Дай мне шанс пережить эту жизнь

— Мам, можно я сегодня не пойду в школу? – Гена заходит на кухню, все еще немного дрожа от кошмара, который приснился сегодня ночью — на щеках все еще не высохшие слезы, а в руках – плюшевая игрушка, с которой он никогда практически не расставался, — старый и потрепанный медведь, весь в заплатках и с неумело пришитыми пуговицами вместо глаз: они были немножко съехавшими, и медведь напоминал чем-то Гениного деда, подвыпившего в новогоднюю ночь. Вообще у него не было других друзей. То есть от слова совсем. С детского садика Гена был каким-то аутсайдером, старался найти себе компанию, но почему-то никто не хотел вместе с ним залипать в книжки и читать про строение скелета динозавров, а в ответ Фарафонов искренне не понимал, почему играть в машинки кажется всем детям таким дико интересным занятием - у них была обоюдная незаинтересованность друг в друге. Мама всегда называла его особенным, легко трепала по волосам и целовала в белую прядку, когда приходила, чтобы забрать сына из садика. Гена тогда глупо махал ребятам, улыбался и прощался со всеми, но никто никогда не отвечал ему, кроме одной девочки, которая почему-то закатывала манерно глаза и снова отворачивалась, чтобы поговорить с друзьями о новой серии Тома и Джерри по утреннему телевидению; и всегда в этом глупом жестеон видел какую-то детскую симпатию, хотя девочка даже и имени его не знала, а тем более не очень горела желанием общаться с тем, с кем не общался никто, – так он и продолжал прощаться с пустотой, убеждая себя в том, что он хоть кому-то кроме родной матери интересен. — Гена, садись завтракать, у меня мало времени. Она, кажется, даже не замечала, как печально сдвинулись брови сына и как он хотел что-то сказать, но замолчал. Замолчал и послушно опустился на стул, все еще сжимая в руках своего мишку, только уже чуть сильнее. Есть не хотелось от слова вообще, и Фарафонов просто просидел несколько минут, ковыряясь в каше, пока мама бегала из комнаты в комнаты и готовила ему форму на сегодня – он должен был выступать со стихом на ком-то классном конкурсе перед Новым годом. Вообще он вызвался почти единственный и почти сразу потянул наверх руку, с энтузиазмом заявив, что хочет выступать, хотя где-то в душе понимал, что это просто обман самого себя, чтобы набрать хоть какое-то уважение в классе, но, видимо, никто особо поэзией не восхищался – за такие порывы обычно на него косились. Стихотворение было очень красивым и мелодичным, Гене оно очень нравилось, и учительница всегда хвалила его на прослушиваниях после уроков, пока тот смущался, улыбался и скорее выбегал из класса, сжимая в руках маленький томик Пушкина, который он взял из книжного шкафа у бабушки на даче. Мама вдруг решила остановиться и прекратить суету: ее мягкий взгляд скользнул по Гениным пухлым щечкам и милой челочке, которая свисала вниз и чуть ли не лежала в каше. Женщина только растеклась в улыбке – ее сын был просто удивительно милым и скромным, не каждой маме такой подарок судьба преподносит, вот только она никогда не понимала настоящую причину этой скромности, которая и скромностью-то не была. — Солнце, — она уселась рядом с ним на корточки, положив одну ладошку ему на коленку, — не нужно так волноваться, все будет хорошо. Просто выйди и расскажи этот стишок, как рассказывал мне. Гена помнит первый класс, будто это было вчера; помнит, как перед всей огромной оравой непоседливых детишек он рассказывал какое-то стихотворение в актовом зале про маму и единственной, кто слушал, тогда была она. Мама даже встала, чтобы похлопать, пока ее иногда заикающийся от страха сын расцвел в довольной улыбке – он все-таки смог это сделать, пусть и никто, кроме нее, не обращал на него внимания, даже учители, и те были заняты тем, чтобы успокоить неугомонных первоклашек. — Мам, мне приснился кошмар, — он повернулся к ней, все также склоняя голову, — будто меня побили мои одноклассники. — Это же просто кошмар, Ген, — она чуть привстает, чтобы чмокнуть его в лобик и заправить за ушко челку, которая чуть ли не глаза закрывала, — забудь о нем, и марш одеваться. Она никогда его не понимала, никогда не осознавала, как ему трудно живется в обществе: в садике, в школе, даже на улице Гену умудрялись отпиздить дети, толкнув того в грудь, чтобы он не мешал им перекапывать песок в песочнице, а он терпел, потому что так говорила делать мама. Она оправдывала всех хулиганов тем, что они просто не умеют себя вести, и вроде Гена вырос пошел в школу, а хулиганы остались все теми же, вот только в живот кулаком он больше не получал, зато когда только вытаскивал булочку с маком на перемене, одноклассники не могли устоять перед тем, чтобы бросить язвительную фразу, скомканный листок бумаги в него или даже иногда карандаш, после отнимая еду и выкидывая ее в мусорку – они это называли “диетой”, а Гена называл это настоящим издевательством, но стойко держался и ни разу не проронил ни слезинки. И сейчас с таким же каменным лицом, даже не вздыхая, как обычно делают все дети, он плетется в свою комнату, чтобы увидеть опять этот дурацкий костюм из жилетки, белой рубашки и штанов, незаметно зашитых на кармане сзади, потому что Гена как-то случайно зацепился за гвоздь на краешке стула, так заботливо вывинченный его одноклассником. На сборы у него уходит не больше двадцати минут, потом в дело вступает мама, чуть зализывая на бочок непослушную челку, и вот перед зеркалом стоит уже хорошенький маленький мальчик, так похожий на идеальных детей из рекламных роликов. — Надо бы тебе еще бабочку, мы потом купим, — она чуть ниже опускается, чтобы поцеловать сына в макушку, а потом отстраняется, выпрямляясь. Гена часто сравнивал ее с фламинго, потому что они также умеют выгибать свою шею, а еще умеют прекрасно балансировать на одной ноге, как делала мама после того, как их бросил отец. – Одевай куртку, солнце, я сейчас приду. Она заботливо похлопала Гену по плечу и чуть подтолкнула вперед, чтобы он уж шел надевать куртку и шапку – времени у них не так много, а до школы топать минут пятнадцать, может, даже полчаса по заснеженным тропинкам, где может пройти только один человек, и когда на них навстречу Фарафонову кто-то шел, то в снегу по колено оказывался именно он, улыбаясь и давая пройти какому-то старшекласснику, который иной раз специально толкал его в плечо, из-за чего Гена приходил часто в школу полностью в снегу, особенно за шиворотом, и часто болел. — Мам, ты где? На автобус же опоздаешь! Он затягивает лямки портфеля, собранного еще вчера посильнее и ждет, пока мама появится из комнаты с укутанной шалью шеей и начнет застегивать на себе пуговицы старого и выцветшего пальто, но она выплывает оттуда, как привидение, почему-то потирает мокрые глаза и пресекает взмахом руки все попытки Гены выговорить хоть слово. По дороге до школы они разговаривают о разном, Фарафонов даже немного отвлекается и перестает дрожать как осиновый лист, пока не замечает, как из-за гаражей на него косятся одноклассники. Ген, да соберись ты уже. Он неловко прикусывал губу, пока учительница пыталась попросить класс быть тише и стучала по своему столу ручкой, а Гене это напоминало звук колоколов, с которым его будут отпивать, если прямо сейчас он не попытается хотя бы рассказать половину стиха. Он делает попытку открыть рот, слышит с задних рядов шутку про свои трясущиеся коленки и нервно сглатывает, еще раз облизывая сухие губы. Потные ладошки он слишком близко прижимает к штанам, стоя по стойке смирно, как солдат, зато в голове явно специально теряется первая строчка из-за волнения, и Фарафонов чуть хмурит брови, пытаясь вспомнить. — Тише, вы мешаете Гене, — учительница переводит взгляд на него и говорит уже нежным шепотом, — начинай, не волнуйся. Он улыбается такой странной улыбкой, которая будто змейка, медленно расползается по его лицу, — нижняя губа предательски подскакивает, и Гена нервно выдыхает сдавленный в легких воздух. В такие моменты мама говорила делать дыхательную гимнастику, ноэто была явна не та сама ситуация, когда это было бы уместно. И эта секундная заминка запускает ту часть мозга, которая отвечает за память – первая строчка вырывается сама собой, а за ней и вторая, а за ними и все стихотворение целиком – сначала голос чуть дрожит, но потом выравнивается и превращается в приятное слуху сочетания звуков, которое очень легко ложится на слух. Гена не совершает ни одной запиночки, смотрит прямо перед собой в стену и под конец даже немножко расслабляется, кажется, одноклассники на последних партах перестали обсуждать его странный вид на сегодня. — Ген, ты молодец, давайте поаплодируем Гене! Он выдыхает и моргает от того, что перед глазами все как-то странно плывет. — Мудак, что бы ты сдох, — слышится откуда-то сверху неприятный и резкий голос, но почему-то такой до боли знакомый, — ты никому такой не нужен, ты всех только бесишь. — Гена, садись на место, спасибо. Он будто освобождается от какого-то водяного кокона, который закладывает уши, – ноги вдруг становятся ватными, а перед глазами возникает резкая картинка, и Фарафонов очень медленно идет к своему одинокому месту за пустой партой почти в конце ряда, путь до которой кажется ему гребанной вечностью. Что-то с головой, нужно сказать маме обязательно. Гена потирает виски незаметно, чтобы потом не получить щелбан за это и тупые подколы от одноклассников, пока к доске выходит какая-то девочка и тоже продолжает их новогодний вечер стихотворений. Он поднимает глаза – эти чудесные струящиеся волосы и манящий тихий голосочек он знает до боли – Вера, его одноклассница и самая милая девочка, которую он только встречал на этой планете. Она определённо заслуживает чего-то лучшего, чем какой-то стремный ботан с белой прядкой, но Фарафонов никогда не сдавался, дарил ей на все праздники шоколадки, откладывая деньги из карманных, которые давала мама на месяц, иногда экономил на обедах в столовке, но умудрялся как-то всегда оказать внимание, которое почти также всегда было высмеяно, пока Гена не начал просто подкладывать ей подарки в рюкзак. — Можете быть свободны. Всем счастливого нового года! Эта фраза для половины класса как глоток свежего воздуха, а вот для Гены – начало ужасных мучений. Каждую перемену ему приходилось применять все свои стеллс-навыки, чтобы не попасть на пути кому-то, кто всегда находил к чему придраться. И вроде бы уже целый месяц проходил для Фарафонова без инцидентов, но сегодня он умудрился получить случайно кулаком в бок, и какой-то мудак сдернул у него с плеча рюкзак, бросив его на пол. Конечно же, новогодняя поделка, которую он так тщательно клеил на уроке изо для мамы, развалилась, и Гене пришлось оплакивать ее в туалете, вместе с этим пропустив урок математики, на который сил и желания вообще не было идти. После часовых посиделок в кабинке нужно было идти домой, чтобы мама не начала о нем беспокоиться, поэтому Гена первее всех вбегает в раздевалку, забирает свой пуховик и выходит, аккуратно положив его на скамейку. Он тоже был старым. Не таким, какие были у его одноклассников, красивые, яркие и с большими меховыми вставками на капюшоне – у Гены это скорее была выдранные кем-то клочки со спины лисы, которые потом были прилеплены клеем. И хотя он отличался от одноклассников даже внешним видом, это не мешало ему слиться с толпой и быстро вышмыгнуть на холодные двадцать пять градусов, замотав рот шарфом. Единственное, что потом Гена помнил, – это маленькая тропинка, шаги сзади него и белое покрывало снега, которым он давился, пока пытался закрыться от ударов в живот – было настолько больно, что он даже ничего не ощущал, пока его резко не начали ударять его же портфелем по голове, оставляя практически без сознания давиться мокрым снегом. Возможности попросить о помощи не было – воздух внутри будто сковало чем-то,и хотя Гена и пытался что-то крикнуть – это были хриплые обрывки настолько высоким голосом, что любой человек бы принял это за вопли детей, дурачившихся на детской площадке рядом, поэтому он просто лежал, безжиненно перебирая пальцами окровавленные снежинки, пока у наконец не онемели пальцы от холода, хотя визуально они все также оставались красноватыми. — Мудак, чтобы ты сдох, — он почувствовал плевок на своей правой красной от холодного снега щеке. Гена попытался открыть глаза, но силы будто покинули его в один момент, — ты никому такой не нужен, ты всех только бесишь. Хватит выпендриваться. В один момент все вокруг потускнело, а время будто остановилось – Гена понял, что провалился в какую-то яму своего сознания, откуда его потом смогли вытащить только в городской поликлинике и, наверное, не без молитв мамы, которая стола на коленях рядом с его кроватью, плача и держа у губ ладошку своего сына. В ее глазах читалась такая бездонная и непонятная грусть, что Фарафонову в свои маленькие года впервые захотелось умереть, лишь бы не видеть, как из-за него страдает мама, наверняка уже пропуская свою вечернюю смену на заводе, куда она бегала по пятницам, чтобы им хотя бы было, что есть. — Ты просто особенный, — она всегда повторяла это как мантру, пытаясь саму себя убедить в том, что все унижения, которые Гена терпел временны, это потому что его никто не понимает, ведь никто и правда никогда не понимал детей, которые были другими. Которые верили в то, что есть в окружающем мире хорошееи что никто не будет издеваться над тобой только потому, что ты такой, какой ты есть. И это был как раз тот момент, когда Гена понял, что не нужно никому верить кроме себя. Он слабо сжал мамины пальцы своими, пока по щеке его покатилась одинокая и соленая слеза, а глаза закрылись то ли от усталости, то ли от неохоты видеть окружающий его мир.