меры задолбано ещё до того, как Цукишима вешает пальто на спинку стула. Единственное кафе, которое он переносит на дух тоже завешано мишурой. Цукишима чувствует себя преданным. Как оригинально. — Что не так? — вопрошает Цукишима, когда Акааши плотнее кутается в свой кардиган и смущённо тупит взгляд в свой двойной чёрный без сахара. Цукишима цепляется головой за свисающее с потолка сердечко и садится напротив. Акааши выглядит до пугающего серьёзно, будто порывается сказать что-то важное, но почему-то не решается. Цукишима чувствует как надежда в груди пускает корни и нерешительным ростком пробивается к солнцу — он давит её ботинком и присыпает землёй сверху. Акааши вздыхает и, не поднимая глаз, шепчет куда-то в чашку: — Они прекращают поиски. Цукишима застывает за столиком каменным изваянием, смотрит на Акааши, но почему-то его не видит. Отлично, друг, ты только что засыпал мою землю солью. За окном у которого стоит их столик идут люди: ярко накрашенные девушки на высоких шпильках, парни с огромными букетами следом, школьники в гакуранах, старики, весь чёртов Токио течёт за окнами, а Цукишима сидит и не может пошевелить даже пальцем. Мир вокруг кружится и его укачивает, только мелькают огни и красный, красный, красный. Где-то среди этого марева мелькает жёлтый, но циклон настолько силён, что Цукишима не успевает ухватиться за него. Целая вечность на первой космической пролетает мимо него белыми вспышками в глазах, первыми атомами после большого взрыва, раскалённой землёй, египетскими пирамидами, Стоунхенджем, балами и дуэлями, двумя Мировыми войнами и замедляется, тянется, как жвачка в волосах, как последние три месяца и наконец, разбивается стеклом об пол. Цукишима приходит в себя, кажется, через миллиарды лет, на деле через пять минут, когда Акааши прикасается своими согретыми об чашку пальцами к его запястью. — Почему? — спрашивает Цукишима и смаргивает наваждение. Глаза нестерпимо жжёт: то ли от яркого света ламп, то ли от собирающихся в уголках глаз слёз. Акааши качает головой и излучает такое сочувствие, что сопротивляться поступающей истерике становится сравнительно труднее. Нет, — думает Цукишима, — к чему сочувствие? Никто ведь не умер. Никто ведь не умер, да? — Прошло уже три месяца, — говорит Акааши, накрывая его руку своей, — мы не можем найти. Ты хочешь сказать тело, да? — Вообще ничего. Цукишима любит это кафе. Оно находится на углу улицы, но если идти прямо по проспекту — не заметишь. Тут подают самый вкусный кофе, который Цукишиме доводилось пробовать, а студенту это необходимо, как воздух, так что кофе он пробовал много, примите на веру. Они с Акааши встречаются здесь каждый вторник, заказывают недельный десерт и обычно просто учатся, перекидываясь парой фраз. Цукишима не хочет возвращаться в это кафе больше никогда. — Мне жаль, — говорит Акааши и да, действительно жаль, Цукишима замечает, как он аккуратно прикрывает тонкий золотой ободок на безымянном пальце. — Я, пожалуй, пойду, — Цукишима встаёт неловко, пошатывается и чуть не роняет стул, пока снимает с него пальто. — Я не уверен, что тебе сейчас стоит быть одному, — Акааши участливо хватает его за запястье. Цукишима неотрывно смотрит на кольцо и тошнота подступает к горлу. Он рад за них, рад даже за Бокуто, потому что ему достался кто-то вроде Акааши, что кажется, либо невероятной удачей, либо благословением сверху, Цукишима не может решить, но упрямо смотрит в глаза. — Я буду в порядке, Акааши, — голос даже не дрожит, — оставь это. У меня очень много работы. Когда Цукишима возвращается домой он уже ненавидит подступающий День всех влюблённых. Не то чтобы он когда-либо испытывал к этому событию в жизнях тех, кому гормоны бьют в мозг и вследствие этого им серьёзно не хватает второй циферки в айкью и сопливой мелодрамы чествования своих высоких чувств настолько, что они объявляют в честь этого праздник, хоть что-то кроме безразличия, но теперь жгучая ненависть топит хвалёную выдержку в океане ярости. Вот он — Цукишима Кей, папина гордость-мамина радость, двадцать два годика от рождения, инженер-конструктор одной из самых преуспевающих компаний Японии с заработком выше среднего, тремя циферками пресловутого айкью — сидит на полу в прихожей и прячет лицо в ладонях. В квартире холодно, свет нигде не горит и Цукишима кожей ощущает призрачный силуэт Куроо, который привычно опирается на стену и смотрит так щемяще-нежно, как умеет только он. Перед глазами плывёт и Цукишима смаргивает наваждение вместе с невольно вырвавшейся слезой, разувается и идёт в спальню. Цуко приветственно мурлыкает и трётся об ноги. В ушах Цукишимы набатом гремит голос Куроо. — Ну же, Цукки! — в сердцах восклицает он и прижимает к себе котёнка. — Мы не можем выбросить его на улицу! Давай оставим! — Нет, — Цукишима стоит напротив недовольно скрестив руки на груди, постукивает указательным пальцем по предплечью. В следующий момент происходят сразу две вещи. — Милый, — Куроо понижает голос, прекрасно зная, как именно это влияет на него, — мы живём вместе уже два года и я считаю, что нам пора бы уже задуматься о следующем шаге. Рыжий комок у него на руках фырчит и чихает, спрыгивает на пол и, прежде чем Цукишима успевает среагировать, трётся об его ногу, хотя и не достаёт выше лодыжки. Цукишима смотрит на эту огненное сосредоточие очарования и невольно вспоминает Хинату, морщится. — Куроо, мы — студенты, если ты не заметил. — он обводит рукой их скромное жилище: съёмную квартирку, которую Цукишима может пройти полностью в три широких шага, — Мы не потянем кота. — Зато близко к универу, — бурчит Куроо и подходит ближе, кладёт руки на плечи. — Ну пожалуйста? Цукишима смотрит ему в глаза, ищет хоть грамм неуверенности и не находит: в золотистой радужке только свет, решительность и игривое баловство. Видимо, собственный взгляд выдаёт что-то из мыслей, потому что раньше чем он успевает вздохнуть, Куроо осчастливлено покрывает поцелуями его щёки и подхватывает котёнка на руки. — Назовём его Цуко! — оживлённо заявляет он, — Ну, знаешь, как лунный кот. — Нет, — говорит Цукишима, — даже не думай. Цуко смотрит на него заинтересованно, тоненько мяукает и подставляет пушистый загривок под мягкие почёсывания. Цукишима стягивает свитер и идёт к рабочему столу у которого на спинке стоящего рядом стула висит домашняя футболка. Футболка Куроо, которая Куроо уже и не пахнет, но в шкафу аккуратно сложены ещё две и Цукишима не хочет думать, что будет, когда его запах окончательно выветрится из квартиры. Он подхватывает мягкие домашние штаны и открывает дверь в ванную, Цуко молча следует за ним, но останавливается возле порога и настороженно махает пушистым хвостом. — Держи, держи его! Блять да стой же ты! Цукки, ты в норме?! — Куроо кричит и поднимает над полупустой ванной намокшего кота, который раздирает ему руки в кровь и трепыхается, будто его опускают в жерло вулкана, не меньше. Цукишима сидит на полу и уязвлённо трёт расцарапанную щёку. Смотрит на Куроо взглядом я-же-говорил-что-ты-об-этом-пожалеешь, но подаёт полотенце. — Это было худшее, чем мы занимались когда-либо, — говорит он, приваливаясь к стене рядом, когда Цуко, в конец раздосадованный происходящим с ним, оставляет мокрые следы куда-то в направлении дивана. Они сидят на полу взмыленные, сами мокрые не меньше, чем кот и у Куроо в волосах пена. — Ты сражаешься с суперзлодеями и прочей гадостью считай каждый день, но не можешь справиться с котом? — Цукишима приподнимает бровь и смотрит насмешливо, подначивает, — Я же говорил, что твоё «чутьё» распространяется только на то, что стреляет. — Это не так! — оскорблённо шипит Куроо и прижимает руку туда, где по его представлению находится сердце. Цукишима смеётся и передвигает его ладонь чуть левее. — Вот тут. — А потом целует. Тишину большой пустой квартиры разбавляет только шум воды в душевой и Цукишима рад этому. Холод растекается по коже, пронизывает тонкими иголками внутренности и кости и Цукишима добавляет горячей воды, только когда губы синеют. Он видит Цуко через запотевшее стекло душевой кабинки и думает о коте Шредингера. Ой, смотрите, сам ни жив, ни мёртв, но всё равно о науке. Цукишима справедливо считает, что лучше цифры, чем всё остальное. Например, площадь Токио — 616 тысяч километров квадратных и это слишком много для него. А население составляет 7966 тысяч человек, но одного определённо не хватает. Мозг отказывается принимать хоть какую-то информацию и Цукишима сдаётся, выключает воду и влазит в домашнюю одежду. Гостиная всё такая же пустая и он включает телевизор, чтобы хоть немного разбавить гнетущую тишину. Цуко сворачивается клубком на диване, пока Цукишима лезет в домашний бар. Виски льётся мимо стакана на тумбу, течёт по пальцам, но Цукишима слушает и даже не замечает. — Человек-Паук, пропавший три месяца назад, официально объявлен мёртвым. Об этом на утренней конференции подтвердило Супергеройское Сообщество по связям с общественностью. Напоминаем, что супергерой вместе с командой отправился на задание в префектуру Кумамото на юго-запад страны. На конференции, которая состоялась в девять утра, Бокуто Котаро, представленный публике, как официальный наследник крупнейшей транснациональной компании по производству программного обеспечения и различного рода вычислительной техники на Хоккайдо, корпорации Фукурогицу в грубой форме отказался появиться, но его заместитель и действующий исполнительный председатель совета директоров Акааши Кейджи дал краткое интервью о национальном герое, в компании которого они часто появлялись на публике. Цукишиму снова качает, но он вытирает руки салфетками и усаживается на диван, подтягивая колени к груди. На экране Акааши — бледный и замученный, с аккуратно зачёсанными назад волосами и идеально подобранном тональнике, который всё равно не скрывает синяков под глазами. — …тайну личности Человека-Паука не станем. Хочу лишь сказать, что он был нам хорошим другом и навсегда им останется. — Акааши запинается, глубоко вдыхает и продолжает, — Мне очень жаль, что обстоятельства сложились так печально и для семьи погибш… — он снова осекается, смотрит прямо в камеру, прямо Цукишиме в глаза, — для семьи погибшего героя. Цукишиме физически плохо и он выключает телевизор, залпом глотает оставшийся на дне стакана виски. — Коньяк? — предлагает Куроо и наклоняется ближе, ждёт ответа. — Не угадал, — Цукишима сидит рядом и ловит довольную улыбку Акааши. — Ликёр? — Бокуто развалился на диване рядом с Куроо и задумчиво чешет макушку. Ямагучи, который до этого молчал, приобнимает Ячи за плечи и усмехается: — Скажи им, Цукки, давай. Гостиная их новой квартиры может вместить в себя отряд из сорока человек и ещё на три Хинаты останется. К чему весь этот сбор Цукишима к сожалению не знает, но подозревает, что риэлтор его крупно наебала, потому что если гостиная может вместить сорок человек, это ещё не значит, что она может принять в себя Бокуто Котаро количеством одна штука и резко не уменьшиться в размерах до кабинки общественного туалета. Акааши сидит на диване рядом с вышеупомянутым Бокуто Котаро, привалившись к нему боком и подобрав ноги под себя, Цукишиму больше волнует почему его плечи ещё не трещат от руки Бокуто на них. Диван, к слову, хороший: из светлой кожи, угловой и занимающий весь центр комнаты, если что-то и можно доверить Куроо Тецуро — выбор мебели, Цукишима в эстетическом шоке, снова. Куроо опирается спиной на угол дивана и задумчиво водит по закинутым на него ногам Цукишимы кончиками пальцев. Ямагучи и Ячи устраиваются на другом конце этой кожаной махины и перехихикиваются всё время пока Цукишима мучает недостойных. — Виски? — Куроо щипает его за ногу, привлекает внимание и улыбается так, будто открыл новую планету. — Фу, нет, — Цукишима морщится и очки сползают на кончик носа, — только ты можешь пить эту смертоносную гадость. Куроо хрипло смеётся и ловит ладонями мурашки по спине. — Джин? — Акааши смотрит на него, как на допросе и Цукишиму почти пробирает, но он всё равно отрицательно качает головой. — Да ладно тебе, Цукки, скажи им уже, — Ячи тихо хихикает и кутается в длинные руки Ямагучи, как в одеяло, — мы ведь рано или поздно сдадимся под пытками. Обсуждение кто-что-пьёт-сегодня неожиданно завернуло в угадайку что-пьёт-Цукишима. Ямагучи и Ячи выступают в роли шпаргалок, они с Тадаши часто выбирались в пабы вместе, Ячи идёт как милое дополнение, поэтому эта тайна доступна и ей. Цукишима открывает рот, чтобы объяснить невозможность применения пыток к особенно милым индивидуумам в лице Хитоки и одна мысль об этом вызовет ярость богов всех религий за раз, но Ямагучи, чёртов вражеский лазутчик, говорит раньше: — Текила, — и улыбается ослепительно. Цукишима гневается и шипит на него, хочет предупредить милую, добрую Ячи, что её доблестный парень только что взял на себя всю часть пыток, но Куроо смеётся и смотрит на него тем самым взглядом, который на раз пресекает все возможности вонзить кому-нибудь в глаз пару шпилек. Ямагучи невпечатлёно пожимает плечами и не выглядит ни капли виноватым. — Текила, Цукки? — Бокуто заливается смехом, но получает тычок под рёбра от Акааши, — Я люблю абсент. Цукишима уже готов поделиться своими мыслями насчёт тел, мышечная масса которых составляет восемьдесят килограмм и у которых содержание этанола в количество от шестидесяти до семидесяти процентов не вызовет даже головокружение, но вмешивается Акааши, который тоже посмеивается и, что удивительно, сбивает с мысли, потому что прерывать смех Акааши Кейджи — всё равно, что пытать Хитоку Ячи — во-первых святотатство, а во-вторых Цукишима не готов к рефлексиям на протяжении всей оставшейся жизни и осуждении со стороны присутствующих. Третьим «потому что» в списке «За что я возможно буду гореть в аду» числится недовольство Бокуто, который, по мнению Цукишимы, использует мозг реже, чем восьмидесяти килограммовую мышечную массу, но на удивление умеет за невероятно короткий промежуток времени, равный обычно десяти-пятнадцати минутам, выесть мозг окружающих до крайней степени аутизма. Поэтому Цукишима молчит. — Куроо, — Ямагучи привлекает к себе внимание и спрашивает, только когда слышит вопросительное мычание в ответ, — что пьёшь ты? Цукишима даже слышать не хочет. Цукишима осведомлён и о невероятных умениях печени Бокуто и о том, что пить он может и будет, даже после того как все присутствующие пускают слюни под столом и о, до странного привычном, пристрастии Акааши к джину, который может употреблять его в n-ных количествах, но, в отличие от Бокуто, оставаться практически трезвым и, что не менее важно, вменяемым. Цукишима откладывает знание о Ямагучи и глинтвейне как можно дальше в памяти, потому что то самое рождество запрещено вспоминать нормами морали и о Ячи, которая может позволить себе, как максимум её сил, бокал шампанского, потому что пьянеет даже от запаха. Но Цукишима знает лучше всех, чем забит под завязку их второй от раковины ящик на кухне и что именно Куроо пьёт каждый вечер за работой, что он сам не воспринимает вообще не в какой форме. — Виски, — отвечает Куроо и идёт за бокалами. Цукишима наливает себе ещё и смотрит на пустую бутылку Chivas Regal, но скептицизм не позволяет провести параллель со своей душой или что там обычно опустошённое у двенадцатилетних девочек. Вообще-то, Цукишима не склонен к самокопанию, но стол рабочего кабинета, одного на двоих, устелен чертежами новых веб-шутеров, под ними закопан так далеко, насколько позволяет количество бумаги в квартире и экология, дизайн костюма. Цукишима отодвигает стеклянную дверь в сторону и проходит в лабораторию. Лампы под потолком сразу же зажигаются, слепят ненадолго, но глаза привыкают быстрее, чем можно было ожидать. На панелях за стеклом костюмы, все, что они сделали вместе и Цукишима ненавидит каждый, потому что помогал с этой тупой тягой к геройству и теперь только и может, что пожинать плоды трудов своих. Цукишима устало трёт глаза. Чертёж плывёт и растекается по бумаге, тает, как допоздна залежавшийся снег на улице. Часы на стене глухо отбивают четыре и, если надеяться на лучшее, дня, а не утра. Но за окнами темно и надежда утекает в ту же канализацию, что и чертёж. — Ты бы пофпал нефного. Цукишима дёргается, подрывается с места и оборачивается. Куроо свисает с потолка, обхватывая руками плотный трос из паутины. Их глаза примерно на одном уровне, но Цукишима смотрит на губы, между которыми зажата роза. — Ты идиот? — вопрошает он тоном, который, ну…ты идиот? — Для тебя буду кем угодно, — Куроо достаёт страдальческий цветок из зубов и протягивает Цукишиме, — с Днём святого Валентина, сладкий. Цукишима смеётся, но принимает до невозможного похабную красную розу, пропускает между пальцами длинную чёлку Куроо, которая в такой позе выглядит, как смоляной водопад. — Ненавижу тебя, — Цукишима оставляет цветок на столе и наклоняется ближе, щекочет тёплым дыханием щёку Куроо и скользит перепачканными карандашным грифелем пальцами по скулам, щекам. — Врёшь, — Куроо улыбается, подаётся вперёд первым и целует. Пустой стакан летит в стекло и разбивается так звонко, что закладывает уши. Цукишима сметает со стола все чертежи, свои, Куроо, переработки и перерасчёты. Вина жрёт изнутри и гаденько шепчет на ухо, что Куроо мёртв из-за него, в цифрах недостаток, деталь встала не туда, что-то сломалось во время миссии и это был позвоночник Куроо. Секция рассыпается, книги рвутся и летят на пол, Цукишима режет пальцы об стекло и кричит от бессильной злости. — Как долго это будет продолжаться? — голос Цукишимы сонный и мягкий, но ни одной нотки несерьёзности так и не проскальзывает. Куроо лежит рядом, прикрывается одеялом и смотрит с бессильной надеждой прекратить этот разговор. — Людям нужна моя помощь, Цукки. — он переворачивается на бок и гладит лежащего на животе Цукишиму по голой спине. — А ты нужен мне, — Цукишима стремительно краснеет, но не успевает прикусить язык. Куроо пару раз нелепо моргает и заливается смехом. Цукишима думает лишь о том, как красиво скользят полосы света из-под жалюзи по его коже. — Я буду в порядке, обещаю, — Куроо проводит кончиками пальцев по его щеке и улыбается. Не скалится, не кусается и не ухмыляется. Просто улыбается, будто обещает целую вечность. Цукишима без сил валится на кровать и закрывает лицо руками. На полке рядом с той самой фотографией Ямагучи и Ячи стоят ещё несколько, где Куроо смеётся, где они вместе, с Дня рождения Кагеямы, последняя смазанная, потому что Цукишима смеялся — Бокуто делает предложение Акааши. И ещё куча фото висит на стенах, на полках и на каждой столько воспоминаний, что Цукишиме хочется выть. Не то чтобы после исчезновения Куроо, как описывали на сайтах по психологии, солнце стало светить тусклее (да, ты, чёртова звезда, это снова камень в твой огород, собери из них себе пояс астероидов) или изменилось что-то кардинально. Цукишима всё так же продолжает вставать по утрам, исправно ходит на работу и возвращается в квартиру покормить Цуко. Просто теперь посиделки с Акааши каждый вторник превращаются в рассматривание карт местности, Бокуто вообще не показывается на глаза, запирается в доме и не выходит, а Цукишима возвращается в их с Куроо пустую квартиру и ночами сидит со стаканом виски над чертежами всё тщательно пересчитывая. У них с Куроо на двоих: кот, дом и две тысячи воспоминаний. — Тебе не стоит ехать, — Цукишима скрещивает руки на груди и смотрит на Куроо, который наспех пихает вещи в рюкзак, — там горы, нет связи и это опасно. — Я преследую этого ублюдка уже три года, Цукишима, — Куроо недовольно поджимает губы и с каждым словом повышает голос, — из-за него погибло так много людей! Почему ты не можешь понять?! Цукишима медленно закипает. Голова пухнет от злости, беспокойства, бессилия. Он хочет накричать в ответ, хочет ударить, поцеловать, запереть чёртову дверь, связать по рукам и ногам паутиной и больше никогда не выпускать Куроо Тецуро за пределы квартиры. Не обязательно в таком порядке. Цукишима поправляет очки и ледяным тоном говорит: — Ты идиот, если поедешь на эту заведомо провальную миссию. Куроо скалится и сжимает руки в кулаки. — Да откуда тебе знать?! Ты сам сидишь в офисе за бумажками круглыми сутками! Выдержка подводит, трещит по швам и ломается в голосе, когда Цукишима кричит в ответ. — Если бы я не сидел круглыми сутками в офисе, ты до сих пор ходил бы со старыми, раздолбанными вэб-шутерами, Куроо! Я бросил медицинский, когда ты пришёл ко мне просить о помощи! Бросил всю свою жизнь ради тебя и сейчас ты хочешь просто пойти и сдохнуть там?! Куроо замолкает, хмурится и сжимает лямку рюкзака в кулаке. Цукишима дышит загнано, почти задыхается от подкатившему к горлу отчаянию. Пожалуйста, пожалуйста не уходи. Не умирай. Не бросай меня здесь. Куроо смотрит на него потемневшими от ярости глазами и говорит тихим злобным шёпотом, будто смертельно уставший: — Я так больше не могу, Цукишима. А потом разворачивается на пятках и идёт к двери. Цукишима кричит, заходится рваным дыханием, но удерживает себя от того, чтобы схватить Куроо за руку. — Если ты сейчас переступишь порог, Куроо, — он замолкает, смотрит в вихрастый затылок и думает о безумно мягких волосах между пальцами, — если ты вернёшься — меня здесь уже не будет. Куроо застывает, его спина каменеет. Проходит несколько безумно долгих секунд, прежде чем за ним громко хлопает дверь. Цукишима смотрит на стены воспалёнными глазами, пока мозг не выключает сам себя от нехватки сил, и только под утро забывается беспокойным сном. Цукишима продирает глаза и привычно тянется к блистеру аспирина на прикроватной тумбочке. Голова трещит по швам, норовя расплескать остаток мозга по полу. Электронные часы уверяют, что сегодня тот самый злополучный день, когда идиоты украшают всё вокруг совершенно не анатомическими сердцами, ароматическими свечками, блёстками и розовыми соплями. Очки валяются на полу, слава Всевышнему не в соседстве с мозгом, и Цукишима ума не может приложить, когда вообще успел их снять. Цуко недовольно фыркает и перекатывается на другой бок, когда Цукишима мягко спихивает его со своих ног и встаёт. Солнце не способно пробиться сквозь плотные шторы и Цукишима испытывает некое подобие мстительного удовольствия, когда мир, наконец, приобретает чёткость. На улице шумно, люди шныряют туда-сюда, что-то кричат и всюду мелькает красный, розовый, оранжевый и, для особо драматичных, чёрный. Гостиная находится в таком же беспорядке как и вчера и Цукишима на пути к кухне просто переступает один из разбитых стаканов на ковре. Телефон на тумбе заискивающе оповещает о сообщении, но Цукишиме достаточно увидеть шестнадцать пропущенных звонков от Ямагучи, семь от Акааши и четыре от Бокуто, что вообще-то удивительно, но недостаточно чтобы принимать во внимание. Телефон отправляется под диванную подушку в беззвучном режиме, Цукишима наливает себе стакан воды и возвращается в кровать. Обычно в это время он прилежно готовит завтрак, сжигает его, готовил всегда Куроо, и до полудня пересматривает чертежи и карты, прежде чем идти на работу. Смысл делать это пропадает, когда Акааши говорит «ничего не нашли». Цукишима думает о работе и о заботливой секретарше, которая приносит ему кофе каждое утро, когда замечает особенно яркие синяки под глазами или брюзгливость в крайней степени, но не может заставить себя куда-то идти. На потолке за ночь не меняется ровным счётом ничего. Цукишима думает о причинах того, почему никто до сих пор не барабанит в дверь ногами с мольбами не делать тех самых глупостей, но вспоминает, что слишком рационален для этого и все знают, что это действительно так. Три ха-ха и кот Шредингера сверху: мам, прости, твой сын — идиот с лишней хромосомой тоже, жаль, что не дальтоник. Цукишима встаёт с кровати, только когда Цуко жалобно мяукает и требует, положенной ему по праву усыновления, еды. Он мелко нарезает коту рыбу и хлопает дверцей холодильника так, что на верхней полке дрожат банки с крупами. Телефон под подушкой надрывается и количество пропущенных звонков превышает возможные нормы в три раза. Цукишима выключает несчастный гаджет и думает о том, что самый умный человек, вообще-то, родился в день дурака. В следующий раз он просыпается от настойчивого звонка в дверь. Чёрная макушка Акааши мелькает в глазке, но Цукишима не открывает, только кричит, что не хочет разговаривать и не слушая ответ, возвращается под одеяло. Он не выходит из квартиры целый день. Сидит в спальне, пока за окнами не начинает темнеть, а в небе не взрываются первые фейерверки. Искры росчерками падают между высоток и гаснут, разлетаются на более мелкие, скрываются за крышами. Цукишима собирает стекло с пола, когда слышит шорох ключа в замочной скважине. Сердце ударяется куда-то в пятки и отдаётся там жгучей болью, когда Цукишима на негнущихся ногах бежит в прихожую. Куроо сжимает в руках ключи и спортивную сумку, улыбается разбитыми губами и хрипло говорит: — Привет. Цукишима замирает, коченеет, очень хочет потереть уставшие глаза под очками, но боится сдвинуться с места, чтобы не разогнать иллюзию. Иллюзия не пропадает, только ставит сумку на пол и кладёт ключи на тумбочку, смотрит виновато, но молчит. Цукишима двигается, делает шаг вперед, ещё один. Тишину разбивает звон пощёчины, а ладонь обжигает болью. Куроо недоверчиво прикасается к собственному лицу и слизывает кровь из ранки на губе. — Что же, — говорит он, поворачиваясь к Цукишиме, — думаю, я это заслужил. А в следующий момент Цукишима уже целует, прижимает к стене и запускает пальцы в волосы. Куроо обнимает, прижимает к себе за талию, плечи, шею, скользит шершавыми руками везде, где может дотянуться. Они не целуются, почти кусаются, сплетаются языками и сталкиваются зубами, лишь бы ближе, теснее. Цукишима теряет в этом урагане момент, когда поцелуй на вкус становиться солёным, а щёки предательски горячими. Куроо смотрит на него удивлённо, стирает слёзы грубыми подушечками пальцев и прижимает к себе, беспорядочно целует щёки, лоб, нос, уголки губ и безостановочно шепчет неразборчивые извинения. Цукишима не может разобрать ничего из этих сбивчивых скороговорок, только кивает, кивает, как заведённая игрушка, и снова целует, пока хватает дыхания. Соль на языке смешивается с кровью из разбитой губы, руки Куроо лезут под футболку и мягкую резинку домашних штанов. — Прости… Прости, мне так жаль, — Куроо шепчет между поцелуями, наспех стягивает с себя олимпийку, — я больше никогда… Клянусь, Цукки, никогда… Цукишима стягивает с него майку, с себя: в этой суматохе и не разобрать. Куроо прижимает его к параллельной стене, вылизывает шею, кадык, кусает за ключицу и целует будто бы дорвался, Цукишима его понимает. Тело Куроо — целая карта из синяков и царапин всех мастей и размеров, на рельефе мышц ярко проступают свежие и чуть поджившие ссадины. Цукишима замечает пожелтевший синяк и на скуле, слегка давит на него большим пальцем, Куроо морщится и только тогда отвлекается от его шеи, прислоняется лбом ко лбу. — Я скучал, — голос хриплый и низкий, если бы Цукишима не перестал дышать с пару секунд назад, окончательно бы забыл как это делается, — все эти три месяца, Цукки… Цукишима знает. Вторая тумбочка от раковины пуста, а количество стаканов в квартире за эти три месяца сократилось до двух, как и нервных клеток окружающих. Цукишима хочет сказать много, громко и всё сразу, но слова не складываются, вырываются из горла чем-то сильно напоминающим всхлип. Куроо обнимает его, прижимает, кожа к коже и перебирает волосы на затылке. Цукишима ведёт руками по коже между лопаток, по грубому шраму на плече и чувствует, как ведёт уже его от присутствия Куроо рядом. Он кусает за мочку уха, проводит кончиком языка за ушной раковиной и хватает судорожного вдоха, чтобы Куроо снова принялся покрывать поцелуями-укусами плечи. Они добираются до кровати спешно, бьются локтями и коленями обо всё, что попадается на пути. Куроо прижимает его к постели, проводит ладонями по груди, задевает соски, но ни на секунду не отрывается, даже когда Цукишима поднимает колено, давит на пах и стонет сам. Застёжка на его джинсах не поддаётся и в итоге летит ко всем чертям, Куроо завтра будет недоволен порчей одежды, но они подумают об этом завтра. Цукишима цепляется ногами за бёдра и лихо меняет их местами, лихорадочно ищет в тумбочке презервативы и смазку. Почти скулит и роняет тюбик из дрожащих пальцев, когда Куроо скользит руками по бёдрам и кусает за сосок. Штаны стягивают наугад, в полутьме, в отблесках фейерверка из окон. Цукишиму снова вжимают в подушку, его подбрасывает, почти дугой выгибает, когда Куроо проводит языком по всей длине члена, посасывает головку и берёт почти до основания. Цукишима отбрасывает очки куда-то в сторону, стонет громко и высоко, выдаёт почти сопрано. Куроо усмехается и вибрация отдаётся в горле, Цукишима рискует сломать себе позвоночник. — Давай уже, — шипит он и сам для себя помечает, что это первое сказанное им за всё прошедшее время. Куроо нашаривает рукой смазку где-то в складках скомканного одеяла и выдавливает почти пол тюбика на пальцы, аккуратно массирует вход и, о Боже, Цукишима бы подумал, что он медлит, если бы не видел этот горящий блеск в золотистых глазах. Куроо вводит один, почти не ждёт и сразу же добавляет второй. Цукишима шипит и морщится, привычки остаются привычками, но Куроо растягивает слишком томно, слишком медленно и терпение лопается, как мыльный пузырь. Цукишима рывком поднимается и пересаживается Куроо на колени, пальцы проходят глубже, давят на простату и он срывается на протяжный стон. — Прекрати, — Цукишима обхватывает его лицо ладонями, давит на синяк и Куроо смотрит в ответ почти обдолбанно, — прекрати уже тянуть и просто вставь мне. Куроо хрипло смеётся и валит его обратно на кровать. Пальцы, скользкие от смазки, сползают с целлофана и он рвёт упаковку зубами. Цукишима смотрит внимательно, прикрывает глаза, когда чувствует как головка прислоняется к проходу и судорожно цепляется пальцами за простынь. Когда он открывает глаза, Куроо нависает сверху, толкается на пробу и закусывает губу, весь — один сплошной синяк, широкий разлёт плеч и руки покрытые укусами. Он уверен, что не кусал за руки, но спросит об этом позже. Шрам на боку уже давно огрубел, Цукишима ведёт по аккуратной белой линии собственного авторства ладонью и резко сжимает, впивается ногтями в кожу, когда Куроо делает пробный толчок и почти скулит от бездействия. Куроо отнимает его руку от шрама и переплетает пальцы, толкается ещё раз глубже и находит нужный угол сразу же. Цукишима захлёбывается стоном, подмахивает бёдрами, просит поторопиться. Острое наслаждение прошибает всё тело, Куроо двигается отрывисто и резко, сжимает ладонь. Крышу сносит, Цукишима даже не пытается бороться с желанием прикоснуться к собственному члену, но для этого приходится расцепить руки. Куроо тянется следом и Цукишиме выбивает воздух из лёгких, когда шершавые пальцы накрывают его ладонь, плотным кольцом смыкаются вокруг головки и влажно скользят по всей длине. Куроо оставляет отметины по плечам, шее, мажет поцелуем по скуле и добирается до рта. Они неловко бьются зубами, кусают друг друга за языки и Цукишима, если бы и мог генерировать хоть какие-нибудь, даже односложные мысли, подумал бы, что его пытаются сожрать. Куроо вцепляется зубами там, где шея переходит в плечи и с хриплым стоном кончает, сжимает руку на члене Цукишимы. Перед глазами взрываются яркие вспышки или может фейрверки за окном, сейчас уже и не разобрать, Цукишима выгибается над кроватью, цепляется пальцами за влажные волосы на загривке Куроо и кончает следом. Они вытягиваются на кровати и Цукишима знает, что поговорить всё равно придётся, но он тянется к тумбочке за влажными салфетками, пока Куроо завязывает и выбрасывает презерватив. Растягивается на широкой, теплой груди и обводит пальцами гематомы и чётче проступающие рёбра, считает пульс. Эта единственная ночь за последние месяцы, когда Цукишима засыпает спокойно. Тем не менее, просыпается он в одиночестве. Цукишима садится так резко, что в глазах на мгновение темнеет, оглядывает всю спальню, но никаких следов присутствия Куроо не находит. В груди тяжелеет и мысль о мокрых снах уже не кажется такой неправдоподобной. Цукишима тянется к шее и фыркает от лёгкой боли: всё от линии челюсти до ключиц пульсирует, а над плечом уже покрылся коркой укус. Так или иначе, Куроо нет в пределах комнаты, а его ждёт нудный и обязательный разговор. Цукишима натягивает валяющиеся на полу боксеры и идёт на кухню. Запах яичницы застаёт его ещё в коридоре: Куроо в одних домашних штанах стоит у плиты и Цукишима тормозит на секунду, останавливается в тени коридора у стены и наблюдает. В темноте не разглядишь, но сейчас на смуглых широких плечах, богато облитых солнечным светом, виден каждый синяк, кровоподтёк и шрам. Литые очерченные мышцы рук плавно перекатываются под сплошь покрытой укусами и царапинами коже и Цукишима солгал бы себе и внутреннему Ямагучи, если бы сказал, что не скучал по сильной спине Куроо, а ложь внутреннему (без обид Тадаши физического мира) Ямагучи входит в список «За что я возможно буду гореть в аду» и идёт там четвёртым подпунктом. — Так и собираешься там стоять? — Куроо прерывает его внутренний монолог, но даже не поворачивается, абсолютно спокойно раскладывает яичницу по тарелкам и ставит на стол рядом с кофе. Цукишима хмурится, молча проходит на кухню и садится за барную стойку, Куроо остаётся стоять с другой стороны и пододвигает к нему тарелку. Цукишима смотрит на желток и испытывает к нему смешанные чувства, выясняет константу этой вселенной: солнце, яичные желтки и Хината — вызывают нервный тик и желание самоустраниться из вышеупомянутой вселенной. — Так и будешь сверлить её взглядом? — спрашивает Куроо и опирается на тумбу перед собой руками, возвышается над сидящим Цукишимой, — Я забил холодильник. Чем ты вообще питался? В шкафчиках только лапша быстрого приготовления. Цукишима хочет сказать ему проверить минибар, но это же Куроо, он уже всё видел. Вместо этого Цукишима отодвигает от себя тарелку, складывает руки на груди и смотрит мерзавцу в глаза. — Рассказывай. Куроо открывает и закрывает рот первые пару секунд, сжимает пальцами переносицу. — Мы потеряли сигнал уже у подножья Ишигаиямы, но я настоял продолжать путь, — он закусывает щёку изнутри и замолкает, — три человека погибло во время подъёма, ещё двоих мы потеряли по пути, но капитан отряда поддержал идею идти, так что мы шли. Дальше по горе пришлось пересекать реку и я должен выписать тебе отдельную благодарность за водонепроницаемое оборудование, Цукки, честно. Цукишима кивает и смотрит как лицо Куроо темнеет по мере рассказа. — Мы дошли до ущелья только через три недели, припасы были на исходе. Я один добрался бы за четверо суток, но покидать отряд было нельзя. К концу пути из тринадцати здоровых, сильных мужчин осталось пятеро уставших и потерянных детей. Это было ужасно, ты просто не видел их, Цукки, особенно тяжко было капитану, он знал этих ребят полжизни. У Цукишимы куча вопросов, но перебивать не хочется. Желание сказать Куроо, что он сам сейчас выглядит не лучше крутится на кончике языка. — Но ущелье…- голос Куроо срывается и взлетает вверх. — Цукки, это было ужасно. Цукишима подаётся вперёд и хватает Куроо за руку, переплетает их пальцы и чуть сжимает своими. Куроо благодарно улыбается, но смотрит расфокусировано, куда-то сквозь него. — Он растерзал всех, — его пальцы в руке Цукишимы снова мелко подрагивают, — оставил только меня и капитана и жрал их прямо на наших глазах. К горлу подкатывает тошнота, но Цукишима кивает, сглатывает мерзкий ком в горле и проводит большим пальцем по оббитым костяшкам Куроо. — Нас держали в темноте на цепи чёрт знает сколько времени. Капитан от голода и постоянного мрака начал седеть и медленно сходить с ума, в конце концов, он умер в лихорадке через пару дней. Хрен его знает почему, но эта тварь ушла из убежища, оставив меня подыхать в темноте. — Куроо сжимает его ладонь сильнее, почти до боли и Цукишима кладёт указательный и средний пальцы на пульс, считает, пока Куроо продолжает, — Ты же знаешь, я могу прожить без еды около двух месяцев, но тишина и темнота медленно сводят с ума. Пульс под пальцами ускоряется и Цукишима целует тыльную сторону ладони Куроо, ведёт носом по костяшкам и целует каждый палец по отдельности, пока пульс не замедляется до допустимых для Куроо норм. — А потом меня нашли, — он улыбается Цукишиме, гладит по щеке, — какая-то экспедиция заблудилась и нашла пещеру. Меня вытащили и, клянусь, я больше не смогу смотреть на солнце как прежде. Цукишима фыркает и хочет возразить, что на солнце в принципе смотреть не стоит, но у него с огненным шаром свои счёты. — Мы выбирались из этих блядских гор ещё неделю и если Яку ещё хоть раз заикнётся об отпуске в горах, я собственноручно убью его. Цукишима смеётся и, наконец, чувствует себя спокойнее, чем за всю жизнь. Вот он Куроо: перед ним, живой, тёплый и почти целый. — Я был удивлён, что ты не пришёл встречать меня в аэропорт вчера с утра, — Куроо перехватывает его запястье и тянет на себя через тумбу. Цукишима изгибает бровь и даже не собирается притворяться, что не рад привычному Куроо, его манерам, замашкам, привычкам и излому ухмылки, обнажающем белые зубы. — А Великий Человек-Паук нашёл бы на меня время среди толпы ликующего народа? Куроо перемахивает через тумбу так стремительно, что Цукишима не успевает отследить движение и приходит в себя, только когда тёплое тело прижимает его к столешнице. Цукишима поворачивается, смотрит в горящую золотом радужку и улыбается так нахально, насколько позволяет рвущаяся из груди нежность. Куроо наклоняется, приподнимает носом дужку очков и проводит кончиком языка за ухом, обдаёт жаром нежную кожу. — Я собираюсь весь следующий месяц отпуска вколачивать тебя в любую поверхность до которой доберусь. Цукишима давится собственной шпилькой, когда Куроо толкает его к противоположной стене и широкой ладонью прижимает запястья высоко над головой. — А силёнок у раненого хватит? — спрашивает он на полувздохе-полустоне, пока Куроо обновляет вчерашние метки на шее и недовольно шипит, когда чувствует что-то липкое на ладонях. Больно бьётся затылком об стену, но всё же задирает голову и скалится. — Паутина, Куроо? Серьёзно? Куроо смеётся и целует, пока Цуко выедает колбаски из остывшей на столе яичницы.