текст писался под великолепную музыку Тревора Морриса: Trevor Morris - Solas/Fen'Harel theme
Но я люблю тебя по-другому. Я люблю тебя так сильно, что готова убить.
Золотая осень постепенно отдавала свои права холодной зиме. В горах смена времен года всегда протекала быстрее. Деревья во внутреннем дворе уже облетели, и листья разносились ветром по всему замку, шурша в коридорах и залетая в открытые витражные окна. Шрам от Бреши в небесах затягивала хмарь, временами просыпаясь на землю коротким снегопадом. По утрам на желтеющей траве поблескивал трескучий иней, превращая заросшие площадки в хрупкое произведение искусства. Некому было теперь следить за покрасневшим от заморозков плющом на стенах и за эльфийским корнем в кадках у беседки, скрывались во мху бурые пятна крови у палатки целителя. Природа брала своё, оплетая, стачивая многовековой камень крепости, скрадывая все следы недавнего присутствия человека — словно бы и не было этих лет напряженной борьбы, этих смертей и страданий. Лавеллан было не до заботы о замке. Лавеллан было вообще не до чего. Она лежала на своей кровати, привычно прижав к груди обрубок руки и уставившись взглядом в холодную стену напротив, безучастно следя за гаснущими лучами заходящего солнца. Скоро наступит ночь, вновь забирая эльфийку под свой покров, уводя ее в глубины Тени. В извилистых закоулках сна Инквизитор лежала на мягкой траве Изумрудных могил, расслабленно глядя на игру света в кроне огромного дерева, подметающего верхушкой облака. Корни этого дуба вросли в землю, достигнув аж самых Глубинных троп, прошив ее тело насквозь. Она похоронена под ним, как тысячи соплеменников до нее. Это дерево — и есть она, извилистая, искореженная годами, продолжающая тянуться вверх из последних сил, цепляющаяся узловатыми корнями за твердую землю, как утопающий — за спасательный круг…* А потом в один миг Тень меняла очертания, забрасывая Лавеллан на пустынное кладбище в самом сердце владений демонов. И она сидела на коленях у могилы со знакомым именем, морщась от режущей боли в Якоре, накатывающей, как волны беспокойного Подземного моря. Твари, рожденные пороками и несчастьями, окружали ее, сладко шепча над ухом. Демоны скорби, холодные, безжизненные, ломкие, как пальцы эльфийки, что судорожно рыхлят застывшую кладбищенскую землю. «— Solas, var lath vir suledin!» Демоны гнева, огненные, пышущие жаром, не греющие, но сжигающие сердце несчастной в праведном пламени ярости и обиды. «— Скажи, что тебе на меня плевать. Скажи, что ты со мной играл! Я назову тебя бессердечным сукиным сыном и буду спокойно жить дальше!» Демоны уязвленной гордости и женского самолюбия, искалеченного в клочья, униженного, надломленного долийского высокомерия. «— Как долийцы друг друга проклинают? "Чтоб тебя Ужасный Волк забрал"? — И ведь забрал». Демоны страха, заползающие под кожу липкой паутиной, опаляющие нервные окончания вспышкой панического ужаса. «— У нас кончается время, vhenan». «Ты не нужна ему. Он Бог, Ужасный Волк, ему больше веков, чем ты можешь сосчитать, а кто ты, долийка? У тебя ничего не осталось — ни клана, ни любви, а твои друзья так далеко от тебя…» «Ты сделала свое дело — выиграла для него войну, стала… обузой. Калека, не способная защитить даже себя саму, не говоря уж о подчиненных, одинокая, сходящая с ума в своем отшельничестве, словно дряхлая вдова. Богата, но что с того? Ведь ее светлые деньки давно прошли и теперь никакое золото не поможет вновь обрести счастье…» «Ma souveri… Hamin, lethallan». «Он даже не счел нужным объяснить с самого начала. Он даже не попрощался. Сбежал, оставив тебе только своих шпионов, следил за каждым шагом, направляя Инквизицию туда, куда ему было нужно. Он не считал тебя достойной, чтобы раскрыться, ведь пешкам не должно знать о планах короля, верно?» «Ты одна. Одна. Никого не осталось на твоей стороне. Позволь нам отомстить за твою жертву…» «Vir Banal'ras… Nan. Matel'enasal. El ma halani. Mala melana». «Он тебе лгал. Он лгал твоему народу. Он обрек твоё племя на гибель, лицемерно бросил на растерзание шемленам, лишив поддержки Богов…» «Он играл. Испытывал тебя, как занятного подопытного кролика… Что? Любовь? О какой любви ты говоришь, милая? Боги не способны на человеческие чувства. Любовь — это слабость». «Ma vhenan… Ar lath ma. Emma tel'bora». Часами Лавеллан слушала ядовитые голоса, впиваясь помертвевшими пальцами в ледяное надгробие. Часто демоны говорили с ней его голосом, не гнушаясь никакими приемами, стараясь захватить в свои лапы обессиленную жертву. Получи они добровольное разрешение, мир захлебнулся бы в крови — подумать только, одержимый Инквизитор… Сначала она отбивалась, шипела, кричала им заткнуться, но разве можно велеть замолчать тем, на чьей территории ты находишься? Демоны лишь мягко смеялись, ласково обнимая её своими бархатными лапами. Всё, что ясно видела эльфийка, это небрежно выбитая на надгробии надпись. «Страх умереть в одиночестве».** Бывало, за кольцом демонов за ее спиной вдруг завывал волк. Он гигантской, косматой тенью метался среди оскверненных созданий, щелкая громадными челюстями, и те с ужасными предсмертными воплями спешили убраться как можно дальше. А после волк садился за ее плечом, опустив морду к надгробию, не издавая ни звука. Лавеллан знала, что он там. Чувствовала тепло огромного сильного тела и щекотку от его длинной взъерошенной шерсти на своей шее, слышала мерное дыхание. Ощущала невыразимо печальный взгляд желтых глаз. Едва ли такие глаза могли принадлежать зверю. Но стоило эльфийке обернуться — и она видела лишь тающий в воздухе силуэт. Каждую ночь Лавеллан сражается с демонами, не позволяя им захватить власть над собой. Иногда по утрам она горько жалеет, что не родилась дурген’лен, отрезанным от Тени. Каждое утро она возвращается в реальность с первыми рассветными лучами, изможденная и разбитая, видя у изголовья призрак высокого худого эльфа с горящими глазами и корчась от боли в Якоре. Пусть она лишилась руки, но она знала, что последствия Бреши никогда не покинут ее, расползаясь отравой по бренному телу. Лекари разводили руками — следы такой мощной магии вряд ли когда-либо исцелятся. Вопрос времени, как скоро этот яд доберется до сердца. Хотя Лавеллан казалось, что ее сердце и без того отравлено горечью — того и гляди, замолкнет. После окончания Священного совета Инквизицию переформировали в личную гвардию Верховной Жрицы Лелианы, ныне — Виктории. Немало воинов, не представлявших свою жизнь вне Инквизиции, осталось под началом Каллена служить ей, найдя в этом успокоение — пусть времена и поменялись, однако главнокомандующие те же, а значит, жизнь приобретала иллюзию стабильности. Они были верны бывшим советникам, а те, в свою очередь, были верны своим людям, поэтому леди Инквизитор не беспокоилась на их счет. Она, как и прежде, могла положиться на своих приближенных и друзей, а сама уйти на покой. Однако она не могла оставить Скайхолд. Его Скайхолд.*** Лелиана предлагала ей место в Орлее при дворе, но мысль о том, чтобы вновь крутиться в обществе, держать лицо и ввязываться в политические интриги, причиняла почти физическую боль. Поэтому Лавеллан превратила бывший дом Инквизиции в свою собственную пустынную обитель. Кроме нее в замке осталось всего пара слуг, с которыми эльфийка старалась сталкивать как можно реже. Коридоры и дворы опустели, оставив ее один на один с мыслями и смутными голосами Источника Скорби. Всё здесь запоминало о нём. Камень этого замка хранил отголоски эльфийских голосов. Отголоски их недолгого счастья. Отголоски того прошлого, которое она не могла забыть. Скайхолд был огромным живым существом, коварным древним драконом, принявшим Лавеллан в свои объятия и не захотевшим ее отпускать. Леди Инквизитор, великий реформатор, Вестница Андрасте и героиня Тедаса, стала затворницей. Ее увечье больше не позволяло держать в руках лук, и эльфийка чувствовала себя до безумия беспомощной. Она привыкла встречать своих врагов разящими стрелами, но что делать, когда враг — твой собственный разум, Лавеллан не знала. Большую часть времени эльфийка проводила в своих покоях, глядя с балкона на величественные Морозные горы, погруженная в тяжелые думы и воспоминания о временах, когда она была уверена в завтрашнем дне. Пока Корифей был жив, она не могла позволить себе дать слабину, уверяя себя и окружающих в победе и безоблачном будущем. Лавеллан старалась не думать, что настанет после этой победы. Она знала, что Инквизицию придется распустить. Что после закрытия Бреши всё должно вернуться на круги своя. Вот только у Лавеллан не было места, куда можно было бы вернуться. Ее клан был уничтожен несколько лет назад вскоре после ее ухода, а кроме них у нее не было семьи. Эльфийка надеялась, что сможет найти свое место в новом мире вместе с Соласом и теми, кто стал ее новой семьей, но глубоко в душе знала, что ее желаниям не суждено сбыться. То, что держало Инквизицию и заставляло уживаться под одной крышей, уничтожено и кануло в лету. После победы над Корифеем почти все ее спутники заверили Вестницу, что останутся с ней, пока будут нужны, и они держали свое слово. Только тот, кто нужен был ей больше всего, не остался рядом. За те два года, что Тедас приходил в себя после катастрофы, Лавеллан почти удалось смириться с необъяснимым уходом Соласа. Она решала дела по мере их поступления, играла с Варриком в порочную добродетель, тренировалась с Быком, ходила на светские оперы с Жозефиной и проводила вечера в библиотеке с Дорианом. Все они были словно бальзам на искалеченную душу леди Инквизитора. Лишь иногда сердце ее заходилось в исступлении при взгляде на занавешенные по ее приказу фрески в старом обиталище Соласа, а в остальном она не позволяла себе впасть в уныние. Пока появление Ужасного Волка не спутало к чертям ее планы, перечеркнув все титанические усилия. Проходя сквозь один элювиан за другим, Лавеллан упорно отгоняла от себя подозрения и скребущие изнутри догадки, пока игнорировать их не стало невозможным. Глядя на изображения Фен’Харела в храмах, она чувствовала, как перехватывает дыхание от боли. Она бы оттягивала неизбежную встречу еще много лет, будь на то ее воля. Но судьба была неумолима. Инквизитор ненавидела Соласа всей душой и так же сильно жаждала быть с ним. Она проклинала тот день, когда Хранительница послала ее на Конклав. Лавеллан много плакала. Когда боль на душе достигала пика, эльфийка крушила в своей башне всё, до чего могла дотянуться, и в истерике вопрошала древний Источник в своей голове, что же ей делать теперь. Как теперь ей ужиться с самой собой, как сражаться на войне против того, кто был хозяином ее сердца, будучи совсем безоружной. Но голоса безмолвствовали. Часто после таких срывов она разговаривала по магическому кристаллу с Дорианом, утешаясь в его размеренных речах, сдобренных иронией. Старые друзья делились новостями и подшучивали над магистрами и сильными мира сего. Точнее, делился и шутил маг, а Лавеллан лишь улыбалась, вслушиваясь в его голос и отпуская переживания хотя бы на несколько минут. Тевинтерец говорил, что ей пора перестать сидеть в замке, как замученному приведению, пугая стенаниями оставшихся слуг, а Лавеллан только отмахивалась. «Я в полном порядке, Дориан. Просто наслаждаюсь заслуженным отдыхом», — успокаивала она мага, глядя в потрескивающий огонь камина и чувствуя, как внутри что-то рвется. «Приезжай как-нибудь в Минратос, миледи Инквизитор. Организуем тебе прием по всем правилам, отвлечешься». «Я уже давно не Инквизитор, Дориан, перестань», — горько смеялась Лавеллан, непроизвольно потирая культю. — «Да и у тебя дел по горло, верно?..» Их любовь была такой же быстротечной и бурной, как горная река, и такой же всепоглощающей, как лесной пожар. Она могла часами слушать его рассказы о Тени и магии. Когда выдавался свободный час, они уходили гулять по крепостным стенам, свысока глядя на кипучую деятельность Инквизиции, на послов и рабочих, снующих туда-сюда, как трудолюбивые муравьи. Солас увлекал ее в путешествия по дальним странам, где она никогда не была, в древние времена, которых она не застала. А эльфийка с восхищением глядела на мир его глазами. В этом худом эльфе была сокрыта такая сила, такие знания. Лавеллан никак не могла понять, откуда в нем это. Теперь поняла. Порой, когда доходящая до звона в ушах тишина Скайхолда становилась невыносимой, Лавеллан спускалась в тронный зал и подолгу рассматривала фрески, нарисованные рукой любимого. Все они раскрывались теперь с другой стороны. Эльфийка никак не могла поверить, что Фен’Харел, которым пугал ее в детстве хагрен, Фен’Харел, изображенный на этих стенах перед ней, был тем же самым эльфом, которого она целовала, который прошел с ней весь Орлей и половину Ферелдена, который бился с ней плечом к плечу бесчисленное количество раз. Сколько бы не прошло времени, это просто не укладывалось в голове. Как-то раз он пытался научить ее рисовать. Они расчистили комнату в дальнем крыле замка, принесли краски и кисти. Он брал ее руки в свои и уверенно выводил линию за линией, расцвечивая камень новыми историями. А эльфийка чувствовала себя круглой дурой, затаив дыхание и смущенно косясь на своего учителя, пока тот был поглощен рисованием. Рядом с ним хотелось быть маленькой девочкой, хотелось впитывать краски этого мира под его чутким руководством, зная, что он не даст тебе упасть. Она никогда не сможет простить его за то, что он дал ей надежду. Надежду на спокойную жизнь после ужасов войны.***
Однажды в ее покоях появляется Коул. Он сидит на ее рабочем столе, покачивая ногой и сверкая голубыми глазами из-под полы огромной дурацкой шляпы. Лавеллан мучительно стонет во сне, мечется по постели, выкрикивая во тьму одно и то же имя. В беспамятстве она зовет его снова и снова, тянет руку… — Ma ghilana mir din'an, Solas! Острая боль от Якоря прошивает всё ее тело, заставляя рывком подорваться с подушек, тяжело дыша и комкая одеяло здоровой рукой. Горло перехвачено рыданиями, и экс-Инквизитор с трудом кривит губы, сдерживая позорные всхлипы. Глаза эльфийки привыкают к темноте, и она различает силуэт на фоне темного неба. — Коул? — сил на удивление почти не осталось. С каждой ночью противостоять демонам все сложнее. — Что ты здесь делаешь? — Я ведь обещал, что буду помогать тем, кому нужен. Я всегда буду там, где больно. А в этой комнате, — Коул обводит глазами каменные стены. — Тут так много боли. Лавеллан бессильно глядит на духа пустыми глазами. — Скажи, Коул… Ты ведь знал всё с самого начала, верно? — Да. Сожаления, страх, скорбь, это я виноват, я нужен народу, обманщик, эгоист, это всё из-за меня… Я должен это прекратить, не хочу делать больно. Всё из-за меня. Из-за меня. Моя вина. Эльфийка чувствует, как щиплет глаза и яростно моргает, отводя взгляд от пристально смотрящего на нее Коула. — Его печаль была так велика, что даже я не смог бы ему помочь. Даже если бы он позволил. А теперь и в тебе живет печаль. — Печаль? Печаль… Нет, Коул, — Лавеллан медленно качает головой, чувствуя, как по щекам вновь бегут горячие слезы. — Это не печаль. Это что-то большее. Оно ест меня изнутри, я словно... трухлявый пень, пнешь ногой — и рассыпется в труху. Дух молчит, глядя на согнувшийся под гнетом тонкий девичий стан, на будто светящуюся в темноте залы кожу, под которой по венам бежит обжигающая горечь. Как нелегко приходится героям. «На любой войне есть свои герои. Мне интересно, каким героем станешь ты». — Я могу помочь. Ты помогла мне и другим, ты столько раз помогала, позволь и мне помочь тебе. Ты всё забудешь. Отпустишь. Будет легче. Эльфийка ёжится от пронизывающего сквозняка. Камин давно прогорел. Она смотрит на Коула, а затем переводит взгляд на балкон. У перил мелькает тень — чуть плотнее, чем ночной сумрак. Здесь она впервые услышала его признание. В ушах шумит кровь. «Vhenan». — Нет, — наконец, хрипит эльфийка, не отрывая взгляда от тени на балконе. — Я не хочу забывать, Коул. Я никогда не забуду. До рассвета еще есть время, и засыпая вновь, Лавеллан видит Соласа и его печальную улыбку. Ни один демон больше не тронул её этой ночью.