***
— Венди… Венди, приди в себя. Просыпается Дарлинг от стойкого ощущения чего-то влажного на щеке. Теплое дыхание робко щекочет шею, а бороться за спасительные глотки воздуха с каждой секундой становится все тяжелее. Венди, разлепляющей тусклые голубые глаза, только кажется, что просить про себя о появлении Нэны из плоти и крови, а не очередной зыбкой галлюцинации, глупо. Ее осторожное желание все-таки услышано. Слабая улыбка трогает уголки обкусанных губ, а безвольно висящая рука, по всей видимости, занемевшая от неудобного положения, приподнимается в попытке погладить верную псину. Но дотянуться — уже подвиг, потому что сил у измученной болезнью девочки практически не осталось. И верная няня ее отлично понимает, втягивая чувствительным мокрым носом затхлый воздух прибежища русоволосой. Ей не нужно пустого набора слов. Нэна ведь с щенячьего возраста была умной и заботливой собакой, иначе Дарлинги никогда бы не позволили ей жить в доме и уж тем более не разрешили следить за своими драгоценными детьми. Оценив положение своей хозяйки, она сама подсовывает тяжелую морду под хрупкую, грязную ладошку и тихо-тихо, даже жалобно, скулит. На секунду дочери Мэри кажется, что в огромных, с блюдца, преданных глазах мохнатой любимицы стоят слезы размером с горошину. Венди выдыхает. Все увиденное оказывается лишь обманом зрения, книги не врали — собаки не умеют по-настоящему плакать. И это хорошо. — Родная, я так по тебе скучала, — напрягает она с непривычки стянутые кровяной коркой губы, — знала бы ты, сколько всего вылилось на нашу тихую семейную жизнь. Получая в ответ смиренное моргание, девочка не сразу осознает, что Нэна пришла не одна. — Венди… — звучит как наяву, позволяя шоку завладеть каждой живой клеткой тела. Костяшки на руках белеют и безвольно расслабляются. Перед ней, Венди Мойрой Анджелой Дарлинг, сидит герой собственных нежно лелеянных сказок. Таким, каким она его запомнила с последней встречи. Абсолютно не изменившийся подросток: взъерошенные волосы (с ветром в качестве постоянного гостя), которые могли бы посоперничать в цвете с закатом, большие выразительные ярко-карие глаза, длинные выгоревшие на солнце ресницы, чуть вздернутый нос, усыпанный веснушками, а привычный зеленый костюм дополнял верный кинжал. Все в нем было как будто прежним. Но взгляд… Он стал другим, смутно знакомым, но не принадлежащим храброму не взрослеющему мальчишке. Этот обеспокоенный полуприщур она определенно где-то видела раньше, только вот… И тут до Дарлинг-младшей доходит: «Ну конечно же! Вспомнила! Такое легко не забывается! Мама — именно она так взволнованно глядела на меня, когда я почти на две недели слегка со скарлатиной. Мама, моя милая мамочка, как же мне не хватает твоей заботы, теплых рук и мудрых советов! Как же дошло до такого. А Питер… Почему же воображение рисует тебя таким печальным, неужели болезнь, помимо прочего, лишает еще и фантазии? Верно, я не могу признать в этом человеке Пэна. Ему не дано утрачивать веру, так как она, по-хорошему, и есть его чудесная половина, важнейшая часть, основа, как фундамент любого, пусть даже самого миниатюрного, здания. Нет, это определенно не было и не могло быть Питером. Это всего лишь иллюзия, заставляющая почти потухшее сердце совершать немыслимые кульбиты. О, если бы он только был рядом, как бы мне хотелось увидеть его чудесную улыбку. Пусть и в последний раз…» Венди, как в тумане, вновь приподнимает руку и пытается помахать перед носом своего болезненного рыжеволосого призрака прошлого, но поздно осознает, в какой момент руки оказываются под властью капкана горячих мальчишечьих ладоней. Нэна решает незаметно улечься поодаль, чтобы не мешать. Ребята, согласно намеченному, не обращают на ее перемещение ровно никакого внимания. Тут другое: странное, сказочное и на редкость правильное такое. Воздух в подвале, будто искрится и плавится одновременно от тесного зрительного контакта, который никто не хочет разрывать. — Венди, милая Венди, — выдыхает южным ветром король Неверленда с дрожью и только крепче сжимает прохладные тонкие пальцы, так любившие в прошлом перелистывать ветхие страницы сказок, укрывать малышей и озорно зарываться в его густые пряди. Он узнал бы их среди тысячи тысяч рук других леди. — Питер? — в вопросительной форме пытается приподнять бровь девочка, но даже мимика плохо слушается, выводя что-то неопределенное. Надеется, что не отвратное. Пэн улыбается вежливо, натянуто, словно вредная домработница перед строгой хозяйкой или едва знакомые люди, случайно пересекшиеся на дороге (потому что, как ни старается, не может по-другому). Дарлинг же сто, нет, тысячу раз в минуту казнит себя за то, что и греза оказывается жалкой пародией, не дающей спокойно уйти. Хоть куда-то. Венди объясняется тем, что мучает себя, потому как боится. Катастрофически боится остаться одной не столько физически, сколько ментально, даже без крохотных воспоминаний его настоящего лица как отголоска счастливого прошлого. Она не верит лживым ударам в груди, отзывающимся на неискреннюю эмоцию. Но хотя бы так ей необходимо попрощаться. И тогда, что-то решив для себя, Венди улыбается. Так солнечно и влюблено, как умеет, как в последний раз, как если бы улыбалась ему… — Я вижу тебя, как хорошо… Даже представить не можешь, — с болью и ликованием шепчет. — Мне хотелось бы и впрямь встретиться с тобой, настоящим, перед тем, как навсегда уйти к маме и папе на небо. Мальчик хмурится и с раздражением восклицает, будто объясняет непреложную истину: — Но, Венди! Ты не можешь умереть! Это не сон. Я, в самом деле, тут. Я пришел за тобой, чтобы забрать отсюда. И заберу, — уже мягче, но все также пылко и настойчиво проговаривает, — я вообще не должен был идти на поводу и оставлять тебя. Гляди, к чему эта оплошность привела. Мама потеряшек мотает головой, до новой порции крови закусывает губу, внутренне отрицая всю абсурдность ситуации. Нельзя поддаваться своей больной забитой Питером Пэном голове. — Тебя здесь нет, — будто убеждая себя, повторяет, — ты в Неверленде. Борешься с пиратами или играешь с индейцами и потеряшками. Ты давно забыл свою Венди. Горло отчаянно свербит, распороть хочется. Немедленно, чтобы раз и навсегда. На «долго и счастливо». — Нет же, я тут, с тобой, — упрямо стоит на своем Питер, — сижу прямо здесь. Хочешь, докажу? Осторожная заинтересованность мелькает в голубых глазах, заставляя нутро мальчика переворачиваться. Даже такая слабая реакция воспринимается чудом в ее состоянии. Венди ожидает, что Питер начнет горячей речью пытаться вырастить в ней огонек, готовый бороться, или начнет похлопывать по карманам светлого костюма, так непривычно сочетающегося с нарядами нищих английских барышень. И тут происходит что-то чересчур невероятное: щеки мальчишки наскоро алеют спелой малиной, а глаза, будто от стыда, упираются в пол. Дыхание учащается, только Венди не в состоянии понять, у кого. Нее? Питера? Быть может, возраст Нэны дает о себе знать… А вдруг и вовсе само это мрачное место умирает вместе с маленькой девочкой? — Знаешь, этот наперсток я берег до встречи с тобой, — улыбается мальчик, — и теперь наконец-то могу его возвратить. На этом он тесно, неумело, совсем по-детски, отчаянно краснея до ушей, приближается, зажмуривает глаза и прижимается губами. Они у него обжигающе горячи, даже горячее губ Венди Дарлинг, изнывающей от жара тяжелой болезни. Тогда-то она начинает понимать, что все происходит здесь и сейчас. С ней. И в голове звучит отголосок серебряных рождественских колокольчиков, похожий на пение ангелов. Отстраняться так невмоготу, но нужно, хотя бы ради того, чтобы задать тревожащий вопрос: — Питер, — глотая слезы, шепчет изумленная девочка, — Питер, но как.? Пэн молчит, прижимает к себе, гладит по волосам, дышит часто, будто надышаться не может. И слышит те же самые рождественские переливы. — Нэна, — кивает он головой на сидящую рядом собаку. — Скажи спасибо ей. Она нашла мою неисправимую очередной раз потерявшуюся тень, затем — Динь, а через нее уже и меня. Венди, прости меня, я так задержался. — Питер, они, они… — не выдерживает девочка. Горечь заглушает крик. Внутри все гораздо громче. — Поплачь, Венди, — он прижимает ее голову ближе к себе, — тебе полегчает. Ты больше не останешься одна, обещаю. Тук-тук, тук-туки-тук. Создавалось впечатление, что безжалостное время замерло. Вся горечь отошла на второй план, больше не было разъедающих голову мыслей, не было страха и боли, испарилось постылое одиночество, поселив в сердце ростки весны. — О Боже, Питер! — спустя время, задремавшая девочка слегка отодвигается, схватившись за губы. — Я же болею. Ты не должен был… На щеках пролегают ямочки, он смеется и укладывает ее обратно, заставляя уткнуться впалой щекой в подрагивающий от смеха подбородок: — Все в порядке. Я же иллюзия, — шутливо хмыкает, — помнишь? — Извини… — уязвленно опускает ресницы девочка, поморщившись. У нее еще осталась эта застарелая девчоночья привычка: сначала говорить нелепицу, а впоследствии краснеть до самых корней. — Эй, все хорошо, слышишь? — приподнимает он ее голову, попутно смахивая прядку с напряженного лица. Дарлинг улыбается, чуть кивая в ответ (а Пэн замечает, что улыбка ей к лицу гораздо больше слез). И тут же взрывается восторженным криком, как только за плечом вечно юного мальчика замечает знакомую пульсирующую светом фигурку. — Динь-Динь! Фея стремительно вспархивает, начиная светлячком кружиться над головами детей, а затем с надсадным перезвоном бубенчика приземляется на выставленную Венди ладонь и чмокает ту в лоб. Дочь Мэри и Джорджа совсем уже смело улыбается. Она безмерно рада приветствию и говорит, что тоже счастлива видеть старую знакомую. Язык фей для нее так и остается непонятым, но в данный момент какого-либо дискомфорта это не вызывает. Эмоции Динь написаны на пухлощеком миленьком личике, больше не испытывающем к Дарлинг былой неприязни. Сделав еще один виток вокруг светловолосой, она садится на плечо грозе пиратов и что-то быстро шепчет-звенит в ухо. Так скрытно, будто Венди может ненароком догадаться. Мальчишка слушает ее чересчур внимательно, он больше не улыбается и не выглядит таким уж беспечным. Он кажется… На редкость взрослым для своих лет. — Да-да, надо торопиться, — все еще пребывая в мыслях, отвечает он, не глядя на обеспокоенную фею, и тут же натыкается на непонимающий и глубоко расстроенный васильковый взгляд. Маленькая леди уже было решила, что Питер побудет с ней хоть на капельку подольше, но не стоило забывать, что у него совершенно иная жизнь, и скорее всего она уже зовет короля Неверленда в новые приключения. Только вот его дальнейшие слова привели ее в ступор: — Ну же, Венди, следует поспешить. Скорее, подумай о самом прекрасном, что только может быть! Ты же помнишь, это единственный способ взлететь, — он переплетает свои и ее пальцы. — Я понимаю, что требую от тебя невозможного сейчас, но, прошу, помоги мне! Без тебя я и Динь не справимся, без твоей веры… Венди краснеет, бледнеет и снова краснеет — вообще последние минуты напоминает нестандартный бинарный семафор. Пытается отдернуть руки, но слабость во всем теле не позволяет. Венди страшно. Безумно. Она чувствует себя птицей с подрезанными крыльями, неповоротливым пингвином, что так и не смог, преодолев эволюцию, взлететь. Птаха без крыльев — это про нее. Да, раньше она могла, но то было раньше, тогда, в иной жизни. Там, где было место чудесам, сказкам, добру и мечте. Она не справится, не сможет сейчас — куда ей, когда даже не в состоянии управлять своими тощими конечностями. Лучше… Лучше было просто не пытаться. Дарлинг не выдержит, если заметит в его добрых глазах тень разочарования. — Питер, я… Я-я не смогу. Но все ее попытки отстраниться остаются без внимания. Пэн сам сокращает расстояние, прижимается лбом к ее лбу и смотрит с невероятной уверенностью, от которой дыхание начинает спирать. — Сможешь. Ты. Все. Сможешь, — говорит он четко. — Самое невозможное, самое небывалое, потому что ты, — он прикрывает веки, глубоко вздыхает и на выдохе произносит, — Венди Мойра Анджела Дарлинг — девочка, которая горазда на любые чудеса, даже самые невозможные и непосильные другим. Венди не верит. Ошибка. Венди не верила больше. Раньше. Думала, что вовсе разучилась за то время, пока пыталась выжить в родном прежде городе. Но вот он здесь, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, держит ее в объятиях. Пэн вернулся ради нее, хотя не надеялся застать прежней, маленькой девочкой. И ей нельзя подвести. Если он так хочет, то ее задача — обязательно постараться. Ее хрупкое тело вновь сотрясает хриплый кашель, оставляя смертельно-алые пятна на одежде обоих. Уже совсем скоро. — Ну же, — почти умоляюще шепчет он, спиной ощущая безмолвный приговор вечности. Изо всех сил зажмурившись, ей приходиться сосредоточиться на своих счастливых воспоминаниях. Прошлое, как на проекторе, дребезжа плывет по темным закоулкам разума. Быть может, рождение Джона или Майкла, или первое появление в доме Нэны, а может празднование ее восьмилетия: тогда был огромный малиновый торт и поднос заварных пирожных, можно было даже ложиться спать позже положенного и… Не выйдет. Каждый раз в такие радостные моменты рядом находились милые сердцу лица родителей. — Не получилось, — глухо шепчет девочка, смотря мимо Пэна. — Ничего, это не страшно. Попробуй еще! Давай, я помогу тебе, — он закрывает глаза одновременно с ней. Бог знает, о чем теперь думает. У Питера Пэна было столько событий в жизни, что выбрать точно есть из чего. Венди же проникается воспоминаниями о своем первом полете: как ноги только-только оторвались от кровати и она, расправив руки широко-широко, воспарила под самый потолок. Голова тогда кружилась, словно игрушечный волчок, а грудную клетку распирало от восторга. Ей больше не хочется вспоминать о плохом, да и теплые руки на собственных бумажных ладонях не позволяют. Желание вернуться назад, в Неверленд, увидеть милых потеряшек и забыть обо всем пережитом — завладевает детской искалеченной душой. Она не сразу чувствует, что перед плотно закрытыми веками заплясали мельчайшие искры, а тело стало гораздо невесомее. В шоке распахнув глаза, Дарлинг убеждается в догадках. — Не теряй веры, и однажды она услышит твои мольбы. Белесая липкая пелена окутывает дремлющую сном младенца столицу, пока огромная черная стрелка Биг Бена огибает блестящий во мгле циферблат, поторапливая неторопливые скучающие по суете кэбы, по узким улочкам возвращающиеся на свое постоянное место стоянки. Джон и Майкл впервые за несколько месяцев спокойно спят в кроватях. А где-то высоко, в холодном свете звезд и фонарей, звучит радостный собачий лай и детский смех.***
Потерянная. Была ли Дарлинг такой? И если да, то, в таком случае, для кого? Чопорного общества, сверстников, мира в целом? Одно она знала точно: некогда любимый Лондон был не рад своей маленькой обитательнице, что, даже потеряв дом, не перестала быть настоящей леди. Время спустя, она отыщет новый. Теперь уже навсегда. Ведь решение оказалось таким заурядным. Всего-то и требовались: вера, надежда, волшебная пыльца да храброе сердце одного влюбленного мальчишки. Вторая звезда направо и прямо до самого утра.