Со вздоха на выдохе

— Сотри, — злобно гаркает старуха. Да у меня просто сверхьествественный талант доводить людей до кипения. Хотя, Башмак и без меня похоже все время в этом самом состоянии пребывает. Я резким движением провожу сухой тряпкой по доске. Мел облачком летит в нос, от чего я не удерживаюсь и громко чихаю. Слышатся смешки. Елизаветта Петровна со всей дури грохает указкой по столу, успокаивая не в меру веселую галерку. А ведь лицо у нее и правда на ботинок похоже. Тупое и уродливое, в соответствии с отвратительным характером. Я злорадно хмыкаю себе под нос и снова печально смотрю на злосчастные формулы. Сама же, сволочь, ничего не обьясняет, а мне до математических гениев далеко. Теперь вот отдуваюсь. Башмак шумно взохнула и, кажется, уже готовится разразиться очередной тирадой по поводу моей непутевости, как вдруг радосно вскидывается: — Да, Игорюша! Ну конечно, кто же еще. Я морщусь и нехотя поворачиваюсь лицом к классу. — Вагабова забыла квадрат поставить, Елизаветта Григорьевна, — лениво выдает «Игорюша» и вперивается в меня ехидным взглядом (так бы и стукнула помеж рог.) Еще раз пробегаюсь глазами по доске в попытке найти злочастный квадрат… То ли я слепая, то ли тупая, то ли просто день сегодня — дерьмо. — Игорюша, исправь, пожалуйста, ошибку. Пока это сделает Лена, урок закончится, — цедит математичка. Игорь в развалочку подходит, внаглую забирает у меня мел и медленно, с чувством, дорисовывает гребанную двойку. Стараюсь не смотреть на его раздутую от собственной важности физиономию. Спас только вовремя прозвеневший звонок. Еще полминуты — и не миновать едких комментариев Башмака и ее любимого ученичка. Я быстро сгребаю вещи и, изо всех сил стараясь не бежать, марширую к выходу. В дверях оборачиваюсь, и, уже ожидаемо, встречаю сверлящий взгляд наглых серых глаз. Ненавижу математику. Ненавижу Заярного. … — This girl is very ugly, — выдавливает из себя по слову Колясик. — Эй, Вагабова! Тут про тебя говорят, — его голос звучит в практически полной тишине. Класс с готовностью хихикает. — Stop talking! — прикрикивает англичанка, — и грустно продолжает, обращаясь уже к Коле. — Your vocabulary is owful. Are you really in eleventh form, Nikola? — Кто бы говорил про уродство, — максимально ядовито говорю я, снова пересекаясь с Игорем взглядом. — Я, — фыркает он, буравля во мне дырку. Я с показательной надменностью отворачиваюсь. Спустя пять минут после перепалки от его взгляда у меня реально начинают краснеть щеки. Сколько можно пялиться? Я резко поворачиваюсь. Не смотрит. Какого?.. У меня что, параноя? Желая удостовериться, еще раз внимательно присматриваюсь. Да нет, сидит в своем телефоне. Его парта — единственная, на которую попадает луч света из зашторенного окна. Зайчик освещает его лицо, как прожектор. Ну да, Заярный, он и есть Заярный — везде сцену найдет. Он вскидывает руку, поправляя отросшую черную челку. В таком освещении его кожа почти белая, такое чувство, будто она просвещается. Интересно, наощупь гладкая? Неожиданно он поднимает голову. Серые глаза с пляшущими в них смешинками безошибочно находят мои. Я лихорадочно отворачиваюсь и изображаю бурную деятельность. Сердце испуганной птичкой бьется где-то между ребрами. Краем глаза я замечаю знакомую усмешку. Видел, скотина. Что я вообще творю? Какая у него кожа? Серьезно? — Open please page nomber… Боги, как же бесит. … — Вы такие милые! Почему вы никак не начнете встречаться? Такие страсти! — Машка после очередной нашей с Игорем стычки разливается соловьем. — Маш, ты глупая совсем что ли? — озлобленно рычу я. — Какое встречаться? Мы с ним как кошка с собакой, уже два года между прочим. Ты вообще слышала, что он на меня гонит? То уродина я ему, то дура, то еще что-нибудь. — Так он внимааниие привлекаает, — не обращая никакого внимания на мои резонные аргументы, закатывает глаза подруга. Желание ее послать усилилось десятикратно. После того, как в класс пришел Заярный, мы все время грыземся. Просто каждый день. И вот он результат, моя агрессивность растет просто в геометрической прогрессии. Бросаюсь на всех кого вижу, надо, блин, прекращать. Вдооох… — Я так люблю хрюшек. Они такие миленькие, — уже переключилась на что-то балаболка Маша. Где-то на периферии сознания дохнуло знакомым запахом хвои. — А я всегда считал тебя миленькой, — тихо шепчут мне на ухо. Поддевка. Опять поддевка, твою мать, Лена, какого ты так смущаешься. Я склоняю голову в попытке спрятать стремительно покрасневшее лицо. Судя по раздавшемуся смешку, не помогло. Нет, это уже мазохизм какой-то, Вагабова. Я резко срываюсь с места и бегу в туалет. Холодная вода заставляет хватать воздух, как вытащенная на берег рыба, но зато успокаивает. Ну как, относительно. Я устало сажусь на грязный подоконник. Вода противными ручейками стекает за ворот школьной рубашки, но мне как-то все равно. Все тело горит, будто от температуры. Из-за этого дебила скоро с ума сойду. Два месяца. Осталось два месяца, и мы больше не увидимся. Еще чуть-чуть, Лена, еще совсем чуть-чуть. Я беспомощно сжимаю виски руками, стараясь унять резко начавшуюся мигрень. Чуть-чуть… Выдоха так и не было. … Весна в этом году что-то запаздывает. Уже конец марта, а сугробы и не думают таять. Я, еле переставляя ноги, топаю по направлению к своему дому — такой же серой и мерзкой многоэтажке, как и остальные в этом городе. Сзади слышатся чьи-то быстрые шаги. Я ускоряюсь. Мне почему-то отчаянно не хочется увидеть спину этого скорохода. Тот и не думает отставать. Сердце колотится, как сумасшедшее, ноги разьезжаются на снегу, мы с тем чокнутым прохожим, считай, бежим уже пару улиц, а я все не хочу сдаваться. Гонку прерывает противный собачьий визг. Из-за рога показывается мелкий клубок шерсти, со всех ног удирающий от здоровенного кабыздоха. При ближайшем рассмотрении клубок оказывается пушистым белым щенком. Соревнование как-то отходит на второй план, и я торможу, подставляя руки. Щенок без раздумий прыгает, пачкая мне курточку. Псина, гнавшаяся за ним, останавливается, и, видимо, побаиваясь человека, зло лает издалека. — Зоозащитница хренова. Я догадалась, что это он, еще с первых шагов за спиной, но мурашки все равно стройным роем бежат по спине. Щенок возится у меня в руках и благодарно проходится по пальцам горячим влажным языком. Я наконец оглядываюсь, внимательно вглядываясь в скуластое, слегка раскрасневшееся от бега лицо. — Бегун хренов. Он фыркает и тянется к щенку, который немедленно решает меня променять. Игорь расстегивает куртку и бережно сунет пёселя в тепло. Тот забавно выворачивается и лижет его в нос. — Предатель, — обиженно бурчу я, пытаясь скрыть улыбку. Заярный уже в открытую хохочет и отпихивает не желающего сдаваться щенка. Я замираю, наблюдая за его весельем. Черные волосы растрепались и, кажется, еще больше потемнели от влажности. Обычно уложенные, теперь они смешно стоят дыбом. Где-то в груди становится горячо. Я хриплю, чувствуя, что мне начинает не хватать воздуха: — Любишь животных? Он успокаивается быстро, будто только и ждал моего вопроса, и с улыбкой выдает: — Разве что тебя. Его лицо светится обычным ехидством, но глаза серьезные. Слишком серьезные. Легкие уже просто горят, все тело будто бы судрогой свело, а он просто смотрит на меня и ждет. Я нервно мну в руках шарф и тихо выдавливаю: — Что-то незаметно. В эти два слова я вкладываю, пожалуй, намного больше эмоций, чем хотелось бы. Он наклоняется. Легкое касание. Губы у него шершавые и жесткие, такие же колючие, как и он сам. Я неловко, кончиками пальцев, дотрагиваюсь до его щеки. Холодная и гладкая, как шелк. Он медленно, будто нехотя, отстраняется и снова глядит мне глаза. Время замирает на выдохе. Вот сейчас в серых радужках появятся смешинки, и он скажет что-то вроде: «Фигово целуешься, уродина». И все. Кажется, я сдохну прямо здесь, между этой грязной стеной и старым бордюром. — Дурочка, — с какой-то почти болезненной нежностью шепчет он и кладет мне голову на плечо. Щенок ворчит где-то у меня под сердцем. А я вдыхаю холодный свежий запах хвои и, кажется, плачу.