Мертвый, но Ходячий

Когда Кацуки было три, он встретил Изуку. Даже сейчас, спустя много лет, он до сих пор хорошо помнит этот момент. Уже тогда Изуку стал для Бакуго кем-то особенным, похожим на лесную фею своими ярко-зелеными глазами, в которых плескалось столько любви и заботы ко всем вокруг, что в них можно было утонуть. (Красивый.) Когда Кацуки было пять, стало ясно, что Изуку не получит причуды. Мидория представлялся Бакуго, как милый дикий маленький зверек, который отчаянно не понимал, как такое могло произойти. Именно тогда Кацуки понял, что Деку теперь принадлежит ему. Он начал избивать любого ребенка, который разговаривал с его Изуку. Последнему тоже не раз доставалось, но только из-за того, что он лез туда, куда не просят. В конце концов, Бакуго думал, что это пошло ему на пользу (о, как же он ошибался). Когда Кацуки было тринадцать, он понял, что с ним что-то не так. Потому что пока другие подростки его возраста представляли обнаженных одноклассниц в душе, в его голове просыпался образ Изуку Мидории. И, конечно же, Бакуго решил, что именно Мидория во всем виноват. Именно в средней школе начался Ад для Изуку Мидории, который он хотел бы забыть, как свой ночной кошмар. Кацуки же эти воспоминания мучали каждый раз, когда он закрывал глаза. («Сдохни, чертов задрот!» — выгравированы на его веках.) Когда Кацуки было двадцать, Изуку рассказал ему о Тодороки. Бакуго улыбнулся одной из своих улыбок и пожелал ему удачи, хотя его сердце, кажется упало куда-то, разбившись на маленькие осколки. А чего ему стоило ожидать? Что Изуку простит его? Он и простил. Он все еще любит его, но только как друга. Лицо перестало улыбаться только тогда, когда Изуку заторопился домой. Бакуго в шоке смотрел на свои руки, не веря в происходящее. Горький смешок вырвался из его горла. Кацуки давно знал, что он ужасно плохой человек, но зная через что прошел Изуку, оставаясь таким удивительным человеком, его сознание укрепило мысль, которую Кацуки знал уже давно. Он не достоин его. Кацуки пытался не обращать внимания на лезвия в ванной и, быстро схватив толстовку, сбежал на пробежку. Однако в ту ночь все равно пролилась кровь, смешанная с горькими слезами сожаления. (Кацуки всегда был слабым.) Когда Кацуки было двадцать восемь, он стал героем номер один. Изуку застенчиво обнял его, тихо шепча на ухо поздравления. В этот момент Кацуки чувствовал себя самым невероятным человеком, потому что Изуку был рядом, потому что Изуку улыбался ему, потому что Изуку… Он неловко обнял его в ответ, а зеленоглазый взвизгнул, громко смеясь, и опустил его, беря за руку своего жениха. Кажется, что сердце больше не выдержит. Разве может болеть что-то настолько сильно? Мидория целует Тодороки с щеку, а тот с ненавистью смотрит на Кацуки. Можешь ненавидеть, двумордый, но только у одного из нас двоих есть любовь Изуку. И это не я. Криво усмехнувшись, я ухожу с вечеринки домой, чтобы заглушить душевную боль — физической. Хватаюсь за лезвие. Красиво. (Боли все еще недостаточно.) Кацуки было двадцать девять, когда Изуку и Шото поженились. Но даже тогда кусочки его разбитого сердца кричали в агонии, он стискивал зубы и улыбался ему, такому красивому в этом белом смокинге. Он сдерживал себя, когда Тодороки говорил ему клятву. Сдерживал, чтобы не сказать три самых запретных слова. Изуку не заслуживает эту боль, только не снова. Он говорит, как шафер, что прибьёт двумордого, если он сделает Изуку больно. Все смеются, думая, что это шутка. Кацуки улыбнулся. Да, ему было больно, и пока боль причиняла ему страдание, Кацуки получал мрачное удовлетворение. Наконец, Кацуки получил наказание, которое заслужил. А Изуку был бы счастлив. Тодороки Шото был именно тем героем, которого Изуку ждал столько лет, он был богат, знаменит и привлекателен, а еще он очень любил Изуку и делал его счастливым. Он был намного лучше, чем Кацуки. И из-за этого он улыбнулся. И он продолжал улыбаться, даже когда вернулся в свою одинокую квартиру (не дом, какой это был дом, если вокруг кроме смерти и ненависти к себе ничего не было). Тогда он и разрыдался, прямо возле своей кухонной стойки. Впервые за много лет Кацуки позволил себе плакать. Он был совершенно один. Один. Без Изуку. Но даже если это и так, по крайней мере, Изуку никогда не был одинок. — Я люблю тебя. Выстрел.