* 1 *
Мама тянет к нему свои руки; хочет обласкать то ли его, то ли его лицо, то ли заправить локон за ухо — она тянется-тянется к нему, прорывает воздух своими пальцами, но вместо рук — у неё шланги с кипятком. Тодороки просыпается в поту. Тодороки едва ли может вдохнуть; у него так сильно болит лицо-душа-лицо-душа-жизнь; он прикрывает глаза, всё ещё лёжа неподвижно. Закрывает, открывает, повторяет с миллион раз, пока за окном не расцветёт рассвет. Рассвета всё нет; солнце мертво, солнце пропало; его жизнь — темна. На часах три часа ночи; на часах бесконечная изморозь; на часах время спать. Тодороки закрывает глаза в надежде, что больше не увидит её рук. Фуюми просит его улыбнуться; Шото не может ей сопротивляться и тянет улыбку от уха до уха; Фуюми на неё лишь вздыхает и переводит взгляд себе в ноги. Шото уверен, что дело в том, что он отвратительно улыбается. Фуюми не тянет рук, чтобы обнять его; руки перед его лицом; они его не касаются. Сейчас ему без разницы.* 2 *
Фанатку, кажется, звали Саё. Или Шёа, или как-то ещё, он не пытался запомнить. Она склонилась в глубоком поклоне, вытянув над головой в руках упаковку шоколада с орешками. Тодороки меланхолично думает, что у него аллергия — и на фанаток, и на орешки. Она продолжает что-то тараторить, клянётся в вечной любви, сравнивает его красоту с солнцем на небе. Солнце обжигает. Тодороки горит сам в себе; в солнце нет романтики. Она в холоде, во льде, в красоте оледенелого воздуха; он не солнце, не пламя; он кусок льда, застрявшего в чужом глазу. Она говорит и говорит, сочиняет смутившие бы обычного парня вещи, говорит долго и сбивчиво, ничуть не ритмично; оно даже не звучит, то, как она складывает слова в предложения; и вдруг шоколад в её руках сменяется телефоном, и вдруг она стоит рядом, и вдруг молчит (тишина пахнет холодом, но Шото хорошо), закидывает его руку себе на плечо. И просит улыбнуться. Он на автомате тянет улыбку; но вспоминает, что Фуюми её ненавидит, его улыбку, как она выглядит, как складывается, какой он некрасивый везде и повсюду, и опускает один угол губ, вниз, в пропасть, ко дну; девочка визжит на радостях. Шото кивает и молча уходит. Сёё этого даже не замечает.* 3 *
Он проходит лишь вторым; он проходит уже вторым; он медленно растёт, переходит с уровня на уровень, вверх, как вверх рвётся дерево, к солнцу, согреться, сгореть; Шото видит грань между согреться и сгореть; его лёд некрасив, но пламя ещё уродливее, и между двух зол он выбирает меньшее, чем и доходит до второго места. Теперь он на шаг ближе к своей цели; теперь он почти студент ЮЭЙ. Сущий Мик собирает их в одну кучу, сразу по завершении теста; Тодороки, опасаясь за свои барабанные перепонки, неохотно подходит; какой-то огромный шкаф между щелчками объектива камеры кричит ему, чтобы тот хотя бы улыбнулся, ну, или на крайний случай, сделал лицо попроще. Сущий Мик на заднем плане смеётся так, что падает с трибуны. Им смешно; он знает; они все смеются. Тодороки не двигает ни единой мышцей лица.* 4 *
Мина Ашидо, кажется так её зовут, оказывается самой социально активной среди всего класса. На второй учебный день она бегает среди всех в надежде залить как можно больше сэлфи с собой и остальными ребятами на какой-то там блог. Тодороки не то чтобы не разбирался совсем, но интернет не для этого придумывали. Мальчишка перед ним самим, нашумевший всюду и везде Мидория, имя которого никаких не слетит ни с чьих ртов, улыбается, пока с кем-то болтает, но стоит Мине подойти к нему, как его лицо резко меняется, искажается, коверкается в непонятную мешанину, и теперь его улыбка выглядит глупой, не такой красивой, как полторы минуты назад. Шото думает, что с ним, в принципе, всё точно так же, с допущением на то, что улыбаться он совсем не умеет. Да и нечему. Шото ловит себя на том, что хочет запечатлеть улыбку Мидории на камеру, чтобы знать, как правильно это делать. Мина громко кричит ему на ухо "улыбнись, бука", и Тодороки только отворачивается, чтобы его лицо влетело в кадр профилем. Если в тот момент он и улыбался, то только неловко потирающему шею Мидории, который посмотрел на него в ответ.* 5 *
— Так ты хочешь, — с придыханием говорит Мидория, когда они пешком поднимаются на крышу учебного здания, — чтобы я научил тебя улыбаться? — и его голос звучит с самым здоровым скептицизмом, что Шото слышал в своей жизни. — Мгм, — тот еле заметно утверждающе качает головой. Изуку оборачивается, идущий на пару ступеней впереди, и смотрит на него как на дурачка. Первые пару секунд. После в его глазах что-то мелькает, и его губы начинают дрожать. Тодороки только открывает рот, чтобы сказать что-нибудь утешающее, но Изуку уже отвернулся, и он думает, что нет смысла говорить что-либо. Он просто берёт его за руку, сплетает их пальцы между собой и всё ещё отстаёт на пару ступенек. — Так, — дрожащим голосом начинает Мидория ещё раз, словно что-то станет другим, — ты ведь видел моё лицо. Ты уверен, что ты хочешь, чтобы этому учил тебя я? Тодороки готов достать из-за спины транспарант с орущими неоновыми буквами "Улыбка Изуку Мидории > всё остальное", но он случайно оставил его дома. Мидория что-то говорит себе под нос, что Шото не может разобрать даже через некоторое время после этого разговора в своей памяти, но ему не кажется, что это было что-то хорошее. Шото смотрит ему в спину, слабо обтянутую футболкой, и прямо сейчас чувствует себя солнцем; обжигающим, выжигающим, уничтожающим, стирающим в пыль; он сжимает чужую руку в своей сильнее. До крыши остаётся несколько пролётов. Они продолжают путь в колющей тишине, в надежде, что кто-либо её разорвёт, надломит; Тодороки, едва Изуку делает первый шаг на крышу, вдруг тянет того за руку назад, заставляя задержаться на пару секунд, и Мидория оборачивается. — Я думаю, что твоя улыбка — самая лучшая на свете, — спокойно произносит Тодороки, глядя на Изуку снизу вверх. Лицо Мидории тут же загорается разными оттенками красного и розового, и подсвечиваемый со спины солнцем он выглядит как лучшее творение вселенной. Мидория вдруг растягивает губы в улыбку, так сильно, что создаётся ощущение, будто его рот сейчас порвётся, и из него польётся вся любовь этого мира, но Изуку чуть нагибается, уже повернувшись полностью; помни-лёд---не-пламя; Тодороки на секунду думает о том, что его лицо уродливо, и улыбка у него вызывает у людей тошноту, но вдруг Мидория, всё ещё широко улыбаясь и жмурясь от чувств внутри, тянется пальцами (нет, её рука-снова-сноваснова тянется к нему, её рука у его лица, она шланг-кипяток с рукавами, он дёргается, он хочет упасть, заплакать, умереть, солнце запекает его с её рукой в воображении); тянется пальцами к его лицу, закрывает ему глаза; (он больше не видит, спасибо, он помнит), вдруг твёрдым голосом произносит: — Представь перед собой самое лучшее, что могла бы создать эта реальность, — и от этого голоса и руки перед лицом у Тодороки мурашки по коже, спина покрывается холодом, руки начинают трястись. Он пересиливает себя, открывает глаза — и рукирука, — хватает обеими руками чужую, чтобы убрать его-её руку от лица, чтобы не видеть, и через силу давит, потому что знает, что важно, что нужно, что именно сейчас: — Мне нет нужды представлять, — выдаёт тот. — Пожалуйста, не бросай меня, если это будет ужасно, — и тянет улыбку от уха до уха, зажмурив глаза, как тогда, когда Фуюми спрятала глаза от него. Мидория громко всхлипывает. Половину лица Шото перекрывает тень самого Изуку, и ему сейчас так. Ему просто. Ему как-то. Шото резко открывает глаза, и улыбка тут же сползает с его лица; он торопливо осматривает Изуку, отлично зная, что не мог поранить его; но Изуку смотрит на него с горящей благодарностью во взгляде, и почему-то ему хочется развернуться и уйти. Изуку свободной рукой трёт глаза и абсолютно серьёзно шепчет: — Ты только что чуть не ослепил меня этим, — говорит тот. — Я до сих пор не уверен, что вижу глазами, а не воспроизвожу картинки из памяти, потому что это было слишком ослепительно... Тодороки обнимает его так, что слышится хруст льда, ползущего по ступенькам.