Albedo

В департаменте так же душно, как и в общежитии, даже хуже — если там можно было, прежде чем вырубиться, настежь открыть окно и хотя бы немного подышать воздухом, здесь окна в принципе никто не открывал, кондиционеры работали через раз, а там же, где они работали, особой прохлады все равно не ощущалось — еще и некоторые из вредности не включали их, говоря, что тогда будет холодно. Мысль потратить деньги не на привычный кофе, а на мороженое, уже не казалась бредовой. В кабинете привычно шумел компьютер, и принтер, стоящий на окне, безостановочно печатал что-то мелким текстом — очевидно, в двести третий все еще не пришли из техподдержки, и лаборант оттуда продолжает использовать чужой принтер. Это было не так важно. Гораздо важнее было другое. Среди бумаг, заполненных небрежным почерком, лежала белая, едва распустившаяся кувшинка, с золотистой пыльцой на лепестках. Отчет по телам, пострадавшим от демона, наверняка присыпало этими желтыми искрами. Откуда в кабинете мог появиться цветок, Отелло не знал. Догадывался лишь, на кого она может указывать — догадывался слишком хорошо, чтобы сомневаться, но в этот момент так хотелось ошибиться, на миг забыть о том, кто любил когда-то чудные замысловатые загадки и символические жесты. Под бутоном лежал клочок бумаги, на котором была надпись, напечатанная на типографской машинке — шрифт, который почти ни о чем не мог сказать; ровные четкие пропечатанные буквы латинского алфавита. «Возле города стража счастья так долго произносить «минус три»». Работу нельзя было откладывать, но дело о столкновении стажера с демоном и потерях душ от этого временно показалось настолько незначительным и блеклым, что нельзя было и предположить, что на это можно тратить время. Записка выглядела по-настоящему запутанной, и сперва не было понятно, как вообще можно было это расшифровать — а в том, что требовалось разгадать этот ребус, сомневаться не приходилось. Первое, что стоило проверить — формулировку «город стража счастья»: привычное устоявшееся название или странный каламбур? Вероятнее было второе — тогда требовалось бы искать, кем мог быть «страж счастья», а дальше уже смотреть, почему возле него «долго» что-то произносить. Легче всего было догадаться о значении цветка — кувшинка иначе называлась «водяной лилией», а уж значение лилии было очевидно — постоянно таскал букеты этих цветов, вкладывал в карман пальто, вспоминал, что в Германии они сами расцветают на могилах самоубийц, лишь один его знакомый. Давний, близкий и такой, от которого надеешься не получать вестей. Парнишка с растрепанными темными волосами робко постучался — «забрать листы». Когда тот вытянул все, что было напечатано, и собрался уходить, Отелло внезапно окликнул его: — Если бы к вам пришло — Хамфрис, да? — сэр Хамфрис, внезапно пришло письмо, которое может быть поддельным и может вас подставить, а может быть подлинным и чрезвычайно важным — что бы вы делали с этим? — Рискнул бы, — пожал плечами тот. — Разве сейчас терять не нечего?

***

По Бедфорд-террас направо в быстром темпе — двухэтажный длинный дом с низкой оградой освещен фонарем, и вся улочка — такая уютная, домашняя и радушная, что хочется остаться подольше, постоять под яблоневым деревом и, если выйдет дотянуться, сорвать с ветки заветный плод, но надо спешить. Вперед, к морю. Еще одна развилка, но идти уже влево, вдоль высокого трехэтажного белого дома с узкими окнами. Дорога уходит вниз, становится круче, и свет фонарей уже не слишком виден — кажется, здесь хозяева поскупились на освещение. За оградой завыла собака, почуяв приближение человека в поздний вечер. Стоит поспешить. Но прежде — сперва остановиться и замедлиться: воздух в мире людей был несколько тяжелым, и легкие справлялись с трудом. Рядом еще один дом в готическом стиле, с башенками-пирамидами на крыше и большими блестящими окнами; крыльцо увито не то плющом, не то виноградом — в сумерках, даже при свете фонаря, трудно рассмотреть. Каменный (или бетонный?) забор — надежность, твердость, стабильность. То, чего не получить. Вот и набережная — с пустыми светлыми скамейками, светлым асфальтом и неповторимым ароматом моря. Моря, которое было невообразимо близко, дышало, перекатывалось пенистыми волнами. Шумело, но не мешало слуху, привыкшему к тревожному безмолвию — наоборот, успокаивало и дарило странную гармонию. И пляж без людей, и полоска лунного света на песке, и шелест волн позволяли успокоиться, воспользоваться моментом одиночества и насладиться этим — ведь такие мгновения случались крайне, крайне редко. В департаменте время течет как-то по-иному, и моментов, когда можно просто остановиться, прислушаться к себе, забыть обо всем, совсем нет, как нет и одиночества: скорее всего, рядом с тобой — еще один бессменный труженик, проклинающий свою работу и все, что с ней связано. А после работы — сон без сновидений, темные коридоры общежития и все по кругу: поневоле вспомнишь того писателя, который сравнил вечность с банькой с пауками. Не пауки, но не лучше. Впрочем, здесь, в мире живых, можно забыть и об этом. Не так часто случается оказаться здесь — а уж тем более на берегу северного моря, которое сейчас, в августовские дни, самое теплое за весь год. Не каждый раз лунный свет так сияет на волнах, омывающих песок, и не каждый раз на песчаном берегу приходится ждать судьбоносной встречи. Порыв свежего ветра с моря заставил поежиться и застегнуть хотя бы верхние пуговицы пальто — промерзнуть не очень хотелось. Лаборант точно заметит голос, внезапно ставший более хриплым. Выйти на прогулочный пирс, надышаться свежим воздухом и улыбаться неизвестно чему — слишком соблазнительно. Стягивая перчатки, Отелло проходит еще с десяток шагов и смотрит в темную пучину моря, туда, где не отражается свет луны. Сколько времени можно так простоять? Пять минут, пятнадцать, час, вечность? Наверное, последнее. Вечность перед тем, как услышать торжествующее: — Я знал, что ты придешь! Отелло мгновенно обернулся. Как и предполагалось, как и подсказывала интуиция. Силуэт в лунном свете появился словно ниоткуда, хотя куда вероятнее, что он все это время был где-то поблизости — в конце концов, Портобелло не так уж мал. Протяженность набережной — чуть больше мили, и хотя бы двадцать минут необходимо, чтобы обойти ее. — Ты ошибся в тексте, старый лис, — равнодушно произнес Отелло. — Эдинбург никогда не был городом Эдварда, он назван в честь Эйдина. Такой себе из тебя Нигма, если честно. — Но ты разгадал эту загадку, раз на то пошло, — голос друга казался чрезвычайно довольным; его лица не было видно из-за белых прядей, раньше собранных заколками, сейчас же — свободно змеившихся и закрывавших глаза. — Зачем я здесь? — каким-то усталым, не выражающих эмоции голосом ответил Отелло. — И, что интереснее, почему ты все еще в Британии? Давно не натыкался на жнецов? Или, может, ностальгия пробудилась? — Как цинично говорить о ностальгии, — усмехнулся он, — тебе. Но расскажи, как долго ты пытался это разгадать! Это и есть дельная тема разговора. — Было бы что разгадывать, — пожал плечами Отелло. — Минус три — долгота, это становится ясно, если вчитаться. Страж богатства и счастья — значение имени Эдвард, а в честь него не названо ни одного города на этой долготе, кроме Эдинбурга. Возле — намек на то, что дело в пригороде. Лотос — водяная лилия; раз водяная — дело с водой. Подходил этот пляж, особенно учитывая, что загадки и пирсы между собой тесно связаны. — Уж прости, у меня нет поисковых сетей и мгновенного доступа к массивам информации, чтобы уточнять, в честь кого там назван Эдинбург, — съязвил тот, кого называли серебряным лисом. — И быстро ты понял, что это от меня? — Дольше всего пришлось думать, почему почтовые голуби все еще слушаются тебя. Но когда я понял, что им никто не объяснял, кто из жнецов во всемирном розыске, а кто — всего лишь собирает души в мире живых, все встало на свои места. Знаешь, было забавно, — на время отвлекся жнец. — Либо письмецо было от тебя, либо от кого-то, кто бы хотел, чтобы я подумал, что это ты, и либо после бы попытался уличить меня в связи с тобой и как-то шантажировать этим меня или пытаться через меня до тебя добраться, либо этот кто-то правда пересмотрел сериалы про Бэтмена. Воцарилось молчание, прерываемое плеском воды. Отелло думал о том, что этот разговор должен был начаться иначе — последний раз они нормально говорили, кажется, за три дня до того, как Лис с разгромом покинул штаб. Тогда все тоже свелось к обмену бессмысленными репликами, под которыми обнажалось нечто серьезное, что удалось слишком поздно расшифровать. Лис говорил про смерть богов и про книгу, на которую он наткнулся — Кафка, кажется? И еще цитировал гётевского Фауста, рассуждая про слова, мысли, силу и деяния. Кто бы знал, какое именно деяние он тогда задумал… И говорил же: «Я приготовил отличный подарок», не упоминая лишь, кому. — …Но и от реальности я не настолько оторван, как некоторые, — язвительно-острое режет сквозь пелену мыслей, возвращая к реальности. — Реальность такова, что кое-кому не стоило бы оставаться в Англии! — огрызнулся Отелло в ответ. — Чем ты вообще думаешь? — Эдинбург в Шотландии, — поспешил Лис поправить его. — Странно, что задрот вроде тебя не знает банальной географии. Видимо, бесконечная работа не дает возможности понять, как мир устроен? — О работе, — убито зацепился Отелло за формулировку, не желая продолжать то, о чем начал говорить Лис. — Чем ты занят сейчас? Хотя бы теперь нашел что-то тихое, где о тебе не узнают жнецы? — И не искал, — рассмеялся Лис. — Продаю маки. — Это цветы или наркотики? — Это маки. Отелло так хотелось сейчас нервно рассмеяться над этой фразой, в которой прямо сквозило самодовольство, да вот смеяться было не над чем. Не было сказано ничего серьезного и важного за все время этого странного диалога, и Лис, кажется, и правда был тем гениальным стратегом, которому принадлежало авторство сегодняшнего спектакля. — Серьезно? — Нет. — В чем смысл вот этого всего? — А может, спросить стоит у тебя? Лис в лунном свете открыто усмехался, и казалось, что он — один из демонов, которых уничтожал в свое время ударами острой косы. Искушающий, ждущий ошибок, но отчего-то сам запутавшийся и чем-то уже сломленный. — Расскажи мне, искатель, что тебе дали бесконечные исследования? Достоин ли мир того, чтобы его увлеченно и досконально изучать? — вкрадчиво и тихо говорил Лис, но в его голосе звучала какая-то не то угроза, не то просто враждебность. Словно они вдруг снова стали по разные стороны баррикад: исполнитель и искатель новых смыслов — но сейчас все стало резче и ярче: преступник и его возможный преследователь. — Ты всегда в этом приподнятом, странном состоянии восторга перед своей деятельностью, всегда занят и даже — помнишь? — когда у тебя появлялось свободное время, ты все равно что-то читал и фонтанировал оторванными от реальности мыслями, — продолжал Лис, словно тоже уже был не на пирсе у холодной воды, а где-то в своих мыслях, в пучине памяти, из которой не выйти-не выбраться. — Как там это называлось? Ты же объяснял мне в свое время, чем ты занимался в той жизни, что была до этой. Эти ассоциации с человеческой душой… — Давай не будем вспоминать мою жизнь и подумаем о твоей, раз уж я здесь, — прервал его Отелло, отвернувшись к воде. Ему показалось, что в воде плескалась рыба, что вряд ли было правдой — слишком близко к берегу. — Чего ты добиваешься? Стычек со жнецами? Или… — Да, вспомнил — великое деланье! — воскликнул Лис, словно не слыша, как его друг отчаянно желает перевести тему. — Второе состояние вещества, которое приходит после того черного познания мира путем самоубийств и страданий. Уж не от этой ли идеи ты когда-то выпил яд, кстати? — не удержался он. — Вот все это дальнейшее творчество, просветление, действенность, новые истины — так похоже на то, что с тобой творилось! Речь Лиса прерывать просто не хотелось. По двум причинам: во-первых, он все равно продолжит говорить; раз уж начал разговор, который кажется действительно серьезным, уже не прекратит. Во-вторых, он в корне неправ. Все, что он говорит с торжествующим видом, совсем не соответствует реальности. Лис может и дальше говорить, что «в деянии начало бытия», что он проникся немецким Фаустом и что ему близка философия алхимии, но он и на шаг не приблизится к пониманию, что стоит за этими попытками найти истину, сколько часов было потрачено понапрасну, какое концентрированное отчаяние струилось с кровью по телу в страшные минуты мыслей о самоубийстве. Или наоборот, еще как поймет. Поймет, примет и пропустит через себя, но продолжит насмехаться и до конца не понимать причин. Альбедо — вот то слово, которое Лису не удается подобрать, которое означает прощание с первичным состоянием самого живого вещества — человеческой души. Когда эстетика смерти и страданий перестает быть близка и кажется отвратительной, когда новые горизонты действительно появляются, когда из свинца появляется жидкая ртуть — или уже начинает застывать серебро? Лис не знает главного: чем дольше ты в этом состоянии, тем больше веришь в правоту гностических учений и обвиваешься вокруг получаемых истин Уроборосом. Ничто не позволяет найти то, что так хочешь найти — а ищешь не меньше, чем смысл жизни, а надеешься на открытие процесса мироздания, а веришь, что все это, что делаешь ты, что происходит вообще — не зря! Лис видит в этом отстраненность от реальности и уход в какие-то абстракции, но никогда не замечает, что абстракции и идеи — лишь способ ответить на вопрос «зачем». На который у Лиса тоже нет ответа. — Ты почти все время готов произнести это роковое «остановись, мгновенье, ты прекрасно», но забываешь об истинном смысле этой фразы! — голос Лиса словно стал громче; луна, осветившая его лицо, позволила видеть ярко-зеленые глаза. — Ты готов был продать душу за возможность искать ответы дальше — и совершил бы самую бестолковую сделку! — По крайней мере, я не заметил, чтобы мне в это время строили гроб! — наконец прервал Отелло Лиса. — А ты себе могилу явно копаешь сам, своими же руками. — Копать могилы и разговаривать с черепами — отличное развлечение! Займусь им, когда будет совсем скучно, — иронично подметил Лис. — Однако, снова к тебе. Есть многое на свете, друг Отелло, что и не снилось нашим мудреца… А, это не отсюда. Прошу простить. Истины нет, а правда — то, что в данный момент считается правдой. — Похоже на не очень связный бред. — Может, тебе так кажется, потому что ты снова не спишь ночами? Даже я со всеми шрамами выгляжу лучше тебя. Вот что доступ к огромному потоку информации и бессонница вместе делают, да? Продолжать не хотелось. — Ты здесь, чтобы лишний раз обсудить меня? Я не понимаю. Я тебя не понимаю. Пытаюсь понять, но выходит так себе. В чем смысл, Се… — Я об этом же, — скорбно отметил Лис. — Ты непременно ищешь смысл. И удивляешься, что его не выходит найти. Хотя искать иногда не надо. — Но смысл так или иначе будет везде, как ты этого не поймешь? Я лишь пытаюсь понять, почему тот, кого видел чертовы двадцать лет назад пытается показаться тем, с кем общался последний раз за ужином сегодня, — тихо и твердо ответил Отелло. — Хочешь сказать, что я недоговариваю? — Именно. — Так задевает, что пользуюсь твоим амплуа? — Просто мы почему-то оба метим в Загадочники, минуя Эдварда Нигму. Это действительно раздражает. — Знаешь, — немного помолчав, произнес Лис. — Двадцать лет — это мало только для нас, жнецов. И прочей нечисти, конечно же. Когда начинаешь жить так, словно ты никогда не умирал, в эти двадцать лет вкладывается целая жизнь. Я видел людей. Видел интересных людей и абсолютно скучных. Жил в нищих кварталах и пил эль с рабочими и перевоплощался в любимчика судьбы, пробуя редчайшее вино. Путал рыцарей плаща и кинжала и помогал бездомным. Бродил по улицам бродячим псом и дышал морем на гаванях Ниццы. Ты не представляешь, как свобода развязывает руки — да, это всегда адреналин и риск, возможность лишиться всего… но именно с ней впечатления словно становятся острее. Я могу многое рассказать, да нет слушателей. «Рассказывай», — как-то отрешенно подумал Отелло. «Это намного лучше твоих упреков и твоего молчания». — И главное, что мне открылось — не нужно ничего искать, — восторженно говорил Лис, улыбаясь каким-то воспоминаниям. — Нужно просто дышать полной грудью, говорить о чем-то то, что думаешь, как-то понять, что все, что происходит — происходит не зря! Знаешь, — он перешел почти на шепот, — я был таким же, как ты, и ты наверняка это понимаешь. Но прелесть скованности и рамок в том, что они однажды спадают. Достоин ли мир того, чтобы знать его устройство и искать ответы на что-то, если есть и другие, более прекрасные пути? Лис не скажет прямо: «Я хочу, чтобы ты ушел вслед за мной». Лис слишком близок к постмодерну, до которого еще целое столетие — Лис, невероятно честный перед собой, будет юлить и уходить от ответов, Лис скорее скажет «до меня Шекспир бы сказал…», чем начнет сыпать словами. Отелло не ответит: «Я бы ушел вслед за тобой, но не могу избавиться от тех чувств, что не дают мне это сделать». И речь даже не об ответственности или других весомых причинах. Что-то подсказывает, что Лис непременно сегодня скажет, что «трусость — самый страшный порок». — И как ты теперь воспринимаешь людей? — Лучше понимаю. Знаешь, забавно оставаться бессмертной сущностью, когда стал такой по собственной глупости… — Лис как-то криво улыбнулся. — Как бы ни было, от людей мы и так не очень отличаемся, — более спокойно ответил Отелло. — Отличаемся, — отрешенно отметил Лис. — Совсем не умеем ценить свободу. Люди, конечно, тоже не все… В остальном же ты прав: почти не отличаемся. Так же путаем важное со второстепенным, так же боимся смерти… — Я не боюсь смерти, — задумчиво произнёс Отелло. — Я есть смерть. — Не ври себе, — одернул Лис. — Боишься даже больше, чем краха стабильности. А в последнем я более чем уверен, иначе ты бы здесь уже не стоял. И говорить, что кто-то из нас — смерть в обличии… глупо, ты сам понимаешь. Лишь вестники, сами не знающие, чего им ждать. Повеяло свежим ветром, растрепало волосы Лиса, который даже не попытался их поправить. Лис прав: это все лишь самообман, наивный и обнажающийся с каждым словом отступника, но насколько проще жить с ним, верить, что самое страшное уже преодолено, что знаешь, что скрывается за гранью смерти! За гранью когда-то оказалась безрадостная вечность. Как заступить за грань вечности и увидеть новую, другую смерть? И кто решится? Предел познаваемости мира — здесь, на острие косы смерти; рискни, проведи пальцем по лезвию, вонзи его в грудь. Не решается никто, хотя бы потому, что вновь оказаться в предсмертной агонии никому не хочется. Или дело в любви и интересу к внешнему миру? В страхе выйти за рамки привычного мироздания? А когда-то все было проще. «Мне снова шесть или семь лет», — внезапно подумал Отелло. «Впереди пустая дорога, жухлая после зимы трава на обочине и первая появляющаяся под ней зелень. Там, вдали, несколько аккуратных небольших домов, от которых вьется кольцами дым из труб. А на дороге — пепел костров, на которых сгорает все лишнее и зимнее. И впереди светлая пустота, голубое небо, светлое где-то на горизонте, реки и мосты, предчувствие лета, и думать совершенно не о чем». Но они оба здесь, на пирсе у холодного моря, в пене которого погибнет датская Русалочка, в волнах которого якоря надежды больших кораблей на тяжелых цепях поднимаются к палубам. И есть лишь ветер, лунный свет и свободная, как и сам Лис, стихия. — Ты же здесь с более очевидной целью, чем говорить о людях, верно? — Отелло перешел к основной теме сам, уже догадываясь, что именно Лис скажет. Он как-то горько усмехнулся в ответ и произнес: — Да. Я здесь, чтобы с тобой попрощаться. Как-то не удалось раньше, знаешь ли — но лучше поздно, чем никогда! И промелькнуло очередное случайное. «А ведь, познакомься мы раньше», — мысли разорваны и не клеются, перебивают одна другую и не желают создать хотя бы подобие упорядоченности, — «может, и не пришлось бы умирать, не пришлось бы стоять здесь сейчас, не пришлось бы… он тоже знает это, он понимает не хуже меня, но…» — Наконец найдешь тихое место и заляжешь на дно? — смысл диалога вновь утерян, ответы известны заранее, и причины произносить их словно бы нет, но оба доигрывают свои роли в этом спектакле. Лис играть по сценарию не хочет и вновь сворачивает на другую тему: — Я никогда не смогу понять тебя до конца, никогда не стану, как ты, — почему-то это тоже режет и задевает, — но надеюсь, что у тебя и дальше все будет хорошо. Удачи во всяких штуках, которыми ты там занимаешься, — кажется, Лис откровенно издевается, но выглядит он предельно серьезным. Машет рукой и, кажется, ждет чего-то в ответ, но наконец произносит сам: — Как сказали бы алхимики, я не с тобой, но да славится терпенье твое! Хотелось переменить всё, что происходит — и оказаться на пустой дороге, уходящей куда-то вперед. Ее освещал бы рассвет с первыми теплыми лучами, пахло бы свежестью и травой, и можно было бы просто идти вперед, не зная, куда приведет этот путь, и говорить, говорить, говорить — о чем угодно, о Платоне и Сократе, спорить о книгах, об устройстве государств и о поиске смыслов. Лис бы продолжал рассказывать о людях и гаванях, на которых побывал, и время бы не ощущалось, и часы проходили как секунды. И можно было бы все отдать за этот путь и за эту бесконечную беседу — только все, что осталось — упреки да обвинения, да шум ледяных волн. «До встречи, Сед…». Лис уходит с пирса в лунном свете. И Отелло будет ненавидеть его за это.