Солнечное время

***

Солнце в Питере — вещь всегда неожиданная, и из-за этого страшно заметная в первую же секунду своего появления. Нет, правда, едва ли прошло хоть одно лишнее мгновение (мгновение хорошей погоды — это вообще очень много), прежде чем Никита с кристальной ясностью увидел, что мягкий луч из ниоткуда имел дерзость просочиться в комнату. Он, оторвавшись от куска оконного неба, сделал несколько бестелесных шагов в их с Юликом сторону, а потом, в приступе солнечной ласки, заскользил по непривычно бритой в последнее время, и мигом забелевшей контрастным пятном щеке. Щеке, за которой Гридин, пожалуй, слишком пристально следил — ему самому стыдно признаться, насколько. Слишком пристально, и от того так четко и осязаемо была видна эта погодная перемена. Луч, все столь же неприкрыто, достигнул наконец (в понимании Никиты это было очень долго, целую секунду, и поэтому — достигнул наконец) своей цели, в результате настойчивого ползанья, мельтешения и сползания вверх по лицу Юлика — он ослепительно сконцентрировался и засверкал на влажной поверхности черных глаз. Юлик зажмурился, беззлобно сморщился от такой наглости, и детским жестом попытался скинуть с себя солнце. Частично у него определенно получилось, но полностью сделать этого не вышло — уж слишком сильно вцепился в кожу свет, обомлевший от бархатистости длинных ресниц, резко и безнадежно влюбившийся в темную радужку, до которой он дорвался и теперь не желает покидать, а желает лучше раздробиться на блики и кипеть, пузырчато мешаясь в ней с выступившей от непривыкшести к белому цвету слезой, желает пульсировать на границе слабо заметного зрачка. У Юлика и так-то беспрестанно теплый цвет глаз, но сейчас, смешавшись с солнцем он и вовсе стал жидким, и кажется вот-вот потеряет круглую форму. Никите становится дурно от того, что он и это злостно-прекрасное плавление тоже замечает слишком ясно. Замечает, и ничего вдохновленного не может сделать, и сказать об этом что-то тоже не имеет право, и вообще он должен был все это время моргать, а не замечать всякие там ничтожные прелести, которые друзьям замечать не полагается. Не полагается — и все, и точка, и отчаяние. Разговор, остановившийся на несколько мгновений, в продолжении которых Никита успел увидеть так много вещей, от которых сжимается сердце, продолжился снова. Юлик, как ни в чем не бывало, задал ему какой-то вопрос, на который внезапно стало невыносимо сложно ответить. Вообще в принципе, хоть что-то сейчас сказать для Никиты — сложно, и как-то больно, и вымученно, и отдает безысходностью. Но он справляется, мучительно оставаясь прежним, как и четыре секунды назад, когда все еще тоже было трудно, но не настолько; и не менее мучительно делает вид, что золотистые блики, соседствующие теперь с лимонными отсветами у Юлика в только начинающих темнеть волосах — совсем ерунда и ничего не значат, и что ему абсолютно не хочется запустить туда пальцы. Каким-то образом он умудряется переживать убивающую необходимость делать вид, что ему вовсе не обидно, и совершенно не завидно от того как солнечный луч — может безнаказано и ласкающе замереть у Онешко на губах, а Никита — нет, а Никита — не может. Этот миг — он относится к самым жестоким, к самым душераздирающим. Ведь что может быть тяжелее, чем невымещенная нежность? Нежность бескомпромиссная, которая рвется из горла, царапается всем своим весом, всеми своими загрубевшими от сдавленности и тесноты конечностями, которая верещит и своим клювом калечит глотку, которая с бешенным желанием требует дать ей право проявить себя — и видит бог, Никита бы с радостью дал, с восторогом бы ее отпустил и вытолкнул прочь из разодранной трахеи, вместе со всеми словами, которые он хотел бы выплюнуть, вместе со всеми разбросанными и окроваленными перьями, что она потеряла в борьбе, но он так позорно не имеет на это право! — что в этом мире может быть тяжелее, чем эта нежность? А сейчас не только Гридин, даже сама природа истекает ею — невозможное, невозможное количество ласки скрыто в этом невинном и хрупком поглаживании, с которым солнце прикасается к Онешко. Такое огромное количество, почти преступное, оно попросту провоцирует, оно требует, чтобы Никита сейчас же умер от избытка и тщетности вдохновения. Спрессованная любовь, обосновавшаяся в животе и испускающая эту самую нежность наверх, безуспешно пытается еще больше распухнуть, и Никита давится — ну куда уж больше? — одновременно стараясь завершить начатую ужасно давно (целых пять секунд назад), неактуальную шутку. У него выходит, и Юлик смеется. Так, будто бы гиганской и непомерной паузы не было, будто бы ничего ослепительного не происходило, и будто бы никчемные вещи, которые он говорит, могут быть сейчас смешными. И почему? Никита недоумевает и почти меняется в лице. Он бьется над этой загадкой все то время, пока Юлик беззаботно и безболезненно дрожит, колышет густой воздух и издает щекотные звуки веселья. Целых три секунды — бьется, с тем же пернатым отчаянием, что и чувство в горле. С горечью и прохладой догадывается чуть погодя, уже в самом конце этого восхитительного, хоть и напрасного смеха — все дело в том, что он опять слишком пристально следил… Туча набежала обратно, блики издохли и пропали из глаз напротив, а жидкая радужка затвердела. Время у Гридина в голове снова поровнялось со временем всех нормальных, и со временем Юлика тоже. Никита вздохнул полной грудью, одним рывком смял беснующуюся и теряющую свои перья нежность в комок, заломал ей клылья и затолкал поглубже в глотку. Вместе со всеми невыплюнутыми словами и с верещаньем — затолкал. А потом взял себя в руки и вернулся окончательно.