Нить судьбы, сплетайся

      Среди служителей церкви они были сродни легенды. Близнецы, один из которых стал священником, потому что Господом ему была дарована сила бороться со злом. И второй, который останется вечным послушником, потому что, несмотря на наличие у него силы, всем за глаза хватило увидеть принятие сана первым, и осознать, что не для всех принятую процедуру следует оставлять такой, какой ее завещали проводить.       Мана, торопливо переставляя ноги в мелком шаге, спешил по коридорам, и непокрытая его голова привлекала к себе много внимания. Кудри, которые никто не решался и пальцем тронуть, не то, что состричь, колыхались в хвосте до самого пояса. Он был единственным послушником, которому можно было носить вещи священника, потому что негласно сан он уже принял, а гласно принять не мог, потому что не мог пройти процедуру. Да никто и не решился бы ее над ним провести — не после того, как ее превратил в побоище его брат.       Короткая крытая галерея, которую Мана пересек почти по диагонали, и вот он уже стучится в апартаменты брата, и, не дожидаясь ответа, входит внутрь, прикрыв за собой дверь.       Неа устроился в кресле с маленькой книжкой. Его торчащие во все стороны, стриженные коротко и бестолково после принятия сана волосы, не отросли ни на сантиметр за три года. А у Маны, как обычно, сжалось сердце.       Брата оболванили ради процедуры, бездумно и беспощадно, хотя делать этого не советовали восемь охотников и четыре кардинала. Все они, конечно, были правы, но церковь, закостеневшая в своих порядках и увязшая в уставе, слушать их не стала. В итоге сила Неа теперь время от времени не могла удержаться в теле, и прорывалась в мир разрушениями.       Мана помнил, как состриженные неровно, длинные густые волосы брата упали из руки цирюльника. А потом мир дрогнул. Мгновением позже злые, сияющие алым нити взвились в воздух, растягиваясь, пронзая стены, людей, срезая люстры и свечи, неуклонно рассекая воздух и обрушая храм.       Все свидетели были в ужасе. Мана, упавший на колени, едва не скулил, глядя на лежащие перед ним волосы брата.       Они ведь всех предупреждали, что волосы резать нельзя. Что если брат Неа нужен им в строю, несущим слово Божье, то трогать его оружие, скрытое в теле, запрещено.       Однако кто же стал их слушать.       Сила Неа вырывалась снова и снова, словно маятник, набирая амплитуду, потеряв всякое управление. Святые отцы и свидетели дорого заплатили за зрелище того, что в их семье всегда значило позор. Они жизни отдали за зрелище охотника на нечисть на коленях и без длинных волос.       Неа тогда мрачно усмехнулся еле дышащему первосвященнику, и с мстительным удовольствием на лице поднялся с колен, взял ножницы из отрезанной и упавшей возле него руки цирюльника. Те злые движения, ту дьявольскую усмешку на лице брата, пока Неа, глядя в воду купели, ровнял вставшие дыбом и пропускающие сквозь себя разряды, остатки шикарной гривы, Мана запомнил навсегда.       Волосы Маны, самые обычные волосы, после этого резать никто не решился. Никто просто не рискнул проверять, что будет, если контроль над способностью потеряет еще и второй близнец.       Юноша приблизился к брату, подсел на край его кресла, ощущая, как рука того с готовностью обвила ему бедра, и как его собственная автоматически скользнула в болезненно короткие темные пряди. Неа предстояло еще семилетку нести на себе проклятье, прежде чем его кудри снова начнут отрастать, а сила станет подчиняться.       Их отселили, каждое их требование любой обитатель Ватикана был готов исполнить. Скажи Неа, что его в строй вернет убитая на алтаре церкви девственница — ее бы закололи там тайком. Отрицая, уговаривая себя, что это во благо, но сделали бы. Однако ничего такого близнецы и не думали говорить. Не было короткого пути снять проклятье с потомков ван Хеллсинга, славно погулявшего по миру и оставившего свое искусство всем потомкам вместе с наказом отращивать волосы, как символ гордости.        Не то чтобы у Маны с Неа был какой-то выбор.       А сила, не по своей воле, но нарушившего наказ Неа, вышедшего на поле брани, пока оборачивалась против людей церкви, а не против чудовищ и еретиков. Самостоятельная сила была в гневе, не прощала предательства и не утихая громила своих же. Именно поэтому следом за ним в неприкосновенности всегда был Мана. Мана, который был концом для начала Неа, к чьим кудрям с ощутимой, звенящей тоской тянулись эфемерные алые нити, которые оплетали его тело и рассыпались искрами. Неа был активатором силы, но Мана был тем, кто единственный мог ее деактивировать. И естественно его держали рядом с братом, хотя бы наказ не разлучать исполняя по всей строгости.       Неа скривил лицо, как от боли, подцепил его жесткий воротничок пальцем, требуя снять самое тяжелое верхнее одеяние. Мана, поднявшись на ноги, чтобы скинуть церковную робу, остался в одной нательной рубахе, но Неа и сам был едва одет, и явно только халат набросил поверх пижамы, так что Мана вполне уверенно предположил — сегодня у брата намечается очередной срыв, а значит гасить бешенство его силы, первозданный гнев, вложенный в эту мощь, придется ему.       Тело сжалось от легкого страха. Смотреть на Неа, когда тот терял контроль, было страшно и больно. Он терял разум, а сила врывалась в податливое тело Маны, искала себе место под кожей, в клочки рвала тонкие одежды на нем, чтобы выгибать и выкручивать, и отчаянно пытаться удержаться внутри второго близнеца — дополняющей половины первого; как меч пытается крепко войти в ножны и удержаться в них. Но Неа был сломанным мечом. И оставшийся им кусок клинка явно вставляли не той стороной. Они не знали, как это исправить. А пока они не знали — были обречены приходить в себя и видеть тонкие красные злые линии, оплетающие тело Маны со всех сторон без исключения, поверх которых шариками выступала кровь. — Разденься сегодня полностью, — Неа исхитрился скривиться еще чуточку сильнее. — Сегодня я не поручусь даже за то, что кровать уцелеет, — и Мана понятливо кивнул, отправляясь к широкой постели, чтобы устроиться до того, как брат придет в неистовство и потеряет над собой контроль. Это меньшее, что он был готов сделать, чтобы брат не пострадал. Во всем происходящем с ними Мана боялся не Неа, одержимого своей силой. Он боялся силы, которая захватывала его близнеца и пыталась ворваться в него самого, раня и пытаясь подчинить себе, хотя он не был тем, кто ей подошел бы. У него была совсем иная задача.       Их сила брала начало в одном близнеце, а конец находила во втором. Таких, как они, раньше не было — хотя был в их поколении человек еще более странно устроенный. В нем сразу две силы нашли свой конец, и сам он управлял сразу двумя началами. Как и откуда можно было притащить для управления мертвую невесту, уложенную в гроб, страшно было даже думать. Мариана с двумя силами, по одной на каждую руку, за спиной звали сыном ведьмы, гнусным некромантом. Но вот стреляющий без промаха пистолет точно был наследием от погулявшего ван Хеллсинга, и этот пистолет охотно упирался в лоб особо яростным сплетникам. Неа и Мана, на фоне элегантной простоты устройства, тоже были вывертом ведьминской фантазии. Но их боялись куда больше. Пока Мана мягко улыбался и хлопал большими, как и у всех охотников нечеловечески яркими глазами, Неа за его спиной, обрядившись в рясу, успевал разнести пару городов.       Двоякое впечатление, производимое словно бы лишенным человечности красавцем и его несущим свет за двоих близнецом, играло то за, то против них. Неа отлично наступал угрозой на верхний эшелон, Мана оставался своим для тех, кто попроще, но боялись их и те, и другие. — Нить судьбы, сплетайся, — едва слышно вздохнул Неа, успевший раздеться и встать у изножья кровати. Алые нити, раньше берущие начало упорядоченно от его волос, сейчас хаотично засветились в воздухе, но одна нить, особенно толстая и яркая, как и прежде, затрепетала и свилась прямо вокруг его запястья. Опуская взгляд, Мана уже знал, что увидит: второй конец этой нити обвил запястье самого Маны, и юноша не мог не улыбнуться. Они с Неа были связаны с самого детства. Их канатик приносил болезненные ощущения, из-за проклятья он выглядел потрепанным, и глядя на него, Неа иногда сжимался и в его глазах мелькала боль. Их связь сделала Ману принимающим, деактиватором. Но еще она им обоим обеспечила, как и их предку, очень долгую, может быть, вдвойне долгую жизнь.       Глядя на любого из охотников, никто не мог бы дать Кроссу семьдесят с его лицом на двадцать восемь, и пятьдесят два — Мане и Неа. Хотя, если первый выглядел так, что ему не присудишь и двадцати — да у него голос еще пятилетку назад не был сломан! — то с Неа в последнее время начали происходить тревожные изменения. Мана по жизни был лишен волос на теле, кроме бровей и тех, что на голове, а у Неа не так давно стала пробиваться первая щетина. Учитывая, что все метаморфозы у близнецов раньше случались одновременно, сейчас Мана с ума сходил от тревоги. Если за семь лет проклятья его брат догонит и перегонит Кросса, то баланс их силы будет нарушен. И Мана, скорее всего, вслед за братом резко начнет взрослеть. Младшего близнеца перспективы пугали. Так не должно было быть.       Низкое гудение оповестило о том, что нити пришли в движение. Неа кусал губы, удерживая их силой воли, влезая на кровать и поспешно падая в руки брата. Мана прижал его к себе, горячего, тяжело дышащего, с чуть влажной кожей, и поспешно обнял, потихоньку помогая ослабить гнет нитей. Те стали чуть менее яркими, послушно двинулись вокруг них, сплетая кокон — это было самое легкое упражнение, помогающее видеть, насколько успешен их контроль сегодня. Но в решающий момент все опять рухнуло. Нити лопались и бесконтрольно вились в воздухе злыми змеями. Одна стегнула Ману по плечу, и он вжался в Неа, гася вскрик. Сегодня принимать было особенно больно.       Им было двадцать по меркам обычных людей и лет восемь-двенадцать на вид, когда их нашли. Нерастущие дети, проклятые долголетием. Они были родом из маленькой деревни, где конечно же заметили необычайно медленное взросление двух мальчишек. Их дом сожгли, пытаясь добраться до них. Мана помнил животный ужас, который испытал, когда их с братом схватили. И свои крики: «Только не разлучайте!»       Люди подумали, что так ослабят демонов, и сделали ровно то, что их просили не делать. Мана, знавший, что с ними что-то не так, трясся от ужаса.       Спустя два дня, в сравненной с землей деревне, среди хлещущих воздух алых нитей, их нашли охотники, служители церкви. Два перепуганных мальчишки, в двадцать лет убившие все живое вокруг себя, сидели, обнявшись в коконе, не зная, как остановить творящееся безумие. Адам, один из самых старших охотников и один из самых сильных, смог протиснуться и дал совет: — Слейтесь! Это все — ваше, сила в вас обоих!       Но что значило «слейтесь» для двух детей и беспризорных сирот? От приказа убираться вон — до почти постыдных касаний.       К счастью, касания не были для них чем-то новым. Правда — не в таких масштабах и не такие проникновенные.       Это был самый стыдный и соленый, самый неловкий первый поцелуй десятилетия.       Мана трясся так, что едва помнил происходящее. Он просто боялся отвести взгляд от Неа, а Неа не сводил взгляда с него. Они вцепились друг в друга обеими руками, прижались телами, сколько хватило возможности. Драная одежда не скрывала выпирающих костей. Они исхудали за пару дней в коконе сильнее, чем за несколько лет жизни впроголодь, отверженные всеми соседями.       Но зато, когда угасли нити и показались потрепанные охотники, их было кому подобрать. Они проснулись спустя неделю, слушая смешки разновозрастных мужчин и юнош, и немногочисленных девушек. Адаму, самому старшему, было двести, а выглядел он на сорок. Мальчишек, которые не могли вырасти, как все, это успокоило. Они, связанные на всю жизнь, неделю не дававшие разорвать хватку ладоней и сплетенных пальцев, не были уродами и демонами.       Они просто были Ткачами.       Неа начинал нить, а Мана ее заканчивал. Про них говорили, что они способны сложить чужую судьбу, выткать полотнище жизни. Но если они и были способны на такое, то это явно было не теперь, пока Неа оставался проклят.       Иногда злобная часть в Мане чуть-чуть радовалась смерти обидчиков брата. — Мало, — хрипло выдохнул Неа, выдергивая близнеца из воспоминаний. Мана втянул воздух носом, вздрогнул, чувствуя, как кровь скатывается вдоль хребта. В прошлый раз нити его не тронули, только грозно гудели и охватывали тело, разорвали всю одежду. А сегодня он платил еще и кровью, и чувствовал, как нити оплетают тело, рискуя чуть надрезать кожу в самых нежных местах. Почувствовав, как несколько ранок появляются на горле, парень сипло выдохнул. Он весь бы оплетен, словно марионетка, тончайшей алой паутиной. Она обвила ноги, бедра, шею, подвесила его руки в воздух, а он даже не заметил, когда касаться его стал только Неа — вот к чему относилось сказанное «мало». Мало контакта.       Он поднадавил на чужой контроль со своей стороны, и нити низко загудели, возмущенные попыткой их подчинить. Одна захлестнула парню горло особенно высоко, придушивая, заставляя потерять концентрацию, откинуть назад голову, мелко дыша, глядя в невидящие глаза брата, который уже касался его лишь одной ладонью.       А потом Ману рывком дернуло назад, приложило головой о изголовье кровати. И перед глазами расплылись черные круги, а потом все окончательно потемнело. Хотя из темноты юноше показалось, что он слышал, как брат зовет его по имени…       … Это было лето, пахло жасмином из сада и разогретыми на солнце цветами пионов. Первое лето без мамы. Папы у них не было, сколько они себя помнили, а мама умерла от чахотки весной. Мана помнил ее румянец и красивые худые руки, блестящие глаза… Она пила заботливо заваренный ими чай, много кашляла, могла не вставать по полдня, а потом брала работу прямо в постель. Почти не ела — да им и нечего было. И не на что.       Корову свалила хворь еще до Нового года, ни есть, ни купить ее мясо никто не захотел, даже на собачью еду не взяли. Отволокли тушу за село и сбросили в яму, прикопав, чтобы не вздулась, как настанет оттепель.       Они ставили силки на зайца — раз из трех получалось подобрать тушки. В другое время, бывало, что кто-то другой уносил их добычу — они видели следы больших ног, проклинали охотника за дармовой дичью, меняли место, но слишком далеко в лес идти было страшно, да и подъедали там свежие тушки другие звери. А слишком близко — никакого смысла ставить…       … Зима была долгой, пахла снегом и холодом. А летом наоборот было жарко, и мальчишки сбегали из душного дома в разбитый вокруг сад, ложились под цветущими кистями какого-то цветка, оплетшего лозами всю изгородь…       … Его качало, как на корабле. Туда, сюда. Туда, сюда. Их корабль плыл, вода стучала по борту, море шелестело, просмоленные доски потрескивали и поскрипывали между собой, пропитанные водой, разбухшие, хорошо подогнанные. Мана удовлетворенно выдохнул, вслушиваясь в морской шепот и втягивая носом запах воды… — … на. Мана, — звонко капнуло в темноте. Мана поморщился и подумал, что умывальник опять подтекает и не дает спать. Ноющая голова давала возможность предположить, что Мариан вчера закончил очередное задание с блеском. — Мана, очнись, пожалуйста!       «Неа», — определил юноша. — «И что ему не спится…» — он попытался перевернуться на бок, но не тут-то было — ногу оттянуло в противоположную сторону, и Мана испуганно распахнул глаза. Неа перед ним был наг и иссечен, стоял на коленях, а руки обвивали его собственные нити — плотно, часто, густо, так, что рук ниже локтя уже и рассмотреть было нельзя.       Ману распластало на кровати звездой, нити удерживали его в центре своей паутины, как в гамаке, обвили ему запястья и ноги. Он был весь в мелких ранках, но не вымазан — нити впитывали кровь и наливались светом. Неа всхлипнул вместо него, когда очередная хлестнула Ману по груди, и, словно на конце ее была игла, вошла в тело. Ожидаемой боли не было — только усталость. Мана обратил внимание дальше, на те нити, что прошили ему лицо, грудь, на ниточки особенно мелкие, пронзившие ему бедра и пах. На скопление нитей, обосновавшихся вокруг пупка. На те, что впились ему в шею, руки, в каждый палец.       Очередная нить вошла в тело, дрожащая и гудящая, а Мана ахнул, когда эта дрожь передалась всем остальным — он в жизни ничего подобного не ощущал. Словно каждый его нерв был связан с одной из нитей, и теперь кто-то, играющий на них, как на арфе, гладил и его нервы тоже, играя симфонию на чувствительном теле. Юноша задергался, задыхаясь от незнакомого удовольствия, и застонал. Всполошенный Неа дернулся было к нему, но нити не дали ему ни шанса командовать. — Все, все хорошо, — попытался успокоить брата задыхающийся Мана, и прикусил губу. Ему было и хорошо, и плохо, и больно, и приятно, и еще…       Мана заалел, когда понял, что на его моральные метания тело дает однозначный ответ: оно чувствует удовольствие, которое хозяину было неведомо. Но теперь ситуация обещает исправиться. И оставаться в неведении о чувственной радости осталось недолго — на наливающийся кровью член нити накидывали алые петельки, одну за другой, тонкие, аккуратные, но крепкие. Мана, дыша одним ртом, едва-едва мог ежиться, глядя на происходящее бесстыдство. Перед вынужденным зрителем было стыдно за все.       Но нити, державшие брата, тоже скоро пришли в движение. Неа подтащили к нему, ошалевшего, тяжело дышащего, возбужденного… Без лишней стимуляции. Мана залился краской, встречая взгляд брата — столько всего боролось в его глазах: желание и страх, неуверенность и потребность в этой близости, нежность и страдание. — Слейтесь, — сиплым шепотом, но в точности, как он был дан тридцать лет назад, повторил совет Адама Неа, и вдруг тоже залился краской стыда. — Кажется, сейчас нас заставят принять этот совет так, как надо.       Близнецы беспомощно переглянулись, а Неа подтянуло еще ближе к разведенным бедрам Маны. — Что скажут наставники? — жалобно и неуверенно спросил у брата Мана. — Нас же высекут и выставят вон, едва узнают… — Незачем им знать, это наше дело. Они и зная наворотили, знатоки чертовы, — Неа сухо сплюнул в сторону. — Молодцы, что живы остались, — жестко ответил Неа с узнаваемой интонацией и злобой старшего охотника. — Потомки ван Хеллсинга — это не только мальчики на побегушках у церкви. Что хотим — то и делаем. Мы и к церкви имеем отношение очень относительное — одно название и никаких правил, с которыми заморачиваются другие. За последние тридцать лет надо было уже вырасти, Мана, — сухо закончил брат. — Неа! — обиженно вскричал юноша, ощущая неприятное жжение в глазах и неприятное чувство в груди. Неа раньше никогда… Никогда на него не… — Не хнычь, — уже мягче окликнул младшего его близнец. — Видимо, так надо. Назвали силу божественной — пусть мирятся с тем, что ей требуется. А близнецы — две половинки целого, помнишь?       Мана помнил. Кусал губы и помнил — ночи бессонные в разных комнатах, и бесконечное ворочанье на кроватях, когда те в одну комнату поставили, и одни апартаменты на двоих, когда на них рукой махнули — вот вам комнаты, а раздельно вы в них или вместе на одной кровати засыпаете, дело ваше.       Они, конечно же, засыпали вместе. Вместе просыпались, вместе шли завтракать, вместе помогали друг другу одеться, вместе тренировались, вместе шли к другим охотникам, многие из которых вроде как уже много лет и святыми отцами звались, а на деле — ширма, как Неа и сказал. Сигареты, женщины, внебрачные дети целой кучей, выпивка и азартные игры — Кросс был наглядным пособием, что на самом деле можно было, а чего среди потомков ван Хеллсинга не водилось.       Не водилось, в основном, кроткого нрава и святости. — Ладно, только… Только не хочу на нитях, — Мана сердито фыркнул, а через мгновение ойкнул, когда Неа шлепнулся на него сверху. Нити, входившие в живот Маны, рассекли ему лицо, глубоко, но опять почему-то не больно. Неа даже не ахнул, хотя порез получился глубокий и кровь из него лилась Мане на живот, на бедра, потом и по ногам стекла вниз, к самым стыдным местам. Мана бы ерзнул на скользком, но побоялся. А потом обратил внимание, что часть нитей и правда пропала — те самые нити, которые Неа окропил кровью с лица. — Не смотри так, я тоже заметил, — кивнул брат, когда Мана только открыл рот. — Но это отступление, а не поражение. Нам дают шанс сделать самим, иначе сделают за нас. Просто… Просто не дергайся, я постараюсь аккуратно. Хорошо?       Не дергайся? Аккуратно? Мана скуксился, когда вымазанный кровью палец скользнул внутрь, и непроизвольно сжался. Чувство было неприятное — не больно, но странно, страшно и стыдно. Неа лил свою кровь не жалея, и палец, а затем и два, входили легко. Вот только никакого желания продолжать в Мане так и не завелось. И удовольствия никакого не было. И даже волнительная дрожь и странное возбуждение, навеянное нитями, исчезло. А вот ощущение внимания к ним со стороны чужой, вроде как божественной силы, нарастало. — Хватит, — Мана замотал головой, когда Неа попытался протолкнуть третий палец, дернул отведенной ногой и поджал губы — кровь из ранки, густая, темная, вопреки логике полилась к бедру, туда, где брат кружил пальцами, готовый снова их ввести. Мана все еще мог краснеть, и краснел, особенно когда заметил, как касаясь его внутри, сгибая пальцы, осторожно ощупывая края входа, Неа между делом другой рукой поглаживает между ног себя. Желтые глаза пристально следили за его телом, словно разыскивая что-то и не находя, от чего на мордашке старшего близнеца светилось легкое разочарование. — Достаточно, — упрямо дернув ногой и ничего не добившись этим, Мана сердито зарычал и дернул уже рукой, потом напряг мышцы внутри, стиснул протолкнувшиеся пальцы, и почти моментально простонал, испугавшись сам себя: волна приятного тепла и уже знакомого удовольствия прокатилась от самого живота по всему телу, от чего его член опять заинтересованно набух, налился кровью, становясь болезненно чувствительным. Неа сверкнул улыбкой и снова надавил пальцами, вызывая те же ощущения, а Мана прикусил губу, глянул на брата сердито и смущенно. И так бы справились, без эт… Ах! — Прекрати, — и в ответ новый толчок пальцев, от чего член опять заинтересованно дернулся, а Мана заалел до кончиков ушей. Свое тело и те ощущения, которое оно несло, стыдные сны, странные желания и порочные фантазии Мана из себя изводил уже давно, долго и старательно. Уговаривая себя, что у него нет никакого права, и не хватит силы в глаза смотреть брату, который снился ему иногда в нетривиальных ситуациях и позах.       А у брата, кажется, никаких проблем и в реальности не было. Взгляд его приобрел хищное выражение, словно в беспокойно ерзающем с его пальцами в заднице Мане крылось, по меньшей мере, обещание быстро стать главой Ордена, а то и всей церкви, а может быть, что и родоначальником-ван Хеллсингом во плоти. Ну, если бы тот предпочитал мужчин. Мана бы с радостью ударил близнеца ногой по лицу, так удобно и близко расположенному к его стопе, лишь бы пригасить один этот ненормально радостный взгляд и утихомирить зачастившие внутрь и наружу пальцы. У Маны уже рот пересох, поддаваясь нарастающему пульсу, часто и мелко дышать, захлебываясь глухими стонами. Мышцы тянуло, да еще и нити опять едва слышно гудели, от чего ощущения и резонанс удовольствия только нарастал.       У них обоих стояло — вот, что понял Мана, когда ему дали короткую передышку, за время которой Неа поудобнее забросил его ноги себе на плечи и притерся вплотную к неприятно покрытой засыхающей кровавой корочкой ложбинке между ягодиц. Разжалобить близнеца не получилось, только раззадорить, от чего тот хулигански прищипнул сильными пальцами напряженный сосок и приятно-больновато растер подушечками пальцев. Мана обиженно всхлипнул в ответ, а на головке его члена противоречиво показалась капелька терпко пахнущей смазки. Неа смачно чмокнул его в губы, испытав на прочность не то растяжку Маны, не то и не думавшие противиться давлению сверху нити. И толкнул вперед бедра.       Мана взвизгнул и задрожал. Головка была горячей и… И неприятно крупной. Мана закрутил бедрами, но получил обидный шлепок, а потом Неа поймал его ногу, приподнял еще повыше и начал протискиваться дальше, не слушая протестующее хныканье сгорающего от стыда и отрицания собственного возбуждения Маны.       Толчок. Толчок. Толчок. Мана непроизвольно выгнулся, когда на последнем движении Неа проехался по тому самому внутри, что и раньше заставляло нарастать давление и тяжесть в теле. По мере того, как волны тепла и удовольствия шли все чаще, Мана все сильнее казался себе губкой: он впитывал, впитывал, наливался истомой, кровью, удовольствием, желанием, и его стыдно-чувствительное тело отказывалось слушать смущение и панику хозяина. Тело принимало размашистые движения бедер, подставлялось, охотное и охочее до наслаждений, развратное и развращаемое. Неа весь сиял от удовольствия и радости видеть его таким, видеть его под собой. А Мана в какой-то момент и сам подумал: а кого он вздумал стесняться? Сводящей их силы свыше? Собственного брата? Брат никому не расскажет — иначе это точно будет последний раз, как они будут делать такое. А силе он потом еще сможет претензии выставить за выдумки. Они и так слишком много целовались и ластились в эти три года, пытаясь понять, как приглушить буйство.       Вот и поняли.       Правда Мана не думал, что им когда-нибудь придется «слиться» настолько сильно и настолько буквально.       Он задыхался, чувствуя себя послушной куклой, когда нити разом лопнули, рассыпаясь, как им и положено, алыми искрами. То, что раньше случалось, едва они соприкасались как можно сильнее, теперь произошло только во время акта, и Мана с ужасом думал, что с таким способом деактивации они много не навоюют.       А через мгновение Неа вбился в него действительно жестко, до визга и боли в горле, до привставшего и качнувшегося от острого и болезненного удовольствия члена. Мана вцепился вдруг освободившимися руками в широкие плечи, глядя широко распахнутыми глазами в потемневшие глаза Неа и дрожа. — Не смей думать о чем-либо, кроме меня, когда я здесь, — рыкнул брат и навалился, впиваясь жесткими поцелуями в мягкие, растерянно приоткрытые губы Маны, повторяя свои животные толчки снова, и снова, и снова, намекая, где он и почему Мане должно быть некогда думать. Стонущий и дергающийся парень урок усвоил быстро, вцепился в густые волосы, пытаясь хоть чуть-чуть успеть за бешеным поцелуем и бесстыдно озвучивающий все происходящее своим срывающимся голосом.       Неа кусал его шею и плечи, жестко ухватив пальцами длинные волосы и оттягивая голову, заставляя запрокинуть ее, расфокусировавшимися глазами смотреть в пустоту. Он вылизал подрагивающий кадык, оставил высоко под челюстью темные метки. Мана в это время уже бесстыдно изгибался и двигался навстречу, ощущая, как его упорно вжимают в изголовье, изгибая неудобно, от чего дерево впивалось в лопатки, но толчки были жесткие, пронзительные, и тяжесть в теле продолжала только расти, а Мана задыхался. Ему казалось, что он вот-вот умрет, вот-вот, через секунду, через сотую или через две сотые.       Пот лился по спине, по животу, между бедер влажно и пошло причмокивало, от чего желание закрыть уши только росло. Мана своим горящим лицом мог бы поджечь что-нибудь, а Неа только кусал ему кромку уха, горячо дышал и шептал грязные, смущающие и возбуждающие фантазию обещания. Волосы были мокрые, путались — Мана уже даже не желал замечать боль или скольжение по ним. Он весь пульсировал, налитый удовольствием до краев, и ждал мгновения, когда все взорвется, как перерождающаяся звезда. Он ждал, а Неа посмеивался, вколачиваясь в его тело, оглаживая бедра и бока, и наконец схватил брата за покачивающийся от толчков член.       Мана захлебнулся собственным голосом, от вопля заболели связки, а глаза закатились. Звезда внутри него взорвалась, лишая остатков разума и мыслей. Неа направил его плеснувший спермой член в сторону груди, пачкая кожу поджавшегося живота. Сам старший близнец несколько раз толкнулся уже не выходя, глубже, глубже, и с низким стоном кончил, увязнув в тесной глубине, не забыв сложенными кольцом пальцами продолжить водить по мягкому, но особенно чувствительному сейчас члену всхлипывающего брата, словно пытаясь избавить его от остатков семени. Потом он отстранился, оставив Ману опустевшим, но тяжелым, неповоротливым, и пристроил голову на его согнутое колено, даже теперь поглядывая на него сверху вниз.       Мана, придя в себя спустя несколько долгих минут, полных тяжелого дыхания и ощущения влаги в теле и на нем, закрыл лицо руками и замотал головой. Стыд за испытанное удовольствие был такой силы, что он чуть было не заплакал и не кинулся на брата с кулаками, когда что-то мягкое прошлось по его ноге, потом, едва кровать чуть примялась по обе стороны от его лица, по ладоням. Что-то мягкое, легкое и щекотное. Мягкое, запутавшееся вокруг пальцев, такое знакомое…       Он робко выглянул одним глазом, раздвинув длинные пальцы, и забыл, как дышать.       Неа склонился над ним, сияя глазами, удерживая на глубине искорки смеха, но губы его, зацелованные, припухшие, уже расплывались в улыбке. Его коротко стриженные, кошмарно торчавшие во все стороны волосы, пропали. Мана смотрел на длинные непослушные кудряшки, которые вились, куда хотели, вздыбившись чубом надо лбом, топорщились завитками за ушами, а самые длинные пряди все еще росли, росли прямо на глазах. Лицо Неа снова было гладким, юношеским, смягчая болезненную зрелую красоту, которую Мане еще долго не показало бы ни одно зеркало.       Мана звонко всхлипнул и опустил ладони от лица ко рту, пряча задрожавшие губы. Картинка поплыла — Мана понял, что ревет, только когда Неа рывком усадил его себе на колени и прижал к груди, поглаживая по спине и тарахтя в ухо какие-то глупости. А Мана ревел ему в плечо, в его мягкие, упруго свившиеся волосы, и не мог убрать рук ото рта, боясь, что тогда разревется в голос, утопив в слезах весь этот день, похоронив в них страшную, стыдную, но в глубине души желанную близость, случившееся чудо, снова ставшего его отражением близнеца.       Нити проявились, стоило их позвать — ласковые, нежно красные, без прежнего болезненного отсвета, заставляющего думать о воспалении. Они легко свились в их канатик на руках — аккуратный, гладкий, изящно перевитый — и свились в кокон, гладя обнявшихся близнецов по спинам и плечам со следами прежних злых порезов. Алые нити наконец-то шли упорядоченно, словно продолжение волос Неа. Словно окончание волос Маны. Как общая пуповинка, как признак могучей связи начала и конца, активатора и деактиватора.       Мана плакал и смеялся, и Неа гладил его по мокрому лицу, целовал горящие щеки и прижимался лбом ко лбу, нос к носу, как прежде. А Мана все плакал и плакал, и думал, что никакого стыда не страшится, никакого тела своенравного ему и подавно не жалко, раз уж это позволило ему снова видеть Неа таким, каким он стал вновь.       Мана недоверчиво, но нежно трогает ладонями щеки близнеца, улыбается робко, нежно и стеснительно, как умеет только он, когда близнец целует его в раскрытую ладонь и повторяет жест.       Мана готов еще хоть трижды лишиться девственности, если это позволит ему смотреть на незлобно смешливые, сияющие глаза, на изогнутый в открытой, щедрой улыбке рот.       Мана целомудренно, едва касаясь губами чужих губ, целует близнеца, и смаргивает последние слезы.       Это сияние в глазах, этот прямой, открытый взгляд, эту широкую улыбку,             Мана не видел уже три года.