С птенцом не все в порядке

От автора: Стихотворный текст - Восьмой сонет Шекспира. Обращение с событиями канона весьма вольное. С Птенцом с самого начала было не все в порядке. Лакруа приметил это еще на суде: что-то неуловимо отвратительное скользило в ее раболепной, коленопреклоненной позе. Тихий гнев и еще что-то – вязкое и дикое, непонятное. Гнильца в глазах, которую не скроешь ни за гробовым, тягучим молчанием, ни за полуопущенными веками. Поначалу он, как и многие в зале, подумал, что все это – взыгравшая кровь Вентру. Молчаливое непринятие, блажь или гордость. Каин разберет, что еще. Он надеялся, верил даже, что все будет хорошо. Ровно до того момента, как девчонка подняла на него взгляд. Конечно, Лакруа бы не в век не стал князем, если бы не был параноиком. В момент, когда их глаза встретились, он всем своим нутром почувствовал, что это существо нужно изничтожить, придушить еще в колыбели, переломать косточки по одной и оставить умирать на потребу публики. Сжечь, развеять по ветру. Пусть остается разводом на запотевшем стекле памяти. Пусть умрет еще разок. Последний, честно. – А с этой что делать? Князь лично разодрал бы ее еще там, в зале, если бы не Родригез. Его воспаленный взгляд, вперенный в Птенца, вызывающая поза и беспорядочное движение рук, едва уловимое, нервное, были именно тем, что так долго и напряженно ждал Лакруа. То, чего стоило дождаться. Слабина. – Пусть живет. Вдруг на что и сгодится. Тяжелая тень, залегшая было у глаз Родригеза, исчезла. А Лакруа взялся за Птенца всерьез. Пожалуй, ему стоило насторожиться еще в начале, когда они с Джеком, этим никудышным неряхой, устроили бойню на учебном полигоне. Новорожденный мог обойтись без убийств, но не стал (не стала, если уж быть совсем точным). Принял новую жизнь, с ее кровью и сладковатым привкусом смерти, уж слишком всерьез и бросился на нее с когтями. Никакой дипломатичности, что так ценил Лакруа, никаких окольных путей. Любое нормальное дитя не стало бы убивать сразу, но только не это. Когда Джек, нервно выкуривающий шестую сигарету и явно шокированный произошедшим, прихрамывая, вел князя по залитым кровью подворотням, даже у повидавшей многое свиты, включавшей грузного, молчаливого Шерифа, дыхание перехватывало. Сам Лакруа, впрочем, остался равнодушным. Кровавая вакханалия должна была стать первым колечком в стальной цепи, крепко-накрепко привязавшей Птенца к нему. По задумке, это существо, полное хаоса и жажды, со временем стало бы его цепным псом – опасным и преданным. Со временем. Лакруа не испугался ее прыти, впервые за долгое и долгое время почувствовав что-то похожее на интерес. И все же – смерил свое нетерпение и на время затаился. Знал, что в дрессировке главное – не перестараться, не пережать шею слишком сильно. Лишь после страшного взрыва в Санта-Монике дитя предстало перед ним во всей своей красе. – Люди говорят, – чеканя слова, дробя их на короткие, острые слоги, заговорил Лакруа в тот вечер. – Убиваешь сверх меры. Я понимаю, что ты молода и еще не в ладах со своей новой сущностью, но, дитя, впредь будь осторожней. Для твоего же блага. В ответ она лишь потянулась к нему, будто и не слышала ни слова, ни одного жалкого словечка, и жарко поцеловала в губы. Лакруа не оттолкнул ее, нет. Так было даже лучше. Пока она, со своей неуклюжей нежностью льнула к нему, а не к Родригезу – все было в норме. Раздраженная плоть требовала свое, и он как никто другой это принимал. Только иногда, часто под утро, когда она не хотела уходить, а он как никогда хотел остаться один, едва сдерживался, чтобы не прикрикнуть на нее, не выплюнуть в лицо грозное «Фу!». Как ни крути его щенок временами вел себя уж слишком по-собачьи. После резни на «Элизабет Дейн» Птенец изменился. Нет, внешне она осталась все той же Вентру – чуть надменной, отстраненной и печальной, пугающе прекрасной и привлекательной, но... иной. Пространство вокруг нее исказилось, и тьма стала гуще и темнее, ощутимей, чем обычно. – Я все правильно сделала? Она – куколка в коконе из колышущихся, подрагивающих мелкой дрожью теней. Словно ее жертвы, все разом, отказались уходить и вцепились в ее душу (или то, что от нее осталось) намертво. Князь слышал, что такое случается с особо кровожадными, растратившими человечность вампирами. Слышал, но до этого дня не встречал. Лакруа не испугался, нет. Блохи – не повод отказываться от питомца, в которого вложено столько сил. Он все так же прижимал ее к себе, даже чуточку крепче, чем обычно, и все шептал-шептал, наклоняясь к самому уху, едва касаясь его губами. Что и зачем он сам до конца не понимал, помнил только, что примерно в тот период завел себе странную привычку наглаживать ее, словно любимого пса, ночи напролет. Когда она, осунувшаяся и грязная, появилась на его пороге в следующий раз – за рулем огромного грузовика-тяжеловеса, в кузове которого примостился Анкарский саркофаг, игрушка, которую он так хотел – Лакруа лично вышел ее встречать. От нее за милю несло кровью и тухлым мясом. Признаться, едва заслышав о том, что в округе появились сородичи-каннибалы, Лакруа почувствовал, что Птенец найдет их и переймет, что называется, лучшее. Ее поцелуй в тот вечер был особенно горек. – У меня к тебе маленькая просьба, дитя. Тьма вокруг нее стала непроницаемой для мира. Глухая тишина саваном оседала там, где она появлялась – не звенящая, не надрывная, а никакая, без вкуса, запаха и звука. Душная пустота и подрагивающие тени. Целуя на прощание, он уже знал, что не пустит ее обратно, что она слишком опасна и должна умереть, за него и для него. После объявления Кровавой Охоты ее видели с Найнсом, в этом прокуренном и грязном баре анархов, но по слухам через пару недель и несколько смертей погнали и оттуда. И вот теперь, скрипя пером по бумаге, не от необходимости, а только чтобы заглушить оглушающий ход лифта, маленькой коробки, воплощенного кошмара его ночей, медленно ползущего все выше и выше, к самым его дверям, Лакруа все повторял, не в силах забыть или отогнать, восьмой сонет Шекспира, что пела ему мать вместо колыбельной. Первое и последнее, самое яркое свое воспоминание. Ты - музыка, но звукам музыкальным Ты внемлешь с непонятною тоской. Зачем же любишь то, что так печально, Встречаешь муку радостью такой? Ночную тишину разорвал резкий окрик, а затем, всего через пару мгновений, жалобный скулеж Шерифа. Где тайная причина этой муки? Не потому ли грустью ты объят, Что стройно согласованные звуки Упреком одиночеству звучат? Легкая поступь каблуков без всякого эха – в коридоре и ближе, ближе. Тьма Птенца – особая, с кровавыми отблесками – затопила все вокруг, заглотила звуки и полужизнь, что теплилась внутри, коридорах и комнатах, вопреки законам природы и ее сокровенной, такой удивительной сути. Прислушайся, как дружественно струны Вступают в строй и голос подают, - Как будто мать, отец и отрок юный В счастливом единении поют. Она уже была у двери, настойчиво и усилием стучалась, но звук, несмотря на все усилия и напор, выходил глухим, как будто издалека, из-под огромной толщи воды. – Себастьян, открой. Лакруа, тщательно, не спеша, проверил все замки и защелки двери. Он слышал шелестящий шепот теней, их бесконечный, раздражающий гомон. Город за окном расцветал первыми красками утра. Лакруа чувствовал, ощущал кожей летнюю свежесть даже сквозь плотно закрытые шторы. Он готов был распахнуть их, как только дверь отворится под напором ее обиды, ярости и силы. Пришло время утопить Птенца, точным ударом переломить ему хребет. – Нам говорит согласье струн в концерте, что одинокий путь подобен смерти, – ее голос утонул в топкой тишине. Что-то в голове Лакруа незримо щелкнуло, и его рука сама собой замерла в каком-то миллиметре от ткани шторы. «… что одинокий путь подобен смерти». Лакруа резко обернулся. Его объятия были раскрыты для нее. – Ну же, дитя, приди, – он улыбался. С Птенцом не все было в порядке, а с Лакруа… было не в порядке все.