Буду крылом хранить тебя

       Дети не выбирают родителей, дети не выбирают в принципе. Это такая простая, но вместе с тем такая гадкая истина. Ты тоже не выбирал, сынок.       Ты родился перед самым началом войны, в самый жаркий день августа первый раз тишину нашего дома прорезал твой плач. Я помню тот день до последней секунды. Помню, как первый раз взял тебя на руки, помню, как улыбался тебе со слезами, пока ты глядел на меня своими белоснежными глазками. Уже с той секунды я понял, что никогда и никого не полюблю так же сильно, как тебя.       — Привет, Германия, — сказал я тебе тогда, а ты так взглянул на меня, будто уже всё понимал. Как же счастлив я был в ту минуту.       Скрывать не буду, сперва было тяжело. Ты плохо спал и много плакал, отказывался есть и совершенно не мог остаться с кем-то кроме меня. Ни одна нанятая мной няня не могла и пары минут продержаться с тобой, поэтому мне приходилось везде и всюду брать тебя, а это было крайне не просто. Война тогда только началась, но я уже был завален работой. Я помню, как клал тебя в выдвинутый верхний ящик стола, соорудив из него нехитрую кроватку, а ты тихонько игрался со своими пелёнками или моими карандашами. Я брал тебя на собрания партии. Ты сидел у меня на руках и усердно пытался отодрать железного орла с моей формы, наверное, выглядело это довольно забавно, ибо мои генералы улыбались, глядя на нас. Ты каждый раз увлечённо ползал по броне танка, покрывающей гусеницы, и хлопал по ней руками, будто на прочность проверял. Хотя, пожалуй, самым любимым твоим занятием — обязательно пожать руку молодым бойцам. Скорее всего, со стороны это даже было комично, ведь ты ещё совсем маленький, большеглазый чудной малыш, с таким усердием и ласковой улыбкой обхватывал своими ручонками широкую ладонь солдата-новичка и лепетал что-то на своём детском языке. Что ж, в глазах сотен я видел неподдельную любовь к тебе, маленькому государству, ради которого они сражаются, и это несказанно радовало меня.       Однако, так легко было лишь первые два года, пока моё командование не объявило войну СССР. С того момента мне пришлось буквально оставить тебя. Помню как ты плакал ночью, когда я уходил, рассказав тебе сказку. Ты просил остаться с тобой, и я оставался. Приносил в твою комнату необходимые мне бумаги и, расположившись на полу, всё равно оставался. Чтобы утром ты не увидел меня вновь.       Думаю, что самым страшным для меня всё-таки был сорок пятый год, а особенно то время, когда иваны наступали, а я, выдумывая тебе сказки, укладывал тебя спать в глубоком бункере. Помню, как однажды ты взял меня за руку и так невинно чуть встревоженно спросил:       — Ты не победил, да? — В тот момент я резко ослабел морально, даже сердце кровью облилось, стоило мне увидеть застывшие в твоих глазах робкие слёзы. Я хотел извиниться перед тобой, но вместо этого лишь обнял, прижав к себе как можно крепче.       Именно в тот момент я услышал выстрел в кабинете своего фюрера. Что ж, это конец.       В тот день я успел попрощаться с тобой, это не могло не радовать. Когда пришёл Союз, я спрятал тебя за своей спиной: ты не должен был достаться ему. И будь я немного умнее, то мог бы предположить, что он использует пистолет. Получилось даже забавно. Я не уловил того момента, когда меня вышвырнуло из собственного тела, просто в один момент я увидел как оно, окровавленное, падает на пол, истекая кровью. А ты, Германия, заливаясь криками и слезами кинулся к умершему мне. Страшное зрелище. Естественно этот коммунист просто вздёрнул тебя на ноги и забрал с собой. Я не бросил тебя и вообще с того момента никогда не упускал из виду.       Я каждый день смотрел, как ты растёшь, как становишься сильной и независимой страной, как изобретаешь что-то новое и демонстрируешь это миру. Я был горд тобой. Хотя, почему «был»? Горд и по сей день. Все твои достижения и радости грели мою прогнившую душу, а когда я видел твою улыбку, я сам становился счастливее. Особенно я люблю то время, когда ты жил в доме СССР и с появлением у него оравы маленьких спиногрызов стал для них другом и примером. Как же забавно мне было смотреть, как эти маленькие наивные страны всюду гуськом за тобой ходят и всему-то у тебя учатся. Хах, когда Совет пытался чем-то заинтересовать их или напротив, ругал за что-то, каждый из этих малявок приходил к тебе как к старшему. Союза отчасти злило это, но поделать он ничего не мог.       Правда, в те дни, когда ты нуждался в поддержке, но сидел в одиночестве, я мог лишь незримо для тебя сесть рядом и обнять за плечи. Вроде как тебе даже было холодно из-за этого, ведь ты так резко ёжился под моими ладонями. Прости, я не мог подарить тебе тёплых объятий. Чёрт, я правда проклинал всё что только можно в гневе, когда в очередной раз выбивал из твоих рук лезвие, перехватив запястье, отчего всю руку било судорогой. Или когда ты бездумно лез в петлю или на балкон, я правда в панике хватал тебя поперёк груди и тянул обратно, но что может сделать жалкий фантом? Благо, ты у меня мальчик суеверный и прислушивался к этим моим «сигналам», иначе я даже не хочу знать что было бы. Возможно, такие попытки характерны многим отчаявшимся молодым людям, но я верил, что ты сумеешь преодолеть это. Что ж, ты смог.       Знаешь, лучик мой, я рад каждому твоему достижению, а особенно тому, что ты смог сделать то, чего не вышло у меня. Ты пробился в свет и создал огромный союз с европейцами. Хоть это и стоило тебе непосильной работы. Черт, я всё же горжусь тобой. Я никогда бы не смог как ты, столь мирно и тихо, но я, как родитель, счастлив за тебя. Помню те моменты, когда кто-то из европейцев ехидно подшучивал над тобой из-за того, что «Рейх точно не о таком наследнике мечтал». Так вот знай: о лучшем и мечтать нельзя. Никто и не говорил, что ты должен захватить мир или ещё чего, ты уже добился многого. Не слушай никого, сын.       Вот только у любой медали две стороны. Как же гадко, что тебя считают похожим на меня и многие не верят тебе, прогоняя от себя. Прости, этого уже мы изменить не в силах. Я каждый раз вижу, как очередной День победы заставляет тебя вновь и вновь терпеть насмешки от других, а вечером ты грустишь, и единственное что я могу сделать — прижать к себе, пока ты вновь корпеешь над отчётами. Я знаю, из-за прошедших лет и открывшейся правды ты больше не любишь меня той детской любовью, возможно, тебе даже противно было бы узнать о моём присутствии за твоей спиной. Что ж, я не удивлюсь если это так…

*****

      Германия сидел на крыше Рейхстага и вглядывался вдаль улиц Берлина. На дворе стоял август, как раз его День рождения. Погода была тёплая, деревья пестрили зеленью, на красивом газоне перед главным зданием Берлина как обычно толпились большие группы туристов. Что ж, тут Германии не привыкать. Страна устало вздохнул и прикрыл глаза, опёршись на перила. В голове немца роились одна за другой мысли, и все они были завязаны лишь на печальном прошлом, в котором для себя ФРГ мог выделить лишь несколько поистине приятных лет. Все они тесно были связаны с его отцом. Чего греха таить, Германия безумно скучал по нему, хоть и был зол за доставленные проблемы, но это скорее не злость, а простая усталость щекотала нервы.       — С днём рождения, сынок, — слова Рейха донеслись до Германии тихим дуновением ветра, а после резко холодно стало всей спине, не мог же немец видеть обнявшего его призрака, который укрывал его не только объятьями, но и такими же бесцветными холодными крыльями.       — Я с тобой, лучик мой. — Жаль эти слова так и останутся неуслышанными своим адресатом.