Любовь во время зимы

— А это еще что? Они разбирают сундуки, которые прибыли следом за Геллертом в Годрикову впадину, да так и остались покрываться пылью, пока тетушка Батильда не устроила им обоим головомойку. Много обвинений свалилось на их головы: они-де и обесценивают труд домовых эльфов, причем до такой степени, что бедняги уже угрожают покончить с собой, и им самим-де лень даже палочками пару раз взмахнуть, и вообще, в старые добрые времена молодежь не в библиотеках штаны протирала, а интересовалась танцами да нарядами, не то что сейчас, три сундука с одеждой разобрать не могут… Конечно, обвинения предназначались исключительно Геллерту, но Альбус постоянно крутился рядом, поэтому обвинения и угрозы, вплоть до запрета посещать библиотеку, они разделили пополам. И Альбус был рад, что они разделили пополам хоть что-то. В нагретом солнцем июльском воздухе танцуют пылинки, а они оба сидят на полу, окруженные старыми вещами, потрепанными учебниками, пустыми блокнотами, записными книжками, страницы которых покрыты убористым почерком Геллерта, но столь же недосягаемы, как и он сам — стоит Альбусу украдкой протянуть руку к одной из них, пальцы Гриндвальда крепко, но не больно сжимают его запястье. Даже не думай, — тихо, но очень серьезно произносит Геллерт, не отрывая взгляда от очередного фолианта. — Тебе еще рано читать такие вещи. Щеки Альбуса покрываются стыдным румянцем. Зачем Геллерт подчеркивает это несуществующее превосходство между ними? Хотя… Пусть подчеркивает что угодно, лишь бы чувствовать его прикосновение к своей коже, пусть и сквозь тонкую ткань манжета. «Если бы ты знал, милый, о чем я думаю по вечерам, — думает Альбус, — ты бы никогда не ляпнул такую глупость». Воспоминания о собственных фантазиях, включавших его и Геллерта, заставляют Дамблдора покраснеть еще сильнее, и, чтобы Гриндевальд этого не заметил, Альбус старается поскорее спрятаться за крышкой самого большого сундука. Тут-то он и видит это. Сперва ему кажется, что в сундуке уснула чернобурая лиса, но когда он касается переливающегося в солнечных лучах меха, то не чувствует живого тепла. Зато ощущает мягкость, какой не знал никогда прежде. Альбусу хочется полностью погрузиться в это пушистое облако — ему все еще казалось, что кожей он почувствует тепло кожи и бьющийся под кожей пульс. Но увы — его пальцы сталкиваются лишь с грубоватой, шершавой мездрой. — А это еще что? — срывается с его губ, и Геллерт немедленно возникает у него за спиной. Мерлин, — не нужно оборачиваться, чтобы понять, что Геллерт закатывает глаза, — это мой зимний плащ. Зачем ты вообще полез в этот сундук? — Зимний плащ? Сейчас июль, — Альбус недоумевающе смотрит на Геллерта, и в этот момент все идет прахом. Он представляет Гриндевальда — тонкого, изящного, стройного, — закутанным в черные меха. Пара штрихов — и воображение услужливо предоставляет ему портрет Гриндевальда в этом плаще, но на голое тело. Черт. Черт. Черт! — В тех краях, откуда я прибыл, — Геллерт, кажется, не замечает его лихорадочно пылающих щек, — снег может пойти даже в июле. Геллерт говорит еще что-то, но Альбус не слушает. Пот струится по его лбу, и он готов отдать все на свете за то, чтобы и в Годриковой впадине случился хотя бы один июльский снегопад. Тогда Альбус Персиваль Вульфрик Дамблдор нашел бы подходящих размеров сугроб, воткнулся бы в него головой с разбега и сидел бы в нем до весны, чтобы больше никогда так не позориться. Вечер приносит долгожданную прохладу, но не избавляет от навязчивых образов. В мыслях чередуются то собственное идиотское «Сейчас июль», то видение Геллерта в меховом плаще. И без него, чуточку попозже. …Засыпает Альбус только в пять утра, оставив надежду отделаться от мучительно сладких мыслей, в которых Геллерт укладывает его, трепещущего и обнаженного, на блестящий пушистый мех, нависает сверху и медленно, мучительно сладко и нежно накрывает его губы своими. Следующий полдень застает их у реки, где они ищут хотя бы малую толику прохлады. Но даже тень листьев не спасает от беспощадных лучей палящего солнца, и Альбус без сил падает на траву, выпустив из потных пальцев пергамент. Геллерт, кажется, этого даже не замечает, как не замечает сумасшедшей жары, впервые за долгие годы накрывшей Годрикову впадину. Он лежит на животе, жуя травинку, лениво перелистывает страницы огромного фолианта, и кажется полностью погруженным в чтение. — Я умру, — грустно заявил Альбус. — Угу, — Геллерт продолжил жевать травинку. — Нет, я серьезно умру! Умру от этой жары. — Ага. — И не смогу заниматься исследованиями. — Что, прости? — Гриндевальд закрывает книгу и переворачивается на бок. Его разноцветные глаза смеются, и этого достаточно, чтобы рассмеялся и Дамблдор. — Ты специально! — Конечно. А ты все еще хочешь умереть или передумал? — теперь уже смеется сам Гриндевальд, и Альбус думает, что это и есть момент его наивысшего счастья. Это с одной стороны удивительно — находиться в самом счастливом миге всей своей жизни именно сейчас, в эту конкретную секунду, и в то же время пугает. Неужели все остальные минуты его существования будут бледнее этой? На секунду его охватывает страх, но он тут же решает, что этот страх — вечный спутник счастья. И пока Геллерт с ним, этот страх будет с ним тоже. И немедленно перестает об этом думать. — Пожалуй, поживу еще немного, раз ты настаиваешь. — Я, кажется, придумал, как облегчить твои предсмертные муки. — Гриндевальд выплевывает травинку и вскакивает, хватая Альбуса за мокрые от пота ладони. — Пойдем. Когда Альбус чувствует прохладу его кожи, то ловит себя на мысли, что для избавления от мук ему действительно будет достаточно пары прикосновений. Он следует за Гриндевальдом послушно, жмуря глаза от слепящего солнца, плавясь от безумной жары, от касаний тонких пальцев, и понимает, что за Геллертом пошел бы куда угодно, в ад, с закрытыми глазами, доверяя полностью, как никогда не доверял сам себе. Должно быть, удивление проскальзывает на его лице, когда Геллерт проводит его во внутренний дворик одного из заброшенных особнячков. По тайной тропинке, о которой живущий здесь Альбус понятия не имел. — Закрой глаза, — шепчет Гриндевальд, и Дамблдор закрывает. Он не думал, что может слушаться кого-то так беспрекословно. — Сейчас… Мороз бьет по его чувствам так резко, словно его облили ледяной водой, и Альбус вскрикивает от неожиданности, распахивая глаза, да так и замирает — с раскрытым ртом, с поднесенными к губам чашами ладоней. Вокруг него — зима. Старый заборчик покрыт пушистым, переливающимся на солнце снегом. В уголках двора — огромные, выше его роста, сугробы, а старый прудик, давно покинутый своими обитателями, покрылся прозрачной ледяной коркой. В ней, как в желе, застыл темно-зеленый, мясистый лист кувшинки. Подожди минуту, — пока Альбус любовался игрой света на поверхности покрывшего пруд льда, Геллерт бережно накидывает на его плечи меховой плащ — такой же, как надет на нем самом, только поменьше. — Это мой старый, тебе должен быть как раз. Альбус уже успел замерзнуть — и сам того не заметил, поэтому он позволяет Гриндевальду себя укутывать. Бережность, с которой Геллерт помогает Альбусу не промахнуться мимо рукава — дрожащие руки никак не хотят слушаться, но Гриндевальд, кажется, все понимает и ничего не говорит, — ранит Дамблдора в самое сердце. «Вот каким ты можешь быть. Вот какой ты… На самом деле». Плащ тяжело ложится на его плечи; пушистый воротник щекочет щеки и подбородок, и Дамблдор зарывается в него лицом, носом, полной грудью вдыхая запах меха, кожи и старых сундуков. Только надышавшись, он смотрит на Геллерта — и не может оторвать от него взгляда. Пожалуй, впервые Альбус может сказать, что действительность превзошла его ожидания: слишком совершенным для этого мира кажется ему контраст черного плаща и белой кожи, слишком ярко на бледном лице выделяются разноцветные глаза, слишком алыми становятся желанные и недостижимые губы. Альбус отводит глаза, и Геллерт усмехается. — Порой на снег бывает больно смотреть. Знаешь, снег в горах так красив, что глядя на него, можно ослепнуть. — Я могу ослепнуть, глядя на тебя, — одними губами произносит Дамблдор, и, надеясь, что его не слышали, подходит к огромному, сияющему всеми цветами радуги сугробу. Он касается его, готовясь почувствовать пустоту под пальцами — да, Гриндевальд мастер иллюзий, он может заставить тебя чувствовать холод, видеть зимнее небо вместо летнего, но… Но нежную кожу царапают кристаллики настоящей ледяной корочки, которой успел покрыться сугроб. — Так это… настоящий снег?! Вот теперь Гриндевальд смеется от всей души. — Ты так страдал от жары, что я решил наколдовать маленькую зиму. Только для тебя. Здесь все настоящее, — он стряхивает снег с небольшой деревянной скамеечки и присаживается на нее, аккуратно подобрав полы плаща, — ты можешь слепить снеговика. Подскользнуться. Раздавить ледяную корку. Это твой личный островок зимы. Наслаждайся. Словно бы в доказательство его слов, на ветку стоящего неподалеку дерева усаживается в меру упитанный снегирь, и с тонкой ветки сыпятся, сияя в лучах яркого зимнего солнца, десятки тысячи снежинок, неторопливый танец которых заставляет завороженного Альбуса замереть, любуясь этим прекрасным зрелищем. А потом что-то бьет его в плечо, не сильно, но ощутимо, и еще, почти сразу, в солнечное сплетение, но из-за слепящих солнечных лучей не видно, где спрятался Геллерт, и откуда в тяжелую, неповоротливую кожу его плаща прилетит очередной снежок. Поэтому Альбус горячими пальцами набирает горсть снега, склеивает ее в нечто, скорее напоминающее пирог, и кидает не глядя. Судя по удивленному возгласу, попадает — Гриндевальд почему-то неразборчиво вскрикивает, и Альбус, все еще не видя, куда он идет, из-за яркого солнца, которое бывает только зимой, спешит на его голос. Неужели что-то случилось? Мир переворачивается, и земля бьет Альбуса по спине, выбивая воздух из его легких. Он лежит на спине, смотрит на залитое солнцем небо, видит, как к нему подбегает обеспокоенный Геллерт, присаживается рядом с ним. Говорит что-то. Да важно ли, что. Подбородок и воротник у Гриндевальда — в снегу, и Дамблдор, осторожно пробуя сделать вдох, спрашивает: — Я попал тебе в лицо? — Метил прямо в нос, если быть точным. Я почти успел увернуться, — в разноцветных глазах беспокойство, и Альбусу страшно приятно думать, что Геллерт беспокоился за него. — А я упал, — дышать оказывается не больно, и это определенно приятная новость. — Но могу встать, если ты дашь мне руку. — Не дам, — шепчет Геллерт, прежде чем стремительно наклониться к Альбусу и легко, почти целомудренно накрыть его губы своими. — Кстати, я отлично читаю по губам… И на их лица, волосы и плечи начинают медленно падать большие пушистые снежинки. Но они этого, конечно, не замечают.