Слишком долгий путь

Ты очень далеко от него, на другом конце Москвы и, что самое важное, в другой эпохе и в другой жизни. Даже воздух там, наверное, иной — чище и прохладнее. У тебя из воспоминаний осталось только его лицо, фигура, негромкий голос. Холодный, чужой тебе стадион. Но духа этого человека там нет, как нет его и в новых выстроенных спортивных аренах, нет в еще пахнущем свежей краской манеже. Разве что в парке, расположенном около метро Динамо, ты ощущаешь его присутствие и выуживаешь из несуществующих в реальности воспоминаний его мощь, силу и порядочность. Может, поэтому ты и купила кружку с эмблемой ЦСКА. Ты пьешь черный чай и старательно гонишь от себя неприятные мысли. Никогда, даже в бессмысленных тестах, которые заполнили весь интернет, ты не замечала в себе склонности к психологическим проблемам. А теперь, глядите-ка, ты четко осознаешь себя той, ранней, и теперешней. Сегодняшней, собственно. Этот водораздел произошел, когда ты впервые посмотрела фильм «Легенда №17» и узнала в киношных образах реальных людей, о которых не слышала, но которые стали тебе родными. Все, что прежде было непонятным, обрело вдруг смысл, появилась уверенность в том, что теперь-то ты находишься на своем месте. Не нужно искать друзей, врагов или возлюбленных, они сами тебя найдут, когда ты осознаешь, как много для тебя значат Анатолий Владимирович Тарасов и Валерий Борисович Харламов. А еще, хоть ты этого даже не помнишь, когда-то ты была рождена мужчиной. Это произошло 14 января 1948 год — не так уж и давно в масштабах истории. Ты знаешь о нем многое из книг, кинофильмов и фотографий, но не знаешь его, а значит, и себя. И ты вновь встаешь утром, умываешься, завтракаешь и идешь совершать подвиги во имя благородной цели самопознания. И как тут без иронии? В этом, собственно говоря, заключается основная проблема. Как любить того, кого уже нет на этой планете? Бывает и так, что суженый разминулся с тобой во времени или он может родиться спустя сто лет после твоей смерти. Это больно, это ранит, но ты не можешь сдаться. Ты просто помнишь, как Валера в фильме выдохнул «Тарасов» с таким лицом, будто это было единственное, что привязывало его к земле — только он, а не всемирное тяготение. Ты помнишь, как изучала взглядом черно-белую фотографию, где пожилой тренер, замерев, протягивает руку и аккуратно касается щечки сына Валеры. Твоего сына, которого ты не помнишь. Почему же в груди так противно свербит? Почему ты так любишь гонять на машине, не зная, как однажды закончился твой путь? Этих вопросов слишком много, но ты, похоже, слишком взрослая, чтобы задать самый главный из них. Когда ты впервые увидела фильм, тебе было двадцать два. Ты была совсем другим человеком — словно парила над землей от счастья и любила весь мир. Крашеные волосы, алые ногти, вся такая веселая, резкая и ласковая. Ты помнила июль того года, когда она только «познакомилась» с Валерой и Анатолием Владимировичем, когда сердце выстукивало ритм счастья во время прогулок по Москве. И, возвращаясь домой теплыми вечерами, ощущала вовсе не одиночество, а радость от каждого мгновения жизни. Тарасов, Тарасов, Тарасов! Не то, чтобы ты думала о нем специально, просто обрывки образов крутились в твоей легкомысленной головушке. А уютные каштановые деревья, казалось, пели в унисон с твоей душой. Сейчас ты другая. Ты старше, тише и мудрее, хотя прошло не так много лет. В тебе не осталось очень мало от той искренней девочки, ведь прежняя, июльская девочка Марина верила, что душа Анатолия Владимировича вполне может ее слышать. Раньше у тебя был запас моральных сил на то, чтобы снова — как тогда Валера — встретить взглядом провожающего их на сборы Тарасова. Тогда ты еще могла закричать: — За что ты меня предал? За что?! Ты была способна упасть на колени, потому что ноги не держат, да и перед кем тут стесняться? Марины как будто вообще здесь не было — в той жизни, в той реальности. Тогда имел значение только прожигающий насквозь взгляд этого мужчины. Ее суженого. — Зачем ты меня оставил? Тарасов молчит. Только глаза дивно сверкают, а кисти рук, помимо воли, сжимаются и разжимаются. — Ненавижу тебя! Тогда ты могла сказать ему эти слова. Сейчас — нет. Как же ты жалеешь о том, что не можешь позволить себе вновь посмотреть в его круглый затылок и закричать: — Ненавижу! Слышишь? Я столько лет тебя ждала! Ты бросил меня! Иуда хоть Учителя предал, а ты — ученика! * И на этом моменте мужчина оборачивается. Он морщится как от боли, смотрит на тебя безнадежно-усталым взглядом и спрашивает: — Ты можешь меня в этом обвинять? Можешь мне говорить это? — Могу. — Потому что я — твоя судьба. Вот только он уходит, медленно поворачиваясь на каблуках. Кажется, его сердце разрывается так же, как и твое, но ты не можешь молчать, потому что, если промолчишь, рухнет мир. Когда происходит что-то чересчур несправедливое, нельзя отойти в сторону. Так истово ненавидеть может только тот, кто любит, потому что в самой природе его ненависти нет ни грамма злости. В этом гневе выплескивается лишь глухое отчаяние, когда ты уже не чувствуешь себя маленьким котенком, а становишься лютым зверем. Но только рядом с ним ты легко соединяешь в себе свои темную и светлую стороны, и тогда этот зверь будет стоять на страже того, кого ты любишь. Сейчас нынешняя, январская Марина сказала бы: «Эх ты, дурочка, радуйся тому, что у тебя есть хотя бы его фотографии. Он никогда не обернется. Он не услышит твоего крика, потому что ты для него — одна из многих. Поклонница или знакомая в лучшем случае. Ты — не его Валера, он тебя никогда не знал, но из милости позволил хотя бы узнать о себе». Но летняя девочка еще не научилась лгать. Она надрывно кричит Тарасову вслед: — Уйдешь — я никогда не прощу тебя! — В твоем голосе звучит столько отчаяния, что его хватило бы, чтобы затопить все здание аэропорта. Тарасов стал бы твоим спасительным дредноутом, но ты просто произносишь обидные, злые и такие честные слова. Ты уже не светлая, наполненная жизнью, ты в одно мгновение стала увядшим без солнца цветком. Но через несколько тяжелых для вас обоих мгновений Тарасов вздыхает и останавливается. Ты вскакиваешь с колен, бежишь к нему, обнимаешь и шепчешь о том, что на самом деле ты его любишь. Что теперь все правильно, ведь он восстановил справедливость. Ты можешь преодолеть не только расстояние, но даже время, потому что он — тоже готов. — Ведь правда же? Ты готов? Милый мой, любимый… — Конечно, — его руки смыкаются за твоей спиной. Обнять девушку проще, чем парня. Наверное, ему это несколько непривычно, потому что он отстраняет тебя, держит за плечи и, улыбаясь, говорит: — Дай-ка посмотреть на тебя. Какая ты сейчас… — Почему ты оставил меня так надолго? — Шепчешь ты. — Разве тебе не было плохо вдали от части своей души? —Было, — кратко отвечает он и прижимает твои руки к своей груди, чтобы ты могла почувствовать, как загнанно стучит его сердце. И ты вновь ему веришь, а он улыбается и целует тебя сухими тонкими губами — крепко, жадно, жарко, так, что ты забываешь обо всем. И о своем вечном ожидании, вечном поиске тоже. Ты чувствуешь только его обжигающие руки и с пылом отвечаешь ему. То была июльская девочка. Или ее воображение. Или альтернативное развитие событий, о которых ты, январская взрослая женщина, ведать не ведаешь. Ты по-прежнему любишь Тарасова и бесконечно долго просишь прощения у самой же себя за то, что не можешь себе позволить быть искренней и смелой, потому что ваше время давно закончилось. Ты почти счастлива в настоящем, ты убедила себя в том, что все в порядке. Ты веришь в то, что Харламов и Тарасов не имеют к тебе никакого отношения. И только эта вера помогает выжить. «Triste certitude / Le froid et l’absence / Cet odieux silence / Blanche solitude» **. Ты знаешь, что великий тренер не придет, и это осознание сжигает изнутри кислотой. Ты побежала бы к нему, невзирая на тревоги, которые тебя засасывают в болото, словно трясина, но не знаешь, куда и зачем, да и вообще не уверена, что нужна ему, ведь все факты говорят об обратном. Раньше, когда ты была молодой максималисткой, ты готова была поспорить с фактами. Сейчас можешь лишь бросить им вызов, но внутреннее смирение не позволяют поверить в реальность твоих надежд. Но все равно ты тянешься к нему и вспоминаешь его слова о том, что нельзя сдаваться. «Можешь или не можешь — только тебе решать!» И тогда ты пробуешь снова. И снова. И десятки раз снова. А потом ты видишь его. Нет, не Тарасова — расширившимися от изумления глазами ты оглядываешь молодого крепко сбитого мужчину с густыми черными волосами, пухлыми губами, внимательным, чуть удивленным взглядом, в котором мелькает узнавание. Он еще не знает, кто ты такая, но сердце выстукивает такой знакомый ритм: «Не уходи, пожалуйста. Родная, останься…». И ты понимаешь, как сильно соскучилась по нему — по Валерке, по себе — резкой июльской Маринке, по самой себе нынешней, наконец. Поиск себя — благородная цель и ты, кажется, преуспела. Вы с Валерой не можете наговориться, ты понимаешь, что твое предательство было бы хуже тарасовского, ведь он не хотел сделать ничего дурного, а ты добровольно едва не забыла о самой себе. Ты ужинаешь в маленьком кафе-столовой вместе с Харламовым, заливисто хохочешь и потом делаешь вид, что все в порядке, когда он галантно открывает дверь машины. Не хочешь думать о том, что последние мгновения его жизни пройдут в салоне автомобиля. Ты никому не позволишь причинить боль Валере. Даже Тарасову, которого ты любишь так сильно, что боишься ослепнуть и оглохнуть от этих внезапно нахлынувших на тебя чувств. И, наконец, вы встречаетесь. Столкнулись планеты, но то был не взрыв, а рождение нового мира. Легкое прикосновение его пальцев к твоим — и вот вы сжимаете ладони так крепко, что никому не под силу вас разъединить. Ты впервые в своей жизни легко катишься по льду, наслаждаясь тем азартом, с которым покорила эту стихию. В этом полусне-полуяви ты общаешься с Тарасовым. И обещаешь ему, что все будет хорошо, наконец-то признаешься в том, как он тебе дорог. Анатолий Владимирович отвечает тебе тем же, и ты удивляешься, как ты могла раньше скептически относиться к его любви? Ведь это же так естественно — быть рядом во всех смыслах, во всех эпохах, звенеть тишиной и оглушать взрывом чувств. Он стоит, опустив голову вниз, и ты приближаешься, обнимаешь, заражаешь его неизвестно откуда взявшимся у тебя оптимизмом. — Ты хочешь быть со мной? — Спрашивал же, — с ласковым смешком отвечаешь ты, — я всегда хотела. — В таком случае твою жертву мы немножко упростим. Ты ничего никому не отдашь, не отдашь своих лет даже моему любимому ученику, даже мне, потому что я тоже хочу быть с тобой. Именно с тобой, моя милая. И тогда, наконец, Вселенная вспыхивает ярким светом любви, который отражается в его удивленно-доверчивом и теплом взгляде, в морщинках вокруг его глаз, в жесткой линии подбородка и усталом потирании шеи — затекла, тянет, зараза. Жаль только, что Тарасов этого разговора не вспомнит до того самого года, когда случится та страшная авария, в которой погиб Валера со своей женой. *** — Девушка! Ты резко оборачиваешься, отвлекаясь от созерцания монумента, установленного в память Анатолию Владимировичу. — Это вы шапку выронили? Ты узнала этот взгляд. Просто не могла не узнать. Улыбнулась и, протягивая руку, чтобы забрать предмет своего гардероба, смело шагнула навстречу. *Отсылка к фразе Анатолия Владимировича, когда он в фильме говорит Валере на тренировке, что, случается, ученики предают своих учителей. **Отрывок песни на французском языке «Tombe la neige» — «Падает снег»: «Грустная уверенность, холодная пустота, эта ненавистная тишина, белое одиночество». Передает настроение персонажа.