за стенами этой нежности

— Серьёзно? — отправляя в рот сахарно-мармеладного червяка, говорит Элиотт. — Танцы. Лука пожимает плечами, потянувшись за угощением. — До двенадцати лет я ходил туда, но, если честно, потом это всё надоело, — морщится от кислющего вкуса, что по ощущениям разъедает язык. Бисквитный воздух вокруг гранатовой нежностью обшивает стенки лёгких. Лука сидит напротив вечно улыбающегося Элиотта и хочет понять — как это. Вкручивать сверлом под кожу свой образ, скрипящий суставными вздохами, забираться в самую глубь вязких, мазутных мыслей. Вечно сидеть на внутренней стороне века, разрушая любую преграду. Элиотт шепчет: 'Oh mon dieu', хихикая в кулак. А Лука видит паутинные сети морщинок в уголках глаз, что вот так просто ловят на крючок вынырнувшую рыбу. Седативной принуждённостью заползают в расперцованные жилы, разрывая аорты. Руки слегка потряхивает от метровой близости, и взгляд никак не может сфокусироваться на чём-то кроме. — Покажи, — задорно выдаёт парень напротив и встаёт с места, протягивая ладонь. Снова смотрит так проницательно, заглядывая в каждый сердечный угол, выцарапывая 'мы не чужие', обводит в календарике дату знакомства в двадцать семь дней. — Что? В смысле, я давно не практиковался, да и места здесь мало... Лука сухо глотает сахарное перекати-поле в глотке, облизывает губы. — Да давай, — Элиотт вскидывает одну бровь, махнув вытянутой рукой. — Ты что, стесняешься меня? — Я? Нет, — почти не дрогнувшим голосом отвечает мальчишка, неуверенно поднимаясь с места. Элиотт чувствует стальную неопределённость в каждом своём/его движении, выныривая набрать немного воздуха и снова погрузиться в эту ярко-болезненную, амбивалентную яму. Стоит ему появиться рядом — остальное пропадает, и Элиотту так хочется знать — почему. Почему всё так просто, когда он близко. Почему северная каторга вдруг превращается в хоспис. Элиотт скрупулёзно сдирает остатки недорешений с обветренных губ до кровоточащих ран. И привязывается, влюбляется теми чувствами, как любил пепел Помпею. — Я обещаю, что буду послушным, — шутливо вышёптывает, прикрывая глаза. Лёгкие влажные ладошки касаются предплечий, принуждая вытянуть руки. Элиотт слушается беспрекословно, приземляя одну ему на поясницу, вторую отводя чуть в сторону. Лука толкает его к центру комнаты от небольшого столика, вкладывая свой кулачок ему в ладонь. — Следи за ногами, — мямлит мальчишка, стараясь не цепляться взглядом. — Попытайся, типа... Представить, что держишь в руках что-то очень ценное. Синекалильные колёса выхватывают ограждённый испуг, цепляющийся ему за глотку. Элиотту хочется выцарапать его ногтем, вырвать с корнем, чтобы он не чувствовал это рядом. Лука вплетается в нити днк, вымаливая 'может, просто не суждено', Элиотт смеётся от боли 'может'. Лука отступает одной ногой назад, опуская взгляд. Элиотт делает шаг вперёд, повторяя движение. Снова. Поворот, снова шаг, руки сжимаются крепче. Лука всё ещё смотрит вниз, стараясь двигаться по квадрату, но мысли спотыкающимися комьями валятся в кучу. Перед глазами всё плывёт, в горле сушит. Взгляд растерянно ползёт вверх, разбуженной нежностью вылизывает впадинку ключицы, распахивая кобуру с заряженной привязанностью. Стреляет бездумно. Наугад. И попадает. Элиотт сглатывает, заставляя уловить это горловое движение и напрочь лишиться рассудка, потеряться в карусельном вихре, разменяв всё на то, чтобы просто смотреть. Грейпфрутовые доли его губ растягиваются в непрочной улыбке, и Луке так хочется провести указательным пальцем, вбирая под кожу это ощущение навсегда-реальности, въедающееся в подрёберный кусок мяса обязательностью. Тихие шаги стучат по паркету, у Луки сердце заходится в скачке по грудным скалам. Растворяясь в глубинной пергидрольной доступности. Он набирается смелости и поднимает голову, встречая алчный взгляд лазуревых-бесконечных под неровными серпами остроколых ресниц. Элиотт притягивает его ближе, кончик носа едва-едва касается светло-малиновой щеки, вырисовывая аккуратные кружки. Он прикрывает глаза — всё просто смывается этой нежностью на какое-то время, пока он так близко, пока можно сосчитать все веснушки на коже. Лука принимает вмятую неизбежностью неразделённость, пустой ограниченностью обводя края. Крошится омертвелым 'нет. останься. останься, прошу', до окровавленного горла не может высказать, что так просит сорваться с губ двадцать семь дней. прошу. прошу. прошу. Захлёбывается запахом его кожи, переползая руками назад — на предплечья. Пагубность сардонической ухмылкой скрипит под кожей, витиеватым тупоконечным вектором упирается в грудную полость и вот так навсегда врастает под скулистую кожу лица Элиоттовыми глазами. Он видит — вычитывает в индиговых прорывах болезненность этих прикосновений. болезненность, окольцованную потребностью. Лука смотрит вглубь, втягивая кубометры сахарно-мармеладного воздуха выпотрошенной сердцевиной, приросшими к чужим предплечьям ладонями не может сдвинуться с места. Не может. — Ты пахнешь... как... моя первая любовь. Шепчет, спотыкаясь о каждую букву, впивается пальцами ему в руки почти до боли — своей и его. Будто Элиотт хочет иссякнуть из ладоней, как песочный замок. Они больше не двигаются. Только вот так — напротив. Элиоттовы руки неторопливо тянутся вверх по чужой талии, обводят неровную поверхность рёберных клавиш. Вверх — ко впадинам ключиц, рассылая изнеженный сверхток по всему дрожащему телу мальчишки. Он чуть подаётся вперёд, сокращая расстояние, и почти касается карминовых приоткрытых. И это ощущение полной нереальности происходящего под коркой издаёт скулёж 'ещё', пока шейные позвонки превращаются в порошок. Луке хочется вышептать всю эту мышечную боль, искорёженную в попытках хоть раз поступить правильно. Провалы, падения. Шаг-шаг-шаг. Стой. Рядом. Совсем близко. Ему кажется, что морфийный воздух вызвал всё это в опьянённом сознании. Элиотт неотрывно смотрит на приоткрытые губы, сжигая нахрен всю кожу вокруг. Лука считает его вдохи. Один, два. Три, четыре. Четыре... Три... Один, два, три... Пять, шесть, семь... Сам приподнимается на носочки, случайно тыкаясь кончиком носика в его. Элиотт улыбается, блин, почти смеётся. И Лука впервые понимает, что влюблён в его голос. В его улыбку. Он подхватывает это движение, повторяет ещё пару раз, пытаясь, наверное, что? Выдолбить сознание из тела? Лука не знает. Он только чувствует, только слышит, как внутри всё сходит с ума, и весна его прикосновений всхлипывает 'est nécessaire'. А потом Люсиль хлопает дверью и кричит 'я дома', почему-то опустошая его полностью. Лука в момент выпутывается из всей этой имманентной патологии чужих ладоней, отходит на милю, тяжело дыша. А Элиотт всё ещё держит руки в том же положении, пока воздух того пространства снова густеет и претворяется ледяной клеткой. Он больше не дома. Секунду назад был. Теперь — нет.