take my hand come undercover they can't hurt you now can't hurt you now, can't hurt you now*
Реми скрывается во мраке комнаты, ты провожаешь ее взглядом: ее худая, будто вечно усталая спина, в темноте ты читаешь ее жесты и ее движения, в темноте ты можешь различить шрамы под одеждой, ты не видишь их, но безошибочным чутьем знаешь, что они там есть, ее шепот и еле слышное дыхание, ты продолжаешь смотреть на нее. Ты любуешься ей и никак не можешь сказать ей, в чем же дело. Тебе все мучительно сложно, ты никак не можешь подобрать слов – и всегда немного боишься, а вдруг поздно уже. Ты ненавидишь бояться, отказываешь себе в страхе и в слезах, в том, чтобы болезненно сжаться под одеялом – дурнота накрывает тебя с головой, но тут же отступает, жаркий клубок мыслей в твоей голове, хотелось бы тебе думать о чем-то, кроме нее сегодня? Не хотелось бы. Реми обнимает уютный мрак комнаты и терпеливо вслушивается в твои собственные напряженные мысли (ты не знаешь, что такое "терпеть" вообще), ты мечешься. И тебе уже не терпится его сменить, вроде уйди, моя очередь, моя очередь обнимать ее. Ты думаешь все, вдруг поздно уже, вдруг не успеешь сказать – сама не знаешь, что именно хочешь сказать, просто слова – горячие камни и жгут тебе язык. Собаки не умеют говорить. Думаешь ты. Оттого, наверное, ты так любишь быть собакой. Иногда даже гораздо больше, чем человеком. Упрямо бодаешь ее ушастой головой в колени, метешь хвостом, когда она гладит тебя по морде и ты выдаешь довольный, поскуливающий звук, не стесняясь совершенно, собаке ли стесняться своих эмоций. И можешь так и заснуть, устроив голову у нее на коленях. Одеяло из покоя и самых теплых воспоминаний над твоей головой. - Ты – моя стая. Скажет она тебе, повторит еще много раз за эту долгую жизнь, ты знаешь точно. Ты прикрываешь глаза, успокоенная. И проваливаешься в тишину, в умиротворение. Проваливаешься в долгожданный покой. Ты заслужила, ты знаешь это точно. Она заслужила тоже. «Что я, такая огромная и такая нелепая, могу? Что могу предложить и как себя объяснить? Что я могу, кроме как разрушить повисшую тишину, нарушить чей-то покой? Что я могу предложить? Себя, всего лишь? Себя. Это, по сути, все, что у меня сейчас есть. Но мне, мне себя недостаточно, мне и целого мира бывает мало. Как я могу предлагать такую мелочь? Не испытывая стыда? Что с меня, огромной и нелепой, можно взять?» И ты гонишь все мысли прочь, как ненужное, они лишние сейчас совершенно – так пойдите же прочь, Реми вытягивается на кровати рядом с тобой, ты четко помнишь момент, когда она уходит и умудряешься пропустить тот, когда она возвращается. Но замираешь, отчего-то радостная, каждый раз радостная, в моменты вроде этого. Когда ловишь ее в руки снова, усталая, без усталости настоящей. Иногда тебе кажется, что сейчас, вот сейчас ты точно не выдержишь и выложишь ей все, что ты думаешь. Ты знаешь, что она не осудит тебя, ты знаешь, что она выслушает, что будет гладить по рукам, путаться пальцами в волосах, ты знаешь, что даже если ты заплачешь – она не растеряется дольше, чем на несколько секунд, ты уже чувствуешь ее запах, когда она обнимает тебя, позволяя выплакаться. Только ты себе позволить никак не можешь и продолжаешь улыбаться, зубасто и кусаче, ты притягиваешь ее к себе, тебе все мало. Мало близости, мало человеческого. Реми Люпин – самое человечное и человеческое существо, что тебе встречалось, ты не знаешь девушки нежнее, не хотела бы знать. Ты сгребаешь ее в охапку, ни церемоний, ни сожалений, ты целуешь ее в висок, потом в ухо, ты рычишь, смешливо, запальчиво, - Почему так долго? Ты не даешь ей ответить, подцепляешь на ней футболку, гладишь по голому животу, ты шепчешь ей, - Моя волчица. Она не отвечает, оно и правильно, думаешь ты. Не говори ничего, будь здесь. Из чего состоит Реми Люпин? Часто спрашиваешь про себя и никогда не можешь ответить сама себе на этот вопрос, путаешься на полпути, перечисляя составляющие, Реми Люпин – бледная, не целованная будто даже солнышком, не целованная никем, кроме тебя. Испытываешь ли ты стыд? Не испытываешь, не испытывала никогда, когда она отводила взгляд – ты молча бесилась, звездная воистину избалованность, фирменный блэковский эгоизм, нет, тебе не стыдно, не стыдно совершенно. Ты хотела сказать ей, «Нет, смотри только на меня», но почему-то никак не решалась озвучить, «Перед тобой я трусиха. Просто ничтожество.» Ты смеешься заливисто, будто лаешь, ты – непокорная, ты - бедовая голова, упрямая, несгибаемая, если угодно. Из чего состоит Реми Люпин? Из множества мыслей, из чертовски правильных идей и неправильных вовсе, твоя волчица, ты часто не понимаешь и половины из вещей, о которых она говорит – и спрашиваешь снова, не понимаешь, злишься, рычишь, показывая зубы. Из чего состоит Реми Люпин? Из прикосновений, которые всегда могут усмирить тебя – измученную и злую. «Если твои ладони станут еще приятнее, то боюсь ты убьешь меня прикосновением», признаешься ей однажды и напоминаешь себе мороженое, стекаешь с ложки медленно, остаешься на столе невнятной сладкой массой. Если ее ладони не убьют тебя однажды, то вернут к жизни однозначно. Ты знаешь, что бессмертна, эту ночь и может быть еще одну. Потому что ты знаешь, кому принадлежит эта ночь. И может быть еще одна. И тебе бы хотелось, чтобы много ночей после. (because the night belongs to lovers) Ночь с вами ласкова, заключает в теплые объятья, и ты не знаешь, то ли это Реми, то ли такая ранняя в этом году весна, тебе не терпится зарыться лапами в молодую траву и изваляться, радостно повизгивая, чтобы первокурсники, не веря свои глазам, восклицали «Смотрите, какой пес! Потерялся, наверное.», а ты пыталась играть со всеми разом, наскакивая на малышей и отпрыгивая снова, позволяя трогать мягкие уши. Дженис говорит «Сириус бы навсегда остаться собакой, с ней было бы намного проще иметь дело», ты не споришь. Ты скучаешь по весне, возвращаешься в нее каждый раз, когда ныряешь в объятья любимой, если ты и жалеешь о чем-то, то только не о собственном выборе. «Может быть, мои жизненные решения и были сомнительными, но не в этот раз.» Ты позволяешь себе нырнуть в эту ночь, провалиться, ты не жалеешь ни секунды, растворяешься в ней и в Реми, совсем весна, уже совсем весна. И запах с улицы, это бесконечное легкое кружево будней и событий. Дженис на свидании с Эвансом, куда делась Петра – черт ее знает, но ты рада их отсутствию просто потому что знаешь, кому принадлежит эта ночь. До полной луны у вас есть еще эта, и следующая, и еще несколько ночей после. - Моя волчица, - шепчешь ей в ухо, как же мучительно много тебе нужно ей сказать, так много, что ты предпочитаешь неловко молчать. Знала бы только Дженис, что творится у тебя в голове, она бы умерла от смеха. «Что это, у Сириус Блэк нет слов?» И была бы чертовски права. Так много любви – так мало слов. Ты влюблена в нее с каждым днем чуточку сильнее, ты в нее, она в тебя, ты вся в ней и она в тебе, удивительный опыт погружения в другого человека, тебе часто не хочется возвращаться вовсе. Да что же ты со мной делаешь. Спрашиваешь про себя и знаешь, что в этот момент, наверняка, получишь такой же мысленный ответ, едва ли только услышишь его. Тишина кажется тебе настолько же мягкой и приятной, насколько мучительной. «Пойми меня правильно и не пойми меня вовсе. Сохрани меня такой, запомни меня именно такой, сохрани момент в памяти, вернись к нему снова, прокрути его заново. Сохрани меня сильной, сохрани меня яркой. Запомни нас навечно молодыми. Запомни нас бессмертными. Пусть мы такими и останемся. Повторимся в тебе снова. А что случится завтра, если случится вовсе.. Ну. Это будет завтра.» Волосы у нее светлые, ты путаешься в них, зарываешься лицом, нюхаешь ее, жадно, по-собачьи, тычешься носом в шею, рычишь негромко, она под собой смеется, но хрипло, сдается, ты чувствуешь, как она сдается, на языке ее жестов это значит: Сириус, делай со мной, что хочешь. Иногда ты думаешь, что имеешь влияния на нее больше, чем полная луна и сжимаешь чудо в руках, когда вы отправляетесь гулять под полной луной – не люди больше, не она и не ты, ты следуешь за ней без страха, бешеный пес, она твоя лунная принцесса, что бы ни случилось. Ты целуешь ее, ты целуешь ее долго и знаешь, что тебе никогда не будет достаточно, ни сегодня и ни завтра, неважно сколько времени с ней будет у тебя на руках – тебе будет мало. Тебе нравится в ней все, она никогда не была слабой – кто-то другой, не она только, ее тело, крепкое, сильное, она может бежать дальше и прыгать выше – все это твое. Ее тело, прижатое к твоему, и ты успеваешь даже прокомментировать красивый кружевной лифчик, - Чертовски мило, - выражение у нее на лице почти обиженное, ты целуешь ее нос, она морщится и отбивается, смеется негромко, это ровно то, как ты хочешь ее видеть – счастливой и смеющейся, серебряные колокольчики ее смеха все еще звучат у тебя в ушах, ты замираешь на секунду пораженная, - Какая же ты красивая. Она все еще пытается спорить, - Блэк, это должно было быть чертовски горячо, не мило! Ты прикусываешь кожу у нее на плече, мягко, еле ощутимо, сопротивление ломается, ее голос вздрагивает, она всем телом тоже, когда ты заканчиваешь, невозмутимо совершенно, - «Чертовски мило» и «чертовски горячо» - это не взаимоисключающие понятия, знаешь? Ты знаешь ее как обратную сторону своей ладони, как свои пять пальцев, как угодно. Ты знаешь ее, знаешь ее просто, без надрыва, без напряга. Ты повторяешь ей в ухо, - Нет никого прекраснее, чем ты, знаешь? Она в эту секунду тебе верит и это тебя пугает, самую малость, неуловимо, всегда пугает, ты прячешь лицо в светлых волосах. Сегодня, в эту самую секунду, вы бессмертны. (because the night belongs to lust) Ты любишь ее именно такую, растрепанную, с жадно приоткрытым ртом, когда она не просто просит тебя, она почти требует. Ты любишь ее, ты любишь ее, ты чертовски сильно ее любишь и это все, что ты хотела бы ей сказать. Все, что она должна знать о тебе – в первую очередь, остальное уже совершенно вторично. Ты целуешь ее снова, - Тише, милая, ты разбудишь соседей. Тебе плевать на соседей – факт. Тебе чертовски плевать на соседей – еще один факт. Она прогибается, когда чувствует в себе твои пальцы, смотрит прямо в глаза, и ты любишь ее до луны и обратно, в этот момент это вовсе не будет выглядеть преувеличением, а луна перестает быть дурацким каламбуром. Ты на секунду – мучительно долгую секунду, забываешь, как дышать вовсе. Ты любишь ее именно такую – маленькая грудь, зацелованная до синяков, покрытая старыми шрамами, ты обводишь сосок языком, она задыхается, всхлипывает, ты ловишь каждый звук, ты ловишь ее. Как в любой другой день вашей жизни. Ты продолжаешь ее ловить. Ты знаешь, что когда момент придет – она поймает тебя тоже. А если вдруг этого не произойдет – ты не будешь держать на нее зла, ты никогда не умела злиться на Реми Люпин, не по-настоящему. Вы целуетесь так, что больше кусаетесь, стукаетесь зубами, она стонет сдавленно, ты запоминаешь этот звук снова, впечатываешь в память, она пропускает пальцы дальше, вы всегда как животные, всегда как ненасытные животные, не расцепляетесь до тех пор, пока сил не останется вовсе. Ты не знаешь, когда же будет достаточно. Ты не представляешь, что увидишь ее такую – открытую и искреннюю, растрепанную и раскрасневшуюся, начисто лишенную стыда и стеснения, и скажешь – мне достаточно. Тебе никогда не бывает достаточно. Ты хочешь ее снова, ты хочешь ее постоянно, и когда она до тебя дотрагивается, то всегда на секунду замирает, будто не в силах поверить, что это случается с вами или с ней. Но это случается с нами, милая, это случается с нами. Ты держишь ее, когда она кончает, облизываешь пальцы и улыбаешься ей широко, зубасто. Из чего сделана Реми Люпин? Черт ее знает, черт ее знает, может, она как раз от черта. Но как же сладко. Ты смотришь на нее, пытаешься впечатать лицо в память. Ты прекрасно знаешь, что это пир во время чумы. Ты прекрасно знаешь, что завтра будет война или завтра не будет вовсе. Но она.. О, Реми. Реми ослепительно прекрасна. А вдвоем вы – бессмертны. А то, что случится завтра? «Ну», усмехаешься ты про себя в очередной раз, «Это случится завтра. Или не случится вовсе. У меня есть целое сегодня, и оно прекрасно.» Вы молчите долго, это тот самый удобный момент абсолютной тишины, когда она не становится неловкой, когда тишина уютна и ласкова, нежна, принимает вас в объятья и не делит с ночью, но они укутывают вас с двух сторон. И как это удивительно, как это невероятно прекрасно. Она прикасается к тебе всегда чуть робко, ведет рукой по предплечью, когда ты переводишь на нее взгляд, она улыбается. Ты помнишь ее, девочку, которая не умеет улыбаться. Ты знаешь, что ради таких улыбок пал не один десяток городов, ты не можешь на нее насмотреться, она говорит, - Блэк, у тебя потрясающая улыбка, - и ты смеешься, заливаешься просто, все равно что лаешь – разницы с тобой никакой. - У тебя еще лучше. Ты не помнишь, когда перестаешь стесняться глупостей, которые ты говоришь, ты перестаешь смущаться, когда выглядишь неловкой, а заодно пытаться откусить головы тем, кто тебя такой увидел. Ты говоришь, «Возможно я несу чушь. Но я говорю ее от чистого сердца, Люпин, обрати на это внимание, когда будешь выносить свое финальное суждение!» Если ты в чем-то и уверена, то это в том, что она любит тебя не меньше. Как же это ново. Как же это чертовски ново. И как же тебя этому не научили, когда ты хотела обниматься – ты кусалась, потому что иначе не умела Но учишься. С жадностью. С нетерпением. Без единой посторонней мысли. Ты утыкаешься носом в ее плечо и волна покоя накрывает тебя заново, с новой силой, - Я люблю тебя, волчица. (because the night belongs to lovers) Ты нарушаешь тишину первой – не терпишь ни тишины, ни пустого пространства, ни чувства незаполненности, ты всегда куда-то бежишь, тебе всегда чего-то не хватает, ты усмехаешься, широко, кусаче, ты бы съела ее целиком – ты любишь ее так сильно – ты съела бы ее целиком. Когда Реми протягивает к тебе руки, ты щелкаешь на нее зубами, смеетесь вы обе, чертовски легко, чертовски, невыносимо, невероятно легко. Легкость такая, что тебе кажется будто ты, невесомая, вот-вот взлетишь под потолок. Ты знаешь, как летать без метлы. - Реми, - трешься носом о ее щеку, тебе чертовски легко трепаться о ерунде и также чертовски сложно говорить о главном, - когда школа кончится. Оставайся со мной? Черт знает, что там будет. Но я все сделаю. Мы все сделаем, волчица. Оставайся. Что ты, бешеная псина, можешь ей предложить? Только себя. Не так много. Но, в общем-то, уже не совсем мало. Ты не дожидаешься ее ответа, закрываешь глаза, ты знаешь ответ без факта его произнесения, но ждешь его, внутренне замерев, забывая сделать лишний вдох – не решаясь. Останься со мной. Не сомневайся ни секунды. Пусть завтра будет война или чума, это совершенно неважно. Пусть завтра закончится школа – вам снова собирать мысли и вещи на вынужденный переезд. Все это будет совершенно не важно, если она останется где-то там, а ты останешься где-то здесь. Даже если завтра чума, война, наводнение. Сегодня, это ослепительное сегодня, оглушительное, невероятное в своей красоте. Вы в нем вместе, вы в нем бессмертны. В этой вечной весне. На ее стороне всегда весна. И ты валяешься на траве, проваливаешься в весну и покой, счастливая до неприличия. И до чего же хорошо, что собаки не умеют говорить. Больше всего тебе хочется остаться в этой весне, на сегодня, на завтра и, может быть, на всю жизнь. Потому ты просишь ее, - Оставайся, волчица.because the night belongs to us. (love is an angel disguised as lust here in our bed until the morning comes)