«Мир будет существовать, пока вещая птица не расскажет свою последнюю сказку»
Сложно сказать, сколько времени прошло с той истории, ведь рассказ не заканчивается пока у него есть свои слушатели. Может быть, это произошло тысячи лет тому назад, может быть сотни, а может быть и такое, что сама эта история стара как мир. В любом случае, было это ещё в стародавние времена, когда люди сосуществовали в мире с загадочными для сегодняшнего человека существами – тут вам и лешие на пнях сидят да путников заговаривают, и водяные в болото своё зазывают. Люди боялись и уважали этих созданий, а сама нечисть только подтрунивала над своими мирскими соседями, да и то не со зла, как можно подумать. Жил-был в тридесятом царстве некотором государстве добрый молодец Чон Хосок. Был красавцем моряком, любил на мир посмотреть своими открытыми и любопытными глазами, а мир в ответ всегда встречал его во всех уголках с распростертыми объятиями. И на том краю ему рады будут и в другом, а всё потому, что любил он жизнь, а когда любишь, так весь мир, как и избушка на курьих ножках, - поворачивается к тебе передом, двери свои для тебя распахивает, да печку растапливает. Отправился как-то моряк Хосок на остров Буян, овеянный зачарованной атмосферой волшебства да нечести с дьявольщиной, что уживаются в миру с простыми людьми. Хотел воочию увидеть этот необычный союз и на всех этих нелюдей посмотреть, авось станет исследователем и книгу напишет «О волшебных тварях с Буянового острова». Прибыл моряк пред самым закатом, как небо стало понемногу темнеть с востока, а ближе к кромке, куда стремилось уставшее за день июньское солнце, отливало розовым и фиолетовым цветом. Хосок привязал свою ладью к колу около берега и шагнул на землю, поросшую сорной травой и васильками. Где-то в этих зарослях овсяницы звучала трель насекомых - стрекотали кузнечики и сверчки, жужжали шмели. Молодец остановился в трактире, находящийся на рыночной площади, в самом сердце острова, чтобы максимально насладиться поездкой, вслушиваясь поутру в шум и гам местных жителей, спешащих по своим делам. Трактир был больше похож на резной терем, пестрящий красными, желтыми и голубыми красками, расписными наличниками и цветочной оградой прям под окнами. На первом этаже вовсю кипела жизнь, гремя посудой, звеня глухими ударами деревянных кружек с медовухою, из приоткрытой двери доносились дурманящие запахи домашней стряпни, так и заманивающий на теплую веранду и кухню к доброжелательной хозяйке Пак. Молодец отказался от позднего ужина, ссылаясь на усталость с дороги, и направился сразу же в свою комнату на втором этаже терема. Предвкушая насыщенность завтрашнего дня, Чон лег на кровать, устланную одеялом из множества совершенно разных и так непохожих друг на друга лоскутков. Его уставшую голову с тягучей приятностью погрузила в себя подушка, вышитая замысловатыми красными крестиками, образующими обережную историю из старых добрых сказок, а в изголовье будто бы сел сам кот Баюн, окунувший уставшего путника в сладкое забытье. Вот и сидел уже следующим предрассветным утром Хосок в своей лодке да глядел на горизонт, любовался солнцем и его красками, играющими огнями на редких облаках. Во влажном туманном воздухе витал легкий аромат луговых трав и цветов, запах росы на вереске и бруснике. В густой утренней дымке низин стрекотали кузнечики да шелестели волны, разбивающиеся об берег. Чон чувствовал в воздухе свободу и спокойствие, вдыхая их и наполняя ими свои легкие, как вдруг с соседнего берега донёсся волшебный таинственный голос, опьяняющий разум моряка. Низкий, бархатистый, растекающийся внутри, словно мёд – сладкий, чадящий и успокаивающий. Невозможно было перестать наслаждаться этим пением. Хосок не разбирал слов, да даже не вслушивался в эту заговорщическую песню. От этого наваждения отвлекал небольшой венок из васильков, прутьев ивы и синей ленты, бившийся со всплеском об нос ладьи. Но этот чарующий низкий голос снова обволакивал Чона, увлекая его в заморские чудные дали, в которых никто не ведает горя. И только, кажется, бьющийся об борт венок не позволял юноше полностью потерять голову и выдать свое присутствие. Песнь была печальнее самого мира, что сердце моряка будто бы обволакивала тёмная пустота, обвивая его сознание своими вязкими ивовыми ветвями-руками. Ещё немного и водяной утащил к себе в царство доброго молодца. Он не помнит, сколько прошло времени зачарованного слушания, а когда очнулся, солнце высилось к полудню, и туман совсем развеялся над всей низиной. О наваждении напоминал только васильковый венок, прибившийся к лодке, со всплеском бившийся об неё с каждой волной. Хосок подцепил веслом синий венец и повесил его на нос своей ладьи. Такое утро выбило моряка полностью из колеи – из головы не выходил этот чарующий печальный голос, чадный и опьяняющий все мысли, вытесняя из головы все остальные тяготы и радости жизни, оставляя на сердце незаметную рану, непроглядную пустоту, утягивающую в себя все сильнее и сильнее. Жители острова Буяна, заметив печальный и рассеянный вид Чон Хосока, а там и васильковый венец на лодке, даже не думающий увядать, подтрунивали над ним, что он только приехал, а уже пришёлся по душе волшебной птице Сирин, что заманивает путников своим волшебным пением о чудесных мирах и обрекает их на погибель. - Конечно, Хосок-и, - звонко хихикая, говорил Пак Чимин, сын владельцев таверны, в которой остановился моряк, - ты такой красный и добрый молодец, как тебя и не заманить? Чимин был младше Хосока на пару лет, но если старший успел повидать полмира, то младший был его полной противоположностью – он даже не стремился к тому, чтобы покинуть родной остров и родителей, чтобы хотя бы просто посмотреть на то, как живут другие. Он целыми днями помогал по хозяйству и был таким домашним и простым парнем, с которым определенно хочется водить дружбу. - Да это невозможно! Никто же меня не заманивал и разума я не лишался. Вот сижу рядом с тобой и пью прекрасный травяной отвар от летней хандры, приготовленный твоей матушкой. - Ну а кто знает, может у этих птиц колдовство постепенное? Иначе, зачем тебе тот венок? Разве это не колдовство, что цветы даже не собираются увядать? – Чимин кивнул сам себе, соглашаясь со своими мыслями. – Ты хоть знаешь, что васильки в венке означают любовь? И то, что ты додумался взять его, слава Яриле не домой, конечно, это можно расценивать как твоё немое согласие на эти чувства? - В глазах Пака что-то заговорщически сверкнуло, что Хосоку стало не по себе. - Ну, нет! Это было просто совпадение и твоя фантазия! - Возможно, моряку стоило бы пить отвар не от летней хандры, а пригубить настойку от любовных горестей.***
И на следующую ночь Хосок, словно зачарованный, вместо того, чтобы смотреть сны, бредёт к берегу, у которого пришвартована его ладья с волшебным васильковым венком на носу, чтобы на сон свой посмотреть наяву хотя бы одним глазком, да может наконец-то увидеть обладателя дурманящего голоса. А в голове звучали слова юного трактирщика, что негоже слушать обычным смертным околдовывающий голос Сирин, абы как не обернулось оно чем. Моряк был для таких легенд слишком скептичным и самоуверенным, чтобы испугаться волшебного голоса, ведь рожденные в рубашке ничего не боятся, весь мир расстилается у их ног. А если Хосок не был рожденным в рубахе, то кем же он является? В непроглядном мраке сельского пейзажа можно было различить лишь полную луну на небе да её отражение в тёмной глади озёрной воды, покрытой лёгкой рябью. Где-то вдалеке было слышно филина. Шуршал ветер, запутавшийся в пряных травах. Хлюпали волны, облизывающий своей пучиной берег, укрытый галькой и песком. В прохладном ночном воздухе пахло душистым разнотравьем, водяной свежестью и тиною. Было влажно и спокойно – слишком хорошо для вечера, когда что-то может пойти не так. Чон Хосок вдохнул полной грудью сонную прохладу начинающегося лета, спрятался в высокой колючей траве в самой низине, облокотившись спиной об старую яблоню, и стал вслушиваться в чарующую тишину сквозь стрекот сверчков. Веки моряка словно наливались свинцом, погружая его в царство Сна. И будто бы с другой стороны яблони сидел старый - добрый кот Баюн, да сказки свои рассказывал про птицу Сирин, прилетевшую с самого райского места, чтобы поведать людям про эти чудеснейшие места. И как несчастна бедная птица, увидев рай, пришлось спуститься на землю и повстречать и человеческую жестокость, и людскую глупость, которые порой вытекают друг из друга. И сна не ведает Сирин – днём в облике человека бродит она среди людей; и не ведает покоя - по ночам темным и лунным обращается птицей, что сидит на яблоневой ветви и плачет грустными песнями о незыблемом и далеком рае, о жестокости и бесконечной любви. Ведь Сирин наполовину человек и на половину птица, а значит, чувства её могут ранить сильнее кинжалов и ядовитых стрел. Чон Хосок дремлет под Баюновы сказки и видит прекрасного юношу. Отчего-то знакомого. Молодец с карамельными волосами, отливающими на солнце медным блеском, грустной улыбкой, глазами цвета жженого сахара и с сердцем горячим, как солнце. Да голос его слаще заморских лакомств, а печаль в его сердце соразмерна морскому дну — бездонная и не проглядываемая, словно чужеземное сокровище на потонувшем корабле, и откроешь сундук с выдуманными самоцветами, а окажется, что ящик Пандоры вновь выпустил на свободу все смертоносные ураганы и наводнения моряка.«Сирин может полюбить лишь единожды».
Занимался рассвет – небо оживало яркими красками. Прохладный умеренный ветерок щекотал высокую траву и волосы моряка. Чон медленно открывает глаза, оглядывая неплотный рыхлый туман над морской гладью. Он всё пропустил. Не слышал чарующего голоса, полного грусти и не прирученной нежности, и птицу невиданную так и не встретил. Хосок опускает взгляд вниз на свои колени и обнаруживает там серое пёрышко в чёрную крапинку, словно выскользнувшее из его сновидения. Он достал из своей набедренной сумки тонкий кожаный шнурок, обвязал его вокруг перьевого очина и повесил на шею. «Всё неспроста», - думает добрый молодец. Это некая загадка, требующая ответа именно от моряка, или игра невиданная человеком. Чону даже в последнее время начинает казаться, будто бы богине Маре так наскучило заточение в Нави и прядение обычных человеческих судеб и жизней, что она решила сплести воедино ниточки обычного моряка и волшебной птицы Сирин, чтобы узнать, чем всё это закончится. Хосок уже не понимал, сон с ним случился или всё происходило наяву. В голове был тяжелый туман, застилающий глаза и тянущий в глубокий сон, будто бы ночью ему так и не удалось вздремнуть. Воздух был наполнен запахом утренней свежести – мокрой травой и расцветающим клевером. Моряк привстал с насиженного места, спрятанного за старой яблоней, и медленно направился в сторону центра острова – ему требовался нормальный отдых и вкусная еда. Остров Буян неспешно оживал после сладкого ночного сна – с первыми тёплыми лучами солнца вскрикивали петухи, просыпались люди, встречая новый день. Мимо Чона прошла группа молодых красавиц в сторону берега. Они поглядели на моряка и громко захихикали, пробуждая его от грузных мыслей. Он оглянулся на смех, и девушки разразились ещё большим хохотом да побежали дальше, что под длинным подолом их платьев-сорочек можно было разглядеть маленькие девичьи пяточки. Молодец улыбнулся этой юношеской шалости и ещё пару секунд смотрел им вслед. - Привет! Ты сегодня идёшь на озеро? – за стол рядом с Хосоком уселся Чимин с тарелкой гороховой похлебки. У путешественника под рёбрами что-то сжалось. «Неужели он что-то знает?». - И тебе доброго дня! А что за повод? - Да ты что?! Сегодня же Купальная ночь! – Чон выдохнул. – Спорим, что венок самой красной девицы будет моим? - солнечная улыбка украсила лицо младшего. - То, что ты его поймаешь, ещё ни к чему её не обязывает. - Не начинай, а, - юный трактирщик закатил глаза. – Ты ещё включи мою матушку и начни отчитывать даже за мысль о том, чтобы топить девичьи венки! - Так ты обрекаешь их на несчастливый брак… - Вот давай без этого. - Как знаешь, - пожал плечами моряк, улыбнувшись уголком губ, вспоминая свои юношеские шалости на Ивана Купалу. Чимин был простодушным и добрым малым – никогда долго не держал обиды, и был всегда готов всем помогать. Хосок был даже удивлен, что юноша до сих пор не был ни с кем помолвлен. Младший Пак не мог не нравится ни чертами характера, ни чертами своей ангельской внешности – пшеничные волосы, пухлые губы и добрый взгляд карих глаз с каплей коварства. Сын трактирщиков был действительно забавным и добрым малым. В пухлости его щёк ещё жила какая-то детскость, но искрящиеся теплом и мягкой решительностью глаза говорили о Чимине как о достаточно зрелом человеке. Младший Пак с раннего детства готовился к роли владельца трактира, помогая то матери, устраивая гостей, то отцу, решая вместе с ним деловые и финансовые вопросы. Юноша рос в окружении любви, уважения и среди путешественников, таких как моряк Чон. И если Хосок смотрел на весь этот прекрасный и неизведанный мир своими любопытными агатовыми глазами, то Чимин прощупывал всю эту неизведанность через призму других путников, рассказывающих ему о страшных и неотесанных кочевниках блуждающих по свету в поисках наживы, и горделивых царевнах, которых отцы заточили в высоких башнях резных теремов, и о богатырях, бесконечно сражающихся со Змеем Горынычем. А Пак впитывал все эти истории, сказки да прибаутки, сам себе додумывал образы, описываемые путешественниками, а потом сидел у окна своей комнаты, да мечтал то об аленьком цветочке, то о пёрышке Финиста Ясна Сокола, порой грезил о волшебной стреле, которая отыщет ему самую прекрасную невесту, а то и о своих мальчишеских подвигах во имя безграничной любви. Чимин хотел бы путешествовать, посмотреть воочию на Кощея Бессмертного, на царей и цариц, наряды которых богато украшены самыми драгоценными самоцветами. Но его ждёт самая спокойная судьба, неблагосклонная к приключениям, и юнец принимал эту долю такой, не предпринимая попыток что-либо изменить. Если он и завидовал Хосоку, то исключительно белой завистью, внимая каждому слову о любом, даже самом крошечном, уголке бескрайнего мира.***
Душный июньский вечер вступал в свои права. Бирюзовое небо окрасилось алыми и оранжевыми красками, а круглое солнце медленно уползало в зенит. В духоте и влажности воздуха пищали июньские комары и стрекотали кузнечики в низине около озера. На помосте уже собрались красно девицы, головы которых были увенчаны венками из лент и полевых цветов. Шуршала вода, облизывая берег и голые ступни ног. Это была самая короткая ночь в году. Хосок спустился к водоему и спрятался в камышах, занимая наблюдательную позицию скорее даже не за девушками, а за Чимином, чтобы младший не наделал глупостей. Моряк начал всматриваться в заросли по соседству. Кое-где мелькали белые рубахи юношей, поджидающих венки своих возлюбленных. «Ну, конечно, - подумал Чон, - легче же просто поймать венок, чем признаться в своих чувствах».Среди мелькающих рубах и макушек, Хосок столкнулся с пристальным взглядом. Взглядом ястреба, дикой печальной птицы, не прирученной ни одним человеком. Глаза цвета жженого сахара, пристально наблюдавшие за моряком. Чон не переводил взгляд, что-то знакомое и пугающее одновременно было в этих зеницах — они пленили и заволакивали сознание молодца, погружая его в бездонную мягкую топь чадящего голоса и прибережного разнотравья. На ястребиные зеницы спадала темная длинная челка, в прядях которой были многообразные перья и бусины, периодически гулко и глухо ударяющиеся друг о друга, создавая тем самым собственную мелодию метронома под стать пленительному голосу и песни Сирин. - О, ты нашел самое лучшее место! – Рядом с Хосоком раздалось шуршание. Он отвернулся от человека-ястреба и заметил рядом Чимина, копошащегося около него. Когда же моряк снова посмотрел в сторону того камыша, там уже никого не оказалось. Заиграла дудочка, и начался праздник. Девушки в своих белых платьях-сорочках выглядели, словно ожившие и невиданные доселе призраки или лепестки цветущей яблони, спустившиеся с дерева, чтобы исполнить свой танец во имя Купалы и урожая. Воздух будто бы наполнился ароматами цветущей юности и начинающегося нежного лета, когда девицы спустились к самому озеру, ступая по холодному вечернему мшистому дну. Первые венки спустились на воду и поплыли по течению вдоль камышовых зарослей, в которых спрятались юноши, в том числе Хосок и Чимин. И вот мимо них проплывают первые венцы, пока их владелицы водят хоровод по пояс в воде под звуки дудочки, осуществляя тем самым обряд животворения воды. Есть поверье, в какой очередности поплывут венки, в таком же порядке девушки будут выходить замуж. Возглавляющий венец был богато увит клевером да вереском и туго завязан темно-синей лентой. Он прибился к противоположному берегу от Хосока. Из камышей появилась рука, схватила венок и исчезла в зарослях. Несколько минут спустя Чимин тоже протянул руку вперед и взял прибившийся к нему небольшой венец из ромашек и мяты, увитый красной лентой. - Я не видел, чтобы кто-то вообще спускал на воду этот венок, - тихо, словно себе под нос, промолвил младший Пак и надел его себе на голову, выползая из кустов. Уплывающие все дальше и дальше венки, так и не решившиеся прибиться к какому-либо берегу, топились палками и камнями совсем маленькими мальчишками, видящими в древнем обряде предков только веселье. Под их громкий хохот, сопровождающийся глухими «бульк», и под шуршание тёмной озёрной воды об берег, шелестящие волны прибили к ногам Чон Хосока васильковый венец с яблоневым цветом без лент. Сердце Чона забилось с бешеной силой, под ребрами что-то болезненно сжалось, в голове был образ ястребиных глаз, а на губах привкус жженого сахара.***
И загорелись купальские костры на лесной опушке, затрещал костер колючими искрами да сухими поленьями, а в центре возвышался высокий столб со старым колесом на самой верхушке - символ круговорота. Ринулись славные богатыри да красные девы от воды на поляну хороводы водить да песни во славу Ярилы запевать. Хосок надел на голову, как и все остальные молодцы вокруг, пойманный васильковый венок, отдающий ароматами свежесрезанных цветов, скошенной травы, бесконечного лета, нагретыми дюнами и свободой, а под рёбрами зашуршали и зашевелились миллионы щекочущих чувств, заставляя растягивать губы в счастливой улыбке. Эти чувства рвались наружу купальскими любовными песнями о моряке и волшебной птице. Чону хотелось во всеуслышание кричать о возбуждающем и ласкавшем его счастье, но голос моряка был затерян в гомоне толпы. Или его щекотало загадочное перо, свисающее с шеи, вдоль торса?На летней заре, на красной зорьке На маленьком пологом пригорке Заколдованная птица Сирин, Прибывшая из заморских низин, Цветы на лугу собирала Да венок из них соплетала. Ой, раным-рано, на Купалы свято. Васильковый венок соплетала, Да в речку-реченьку бросала, А шёпотом ей величала: «Ты река, река, Круты берега, Ты неси веночек На тот бережочек, Где моряку сладко снится Его печальная птица». Ой, раным-рано, на Купалы свято.
Пак Чимин оторвался от компании своих друзей и принялся бродить с венком на голове вокруг опушки в надежде, что девица, спустившая этот венец на воду, сама откликнется на него, завидев юношу. Вдали от купальских гуляк и костра было намного тише и спокойнее - были слышны лишь отголоски хоровода, в шуме которого можно было разобрать всего лишь несколько слов от силы. Вечерний воздух был пропитан озёрной сыростью, тиной и костром. Хворост начинал похрустывать у юного трактирщика под ребрами. В вишневых кустах пела малиновка, словно вторя купальскому хороводу с его песнопением. Чимин шагнул вглубь, поддаваясь странному желанию исследователя, которое было для него в новизну. На маленькой полянке, сокрытой деревьями да кустами, сидел, упёршись об одно колено, высокий широкоплечий мужчина, собирающий травы родовым серпом, богато украшенным рубинами и сапфирами, с ласковым взглядом, в белой косоворотке и черных штанах, оголяющих хрупкие щиколотки босых ног. Пухлые губы отдавали сладкой влажностью, словно цветы и травы под утренней росой. И глаза большие и пленительные, словно у лесной лани. В самих радужках искрился огненный блеск (не то от костра за спиной у Чимина, не то от вспыльчивого, но очень теплого, нрава), и задымились окончательно у молодого трактирщика бревна под колючими рёбрами. А в глубине этих самых радужек то и дело, что леший скачет. Радостно скачет, смеётся да приговаривает, что ещё один путник в его хитросплетенные сети попался. А Пак слишком мил и наивен, да по глупости продолжает в эту гремучую чащу вглядываться. Даже не пытается выбраться, даже не помощь не думает звать. В той гагатовой чаще филин громко аукает, ворон оглушительно крыльями взмахивает, кронами вековых деревьев ветер шелестит. А над головой лишь непроглядное да спокойное ночное небо с миллионами звёзд. «В тихой ночной чаще леший водится,» - думает Пак и глубоко вдыхает запах сырого вечернего воздуха. Спасательным кругом служит аромат купальского костра, вытягивающего юнца из чащи гагатовых глаз и лесной души красивого мужчины. Последним, что видит Чимин, в этой непроглядной темноте - это то, как в глубине самого дикого леса исходит алым сиянием самый красивый цветок из всех, что трактирщик вообще когда-либо видывал.Как в нощь да на Купалу Входят в силу дивьи травы, Расцветает цветок алый, Жаркий алый чудо-цвет. Как в нощь да на Купалу. Цвет горит огнём кровавым, Хмарь лесную гонит прочь, Ярый жжёт-кровянит нощь! Как в нощь да на Купалу. Знахарь по лесу гулял, Травы серпом собирал. Травы ярые сильны Силой Солнца и Земли. Как в нощь да на Купалу. Ой, люли, на Купалу!
- Кто ты? - с неподдельным интересом спрашивает незнакомец и подходит ближе к Паку. От него пахнет мхом, нагретым солнцем можжевельником и сушеными травами. Чимин утопает в этой дикой сладости, словно в бочке варенья из дикой ягоды и мяты, и от хрустального перезвона его голоса, будто бы синие колокольчики на поляне и впрямь обмениваются звоном с ветром, шелестящим ими и тревожащим их покой.Пряных трав венок сплетал, Добра молодца кликал «Матушка быстра-река, Ты найди мне жениха!». Как в нощь да на Купалу! Ой, люли, на Купалу!
***
Сквозь языки купльского пламени, облизывающего старое колесо, на моряка смотрели ястребиные очи, словно два агатовых камушка, обожжённые огнём. Хосоку даже почудилось, будто бы само пламя приобретает очертание тех самых глаз — колючих, внимательных и печальных, но самых ранимых и нежных — под стать птице Сирин. В ночном воздухе так и слышались шелест перьев в волосах от легкого порыва ветра и глухой стук удара деревянных бусин друг о друга, словно ни песен, ни дудочки, ни треска костра не существовало. Моряк вышел из хоровода и направился в сторону старой яблони, разросшейся своими древними могучими ветвями в разные стороны, куда ему указывало дорогу перо, свисающее вдоль туловища, щекоча низ живота. Под сенью цветущего медоносного древа стоял, облокотившись об ствол, обладатель того самого колючего взгляда. Карамельные зеницы наблюдали за приближающимся путником, губы Сирин дрогнули в довольной ухмылке. В одном его образе Чон ощущал некую нечеловеческую силу, притупляющую все его чувства — ни других запахов, ни посторонних звуков, весь его мир будто бы сузился до одной маленькой точки, укрытой сенью яблоневого цвета и печали. Всепоглощающее ощущение безмерного спокойствия, словно безмятежность всего мира текла только по его, Хосока, венам, будто бы его с головой окунают в бездонную бочку тягучего мёда. У молодца предательски щемило в груди — сердце то пропускало удары, то ускорялось до немыслимой скорости. Моряк спустился под яблоневую сень, полностью скрывшись за нею, и оказался совсем близко к виновнику громкого торжества его сердца. От ястреба пахло свободой, печалью, речной тиной, разнотравьем и густой, не прирученной нежностью. В драгоценных глазах помимо агата сверкал янтарь всем многообразием оттенков и переливов, на которые он способен. Широкая рука птицы с проступающими венками практически невесомо коснулась живота доброго молодца, Хосок почувствовал только лёгкое дуновение ветра и колкую искру, проскочившую между ними. Перо, свисавшее ранее с шеи моряка, само поддалось навстречу руке Сирин. Незнакомец улыбнулся одновременно грустной и счастливой улыбкой, а Чон только сейчас заметил, что это перо точь-в-точь такое же, как у Сирин в волосах, - от одной этой мысли сердце моряка заколобродило ещё быстрее и громче. - Кажется, ты его потерял? - первым решился нарушить молчание путник. Сирин поднял на него свои драгоценные глаза, в которых сверкал обрядовый огонь, и продолжал улыбаться. - Я его обменял на более ценную вещь, если так можно сказать. - Певучий бархат чарующего голоса поглощал Хосока ещё сильнее этих волшебных зениц. В голове стали всплывать обрывки самых грустных песен, что он с трепетом слушал по утрам в последние пару дней. Этот голос было ни с чем не спутать, он был словно августовский тугой и непроглядный туман — тягучий, вязкий, но ещё хранивший тепло ускользающего сквозь пальцы лета. Возникла всепоглощающая тишина, но спрятавшимся под сенью цветущей яблони казалось, что им другого и не нужно, словно их души вели свой диалог, состоящий из смущенных улыбок, глупых прикосновений и взглядов глаза в глаза, в карих радужках которых танцевали обрядовые танцы языки пламени, возникших в их сердцах. Купальский костер приятно потрескивал где-то вдалеке, но он всё ещё был громче Ярилиных песен и шума толпы. Сирин внимательно вглядывался в лицо моряка, в красивый овал, ямочки на щеках, замечая родинку на верхней губе, всматривался вглубь агатовых очей, в которых бушевали все океаны мира. И этот васильковый венец, сплетенный рано утром ловкими руками с проступающими венками заколдованной птицы, придавал юности путешественника ещё больше цвета и сладости, привнося некую нежную, неприступную чувственность, несуразную, неловкую и по-детски наивную. Впереди Чона ждёт столько глупостей и нелепых приключений, что так и хочется спрятать его под свое тёмно-каштановое крыло, упрятать от ненужных неприятностей и испытаний, а потом ворваться в покои Мары, вымаливая такую же долгую долю для него, как у печальной птицы, раз уж она сама это всё придумала и соплела. Жить долго и счастливо, целовать эти губы с родинкой сколько хочется, разглядывать океаны и языки пламени в агатовых радужках, защищать, оберегать и любить до скончания века. Ведь именно таким видела свой рай эта вещая птица. Именно ему пела эти грустные песни, воспевала его и превозносила выше всего. А выше этой благодати для Сирин только сам моряк. У Хосока в голове сплошной сладкий тягучий кисель из малины - смуглой кожи зачарованного юноши напротив, его пленительных глаз, чадящего бархата голоса, пухлых губ с грустной улыбкой, что Чону так и хочется протянуть руки и потянуть уголки рта чуточку выше. Деревянные бусины глухо стучат друг о друга от поднимающегося ночного ветра и сердце моряка будто бы попадает в их такт, когда эти смуглые руки с длинными пальцами дотрагиваются до его плеч и скользят вдоль всей руки вниз, переплетая пальцы витиеватым узорами и вязью. Чон пропускает удары гулкого сердца, когда мягкие приоткрытые губы почти невесомо касаются его губ — молодец чувствует обжигающее дыхание и чуть сам не превращается в тот самый малиновый кисель или сладкий смородиновый отвар от летней хандры. От кожи Сирин пахнет янтарной смолой, нагретой на солнце, той неподдельной свободой тех, кто видел весь мир. Чон Хосок прикрывает глаза и отвечает на нерешительное прикосновение таким же нерешительным поцелуем. И время будто бы остановилось — они словно застряли в этот равноденственный миг, скрепляя юношеской глупой робостью тайную клятву, так и не озвученную вслух. Под рёбрами шелестят тёмные птицы своими могучими крыльями, словно разбушевавшиеся чайки над морем. Сирин — словно один из них, чернильная галка в сердце, вместо рисунка. V.***
В полночь папоротника цвет Решит судьбу и даст ответ. Исчезнет боль, исчезнет твердь, Страстей и страхов круговерть.
- Кто ты? - повторяет свой вопрос широкоплечий красно молодец. У Чимина от этого вопроса дар речи совсем пропал, не может выдавить из себя ни слова, ни звука, ни духа. Стоит и смотрит во все оба глаза на этого красивого статного молодого мужчину, рассматривает его с неподдельным любованием и любопытством. - Да я просто мимо проходил, - мямлит молодой трактирщик. - Извини, если потревожил. - Юнец мнётся на месте, словно осознает, что ему с таким ответом надо бы уходить, убегать, натягивать сапоги-скороходы, но он лишь опускает немного голову вниз и вбок, продолжая рассматривать красивые пухлые губы и раскрасневшееся лицо («от июньской жары и работы, наверное» - думает Пак). Незнакомец же, на самом деле, не выглядит опасным или грозным, но Чимина не покидает ощущение, что он вторгся на чужую территорию и нарушил чужой покой, сам того не ведая. И воинственно зажатый в правой руке серп намекал разыгравшемуся воображению, что действительно пора бежать, куда глаза глядят. - Я спрашиваю твоё имя, а не что ты здесь делаешь, - голос незнакомца звучит строго, он явно не потерпит возражений. Чимину этот тон напомнил об отце, решающем всё и за всех, если кто оказывался в его гостеприимном доме. - Назови мне своё настоящее имя, иначе лесные духи посчитают тебя хитрецом и утащат в своё подземное царство, а то и в лешего обратят. - П-пак Чим-мин, - голос у младшего дрогнул. Мужчина самозабвенно улыбнулся ликующей улыбкой, продолжая в ответ разглядывать юнца. Он знал его, ещё Вещий огонь предрекал ему эту встречу. Это было несколько лет назад на Коляду, молодец тогда обратился к Баннику, чтобы тот подглядел его судьбу в очаге, да тот и сказал, что "ждать тому встречи с Пак Чимином, да опасаться её, судьбоносной". Так и ждал этой встречи, так и смотрел в оба, когда же предсказание сбудется, что же за силушка сильная у этого молодца, раз опасаться его надобно. - А я знахарь Сокджин. Приятно познакомиться, Чимин, - молодой мужчина вытер лезвие драгоценного серпа об край своей белоснежной косоворотки, по манжетам и воротнику которой вился орнамент, расшитый красными шелковыми нитями да золотым бисером. - Значит сам Купала, - целитель повязал своё орудие на пояс и подошел в плотную к юноше, что тот попятился назад, уткнувшись спиной в вековое древо. Он дотронулся рукой до венка, выдергивая из своей тугой вязи ромашку - решил связать нас узами. Сокджин улыбнулся самой ласковой улыбкой. Трактирщик всматривался в пухлые губы, словно распустившийся по весне розовые цветы в саду, как расцветший клевер, покрытый утренней росой в лесной чаще, будто бы налившаяся спелостью дикая ягода. Хотелось дотронуться. Прикоснуться. Поверить, что это не наваждение и не хмарь. Чимину хотелось. И утонуть в чаще гагатовой, умиротворенной и со своими правилами, повестись на все неозвученные увещевания, на древесный запах можжевельника, исходящий от чужих запястий. «Вот колдун же!». - Любит. Не любит. - Знахарь выдергивал белоснежные лепестки ромашки из соцветия. Разглядывая своего предначертанного в ответ, не понимая, кому он гадает: себе или миловидному молодцу, из пухлых губ которого хотелось напиться амброзии. - Любит. Додумалась же Мара подкинуть Чимину венок целителя, соплетённый для другого обряда.***
Юношескую любовь под сенью яблоневых грёз, в сладострастном аромате отцветающего дерева прерывает чудесная песнь, возвещающая радость и блаженство. Хосока словно сразила молния - он дёрнулся, прервав нежные поцелуи. Моряк просто испугался, что кто-то смог нарушить их с Сирин покой, ворваться в их маленький мирок, который только-только начал зарождаться. Печальный юноша только сильнее сжал руки возлюбленного до побелевших костяшек. Его глаза за мгновение налились затуманенной слепой ненавистью и обернулись совсем нечеловеческими - очи дикой не прирученной птицы, потревоженной в собственном гнезде непрошеным гостем. Чон же не знал, на что смотреть - бегать глазами в поисках источника заколдованной песни или наблюдать за Сирин, меняющего свой облик. Песня сиюминутного счастья приятно разливалась сливовым мёдом по телу моряка - слишком приторно. Хотелось прикрыть глаза, пуститься в волшебный пляс и возрадоваться мгновению, но всё это было слишком елейно, да и запястью безумно болели от цепких рук юноши с глазами цвета жжёного сахара, будто бы они уже превратились в цепкие когтистые лапы ястреба-сокола, цепляющие и царапающие нежную кожу молодца. Ему хочется взвыть от боли, но страх притупляет всё. - Алконост! - Свирепо прохрипел сокол. - Замолчи и оставь мне хоть какое-то счастье! Не пой эти ужасные песни о том, чего на самом деле не существует. Чон Хосок поддался немного вперёд, пытаясь разглядеть ещё что-то человеческое в этом полюбившемся лице. Ему страшно и жутко видеть своими глазами эти ужасные превращения, которые могут произойти от раздирающей грудь печали, ревности и ненависти. Сложно даже переставить, какие ураганы и бури обуревают тёмное волшебное сердце, какими терновыми ветвями оно обвито, что ему приходится истекать горем цвета сажи и захлестывать волнами горечи своего вечного спутника Алконоста. У моряка в горле ужасно першит и колит от кома, наполненного печалью и невыплаканными слезами настолько, что он не может издать ни звука в той тяготящей тишине, где он не слышит ничего другого, кроме разъяренного дыхания птицы Сирин. Чон наклоняется вперёд и целует смуглую щеку. На плечи наваливается вся свинцовая тяжесть горести этого мира, усталость подкашивает ноги и моряк падает прямо в объятия своего ястреба. Тот укрывает его своими смоляными крыльями с головой, прячет от любопытных взоров, от Алконоста. Добрый молодец дал птице надежду и чувства, расцветающие красивыми бутонами, теперь же Сирин не позволит никому это отнять у него, ведь он может полюбить лишь единожды, и если из-за этой любви он лишится своего бессмертия и волшебства, то так тому и бывать. - Моё имя при рождении Ким Тэхён, - последнее, что слышит Хосок прежде, чем теряет сознание.***
Моряк пробуждался ото сна, чувствуя ноющую боль в районе запястий. На острове зарождалось тёплое, щекочущее голые ступни, утро. Туман стоял ещё плотной мглой, закручиваясь серебристой дымкой вокруг изогнутых яблоневых стволов и позеленевших лип, вился к сторону окна, путаясь и цепляясь за резные наличники неизвестной доселе Хосоку комнате. Туман словно пробирался и в неё, укрывая призрачной скатертью стол, уползая и прячась в кувшине из-под молока. Сознание молодца пробуждалось вместе с природой, отгоняя остатки призрачной мглы. В комнате не было ничего лишнего: деревянные небеленые стены, увешанные несколькими пучками трав, стол у самого окна, резной табурет, на котором притаилась крынка с туманом, и небольшая кровать с кучей подушек в белых наволочках без вышивки. Первые солнечные лучи с любопытством заглядывали в приоткрытое окно, прогревая скрипучие половицы, поднимая тёплый и уютный запах можжевельника и пыли. Единственное, что напрягало моряка в нынешнем его положении, было отсутствие звуков. Чон подскочил с кровати. Ни одна пружина не издала звука, ни одна половица не скрипнула под его ногами. В комнату заглянул юный трактирщик, он обеспокоено улыбнулся, губы его двигались, будто бы он говорил что-то Хосоку, но тот не слышал ни звука. В голове стояла всепоглощающая тишина, утаскивающая куда-то в бездну, на дно колодца, в болотную трясину. В безмолвной и бездейственной ярости молодец просто сполз по стене на пол и попытался сказать, что он ничего не слышит. Глаза младшего округлились и он пулей умчался из можжевеловой комнаты. Утреннее солнце всё с большим интересом заглядывало в окно и приятно щекотало своим теплом кожу, будто бы и оно хочет узреть, какая же беда случилась с этим красным юношей, решившим связать себя узами с зачарованным Ястребом-Соколом. Через несколько минут в комнату зашёл молодой мужчина, на запястьях которого висели многочисленные амулеты, наверняка, позвякивающие при каждом движении. Он был красив, статен и очень серьезен. Его белая льняная рубашка была увита красными цветочными узорами вдоль ворота, будто бы обвивающие его шею, словно злосчастный купальский венок. Хосок не винил Сирин в своей глухоте, но ему было слишком обидно. Мужчина указал моряку на постель, как бы приглашая того снова лечь и погрузиться в забытье и прослушать Баюновы сказы. В изголовье кровати он установил несколько тугих травяных связок, пряных настолько, что в носу начинало свербеть. Одну из них Хосоку было велено взять в руки, остальные же, окружавшие теперь всю кровать, были зажжены и потушены, ныне чадящие горькими шалфеем и полынью. Мысли Чона снова застилал туман с примесью едкого волшебного дыма, он погружался в сон, отправляясь в своё самое зачарованное путешествие.***
Звенящая мгла поглотила Хосока. В нос бил надоедливый запах чадящего шалфея, от чего казалось, будто бы ещё чуть-чуть и голова его расколется на кучу мелких частиц. Через долю секунды аромат обрядовых благовоний сменился запахом утренней осенней свежести, а спиной моряк почувствовал холодную землю. Прохлада была вязкой и пробирающей своей влажностью до самых костей, мгла забытья рассеивалась - проступали очертания высокой травы да где-то вдалеке еловых деревьев в соседстве с кронами осин, тронутых золотой желтизной сентября. Чон лежал в полевой траве, выцветшей на полуденном солнце ушедшего лета, но голова всё ещё продолжала гудеть то ли от былых благовоний, то ли от самого путешествия. Но, к счастью, тягучая всепоглощающая тишина ушла, оставив место пению кукушки в еловом лесу неподалеку и тихому шелесту осеннего ветра. Молодец полежал ещё несколько минут, наслаждаясь вернувшимся слухом, вслушиваясь в звуки засыпающей природы и отягощающими спокойствием перед бурей, чувствуя как над ним нависают невидимые грозовые тучи и воздух становится наэлектризованным и звенящим. Серое небо разрезали птицы, направляющиеся в более тёплые края. Стая летела в чётко вырисовывающейся форме галочки, ровной латинской буквы V. От этой мысли сердце Хосока предательски заныло, будто бы то самое чернильное пятно под ребрами дало о себе знать с новой силой. В голове всплывали образы зачарованных птиц среди яблоневых веток в цвету и диких ястребиных глаз цвета жженого сахара. Сладкая горечь на кончике языка щекотала его и нёбо, но имя Сирин так и не смогло оформиться буквами и стать произнесённым, словно это было древнее сложное слово, покрытой многовековой тайной и колдовством. Моряк медленно встал, отгоняя снедающие его грустные мысли, переводя своё внимание на природную красоту, окружавшую его и медленно умирающую под сменяющимися временами года. Тёмно-серое перо щекотало низ живота, то поддаваясь вперёд, то опускаясь обратно вниз, словно указывало путнику дорогу, твердя «Туда! Туда!». Хосок двинулся в сторону, куда указывало волшебное пёрышко, пробираясь сквозь поросший сорной травой пустырь, пока не оказался на развилине путей-дорог в уже чистом поле. Да там лежит Вещий камень, а на нём надпись гласит:«Как прямо ехати — живу не бывати — нет пути ни прохожему, ни проезжему, ни пролётному. Как направу ехати — женату быти. Как нелево ехати — богату быти».
А пёрышко так и дёргает молодца, дорогу прямо держать указывает, на погибель его отправить хочет будто бы. Чон стоит и размышляет, что богатство его не монетами измеряется, ни шелками, ни жемчугами, ни самоцветами, а ястребиными глазами колючими и нежными, а жениться на загробной аль заморской царице ему и подавно не надобно, коль сердце его уже другому обещано, а раз смертная участь ему уготовлена, то так тому и бывать, если это единственный способ излечить рану на сердце. И отправился моряк по прямой дорожке сквозь леса тёмные да могучие без единой тропинки, будто бы ноги человека здесь не ступало. Заблудился бы молодец в тех умирающих зарослях из погнувшихся берёз и терновника, колючих зелёных сосен и елей, если бы не перо, указывающее направление, словно компас. И шёл так Хосок три дня и три ночи сквозь поросшие мхом леса и крутые овраги, утопающие в грибном запахе сырости и диких ягодах, которые никто не собирал, укрытые ещё зелёной мокрой листвой и лишайником. На истечении третей ночи пришёл Чон на еловую опушку, на которой стоит избушка на курьих ножках, ободном окошке, с крытым красным крыльцом; на куриных лапах, на веретенных пятах. - Воротись, избушка, к лесу глазами, ко мне, молодцу, воротами. Заскрипели половицы избушки, зашуршали ветви вековых деревьев от хлынувшего ветра со всех сторон, встала изба на свои куриные лапы да повернулась нехотя к Хосоку. А на крылечке красненьком, обвитом паутиной, кот вороной сидит да на юношу смотрит своими изумрудными глазами в упор, а потом резко вскакивает и в избушку бежит в приоткрытую дверь, а моряк за ним следом. Вот и на печке лежит Баба Яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос. - Фу! Живым духом пахнет! - заскрипел старушечий голос. У молодца от страха перед этим скрипом сжалось всё внутри. - Что раненько таково? Куда путь держишь? Дело пытаешь, аль от дела лытаешь? - Птицу ищу я, бабушка. Да не простую, а с самым бархатным голосом и печальными песнями. - Так, а по что тебе Вещий Сокол понадобился, молодец? Так и я могу тебе будущее твоё предсказать — изжарю тебя в своей печке да съем! Давно ко мне такие сладкие молодцы не захаживали, - Яга облизнула свои сухие старушечьи губы и жутко засмеялась, оголяя прогнившие зубы. - Ищу я Сирин по его же предсказанию. Надобно его отыскать и поведать о том, как на душе без него горестно, горче песен его же. Задёргалось, заплясало пёрышко на шее от таких слов, и Баба Яга ахнула, не ожидая увидеть сие колдовство. - Ох, котейка мягкая шубейка, не полакомиться нам с тобой человечинкой, - вздохнула старуха, - околдован наш гость самим Сирином, не причинить вреда ему никакого. Ступай молодец туда, не знаю куда, сердце твоё дорогу лучше любого ведуна знает. Да возьми с собой в путь, не скупись, бутылёк на один глоток с волшебной водицею, от которой ты всё, что позабыть удумал, вспомнишь. - Баба Яга протянула моряку свою костлявую руку, обтянутую тонкой серой кожей, а в когтистых цепких пальцах была маленькая баночка из голубого стекла. - Спасибо, бабушка, - раскланялся Хосок в благодарностях. - Пёрышко-то твоё волшебным будет, связало оно ваши сердца с зачарованной птицей, так оно и дорогу тебе укажет. Выстелю тебе путь-дорогу скатертью красной, чтобы ни один леший не удумал под ноги попасться да пути спутать. И как махнула Яга рукою, так на землю и впрямь красная скатерть легла с золотыми оборками. Да сердце молодца затрепетало вместе с пером, указывающим дорогу. - Спасибо тебе огромное, бабушка, до скончания века буду помнить, чем обязан тебе! - Скатертью дорожка! Ступил Чон Хосок на красное полотно, так и скатерть заструилась в нужном направлении — чуть перо в бок накренится, так и скатерть в ту же сторону стелится. Шёл по ней моряк ещё три дня и три ночи, не сворачивая с предначертанного сердцем пути. С каждым шагом погода сгущалась, редели зелёные деревья, сменяясь мёртвыми чёрными стволами с кривыми когтями-ветвями, которые так и норовят схватить ими путника. Спустя некоторое время дорога из скатерти закончилась, да так внезапно, что Хосок чуть не угодил в топкое болото. Вокруг веяло смрадом застоявшийся воды и гниющего дерева. Его окружали бездыханный лес и мёртвая вода, в толще которой шептались разношёрстые голоса. Слов было не разобрать. Моряк вглядывался вперёд, куда указывало перо — вокруг была непроглядная мертвичина. Холодок и звонкий девичий смех щекотали нервы. Болотистую топь было не обойти ни с одной, ни с другой стороны, всё, что оставалось Хосоку, идти напрямик, перепрыгивая с кочки на кочку. Чон сделал широкий шаг, перешагивая топь, оказавшись на небольшой клочке земли, ухватившись рукой за почти мёртвую берёзу — её посеревший ствол был мягким и склизким от влажности. Земля под ногами напоминало взбитое масло, тающее и продавливаемое под тяжестью и теплом молодца. И снова раздался певучий зачарованный хохот над водной гладью, рассеивая по ней мелкие волны. Где-то вдалеке крикнул ворон, эхо повторяло за ним, множа его крик «Каррр-карр-каррр!» - тише и тише с каждым всполохом звука. Женский игривый голос вторил ему «Попался-пался-лся-ся-ся». - Кто здесь? - крикнул моряк в серую пустоту. «Здесь-десь-десь». - Доля твоя, добрый молодец! - на соседнем островке возникла девица внеземной красоты. Кожа её была столь бела, сколь прозрачной, переливаясь в сером свете водным блеском. Тело её было непокрыто, только волосы морскими волнами спадали на плечи до самых пят. - - Не холодно ли тебе молодец? Пойди ко мне в объятия, да я согрею. - Любовь сердце греет, кумушка. Ни к чему мне твои объятия. Лучше помоги мне на чистый берег перебраться, - ответил путник. - А ты ступай с одного островочка на другой, добрый молодец, да я песню свою тебе спою. Заслушаешься, так в мои топкие объятья упадёшь, а коль сердце твоё сильнее чарующих песен морянки, так и выйдешь из болота нетронутым. Звонкий хохот снова разлетелся эхом над болотной гладью. Зашуршал мёртвыми ветвями промозглый осенний ветер, срывающий с колючих прогнивших деревьев одинокие листья. Над тихой смердящей гладью разнеслись тягучие чарующие слова давно позабытого языка. Сознание Хосока застилалось тугим сентябрьским туманом, сердце его забилось с бешеной силой. Он сжал левой рукой перо со всей силы до побелевших костяшек, ощущая вонзающиеся в ладонь собственные ногти, и чувствуя пульс, стучащий в висках. Наваждение от ворожбы немного отступило и Чон перескочил на другой островок, чуть не упав в воду, подскользнувшись на мокром мхе. Чары морянки вновь порабощали его сознание, путник хотел было выкрикнуть в пустоту болотной глади имя юноши с глазами цвета жжёного сахара, но оно срывалось с языка только глухим «Т» - большего ему было не вспомнить. В густом тумане болотной твари память путника пыталась вызволить образ яблоневого цвета и карих глаз, василькового венка и не прирученной нежности. Колени Хосока слабели и подкашивались под натиском чужой ворожбы — не было сил ни прыгать, ни стоять. Вдруг в мыслях что-то всколыхнулось, словно венец ударился об нос лодки, будто бы золотая рыбка выскочила из воды, чтобы снова в ней скрыться.«Финист Ясно Сокол, приди ко мне!».
Сердце пропустило удар, перо защекотало ладонь и весь туман в считанный миг развеялся. Морянка стояла у Хосока за спиной с обезображенным лицом и скалила свои острые акульи зубы, продолжая напевать свою заговорщическую песнь, но её путник уже не слышал — в голове разливался знакомый бархатистый голос, поющий песню о грустной птице Сирин, полюбившей красивого моряка, и негоже той птице умирать от тоски по нему. Усталость как рукой сняло, Чон резко встал и перескочил на другой клочок земли пока болотная тварь не успела опомниться. Песнь его ястреба приятно разливалась, текла сладкой рекой, ласкала слух. Он и не подозревал то, как сильно скучал по своей птице. Его чадящий голос придавал сил двигаться вперёд на его поиски, ведь теперь Хосоку не были страшны никакие препятствия. Вот и подошла к концу его встреча с болотом, когда ноги коснулись твёрдой земли, под ступнями вновь расстелилась красная скатерть. Путник обернулся, чтобы посмотреть на болото, но морянки и след простыл, только эхо доносило обрывки слов: «Ещё встретимся-ся, добрый молодец-ец!». И вновь путника впереди ждали ещё три дня и три ночи. Мягкая болотистая земля сменилась на дикий лес, не видавший ноги живого уже несколько веков, поросший деревьями с крючковатыми ветвями и колючими елями. Древесные стволы опоясал мох со всех сторон, словно, куда ни ступи, везде и всюду бесконечный, бескрайний Север с его безжалостными ветрами. Скатерть, подаренная Ягой, стелилась всё дальше и дальше по скалистой почве, уходя в самую глубь лесной чащи. Под красной тканью то и дело что мелькали дикие ягоды, уже готовые лопнуть от своей спелости. Морошка, брусника, черника - все они путались в лишайниках, разрастаясь в разные стороны, рассыпаясь яркими бусинами по пологому ковру и пестря своей яркостью на фоне зелени, вдалеке почти слившись со скатертью-дорожкой. Лес шуршал. Лес говорил, шептался да предостерегал. Не то моряка об опасности, не то других своих братьев о нарушавшем их многовековой покой путнике. Могучие кроны гнулись под натиском ветра, принёсшего солёный и влажный запах океанической влаги. Под рёбрами у моряка натянулась некая струна - ему стало не по себе в дикой чаще, и он ринулся бежать. Уноситься стремглав из заколдованного леса как можно скорее. Дикая чаща кончилась вместе со скатертью-дорожкой. Чон Хосок выбежал из леса к крутому утёсу, выглядящему как конец всего Мира. Обезумевший ветер бил со всех четырёх сторон путаясь в волосах, надувая белую косоворотку, словно паруса. Моряк вдохнул полной грудью, наполняя лёгкие солёным холодом, переводя дыхание после бега, но воздух был настолько тяжёлым и быстрым, что у юноши ушло несколько минут на то, чтобы отдышаться. На самом краю скалистого утёса стояла гора из чёрных каменных глыб, будто бы много веков назад какой-то великан с прославленной силушкой смог водрузить их друг на друга. В сторону этих камней непрестанно дёргалось каштановое перо и Хосок двинулся в их сторону. Волны бились об скалы с неистовой силой - шурша, пенясь да взлетая выше утёса, будто бы это попытка дотянуться до неба. Где-то в вышине кричали чайки. Подойдя ближе, молодец разглядел, что каменные глыбы представляют собой самую простую хижину из четырёх стен и большого неровного камня, словно вырванного из скалы, сверху. Изнутри через узкий проход тянуло мокрым холодом, как из подземелья. Из густой тишины помещения доносился только глухой звук капающей воды. "Кап". Перо завлекало моряка внутрь. В хижине была бесконечная темнота: чёрные камни без вырезанных в них подобия окон давили на юношу, замыкая свой магический круг. Хосок двинулся на ощупь вдоль стен. Под подушечками пальцев зашуршала неровная скалистая стена, она была мокрой, холодной и скользкой, видно волны порой бьют настолько высоко и сильно, что солёная вода забивается ещё и сюда. Молодцу казалось, что прошла целая вечность прежде, чем он наткнулся на небольшое каменное возвышение, на котором лежал кто-то живой и тёплый. Перо защекотало низ живота, сердце ёкнуло и забилось с новой силой, а колени налились свинцом. После ледяной влажности северных скал чужое тепло приятно грело кожу рук, в какой-то момент юноше даже почудилось, что его самого лихорадит. Чон шумно выдохнул в пустоту, пытаясь вместе с воздухом избавиться от страха и других щекочущих его нервы чувств. "Живой" - единственная мысль, что осталась в его голове в этот момент. Моряк протянул трясущуюся руку вперёд к обжигающему теплу. Это был его Сирин. Тёплый. Живой. Печальный. Пахнущий всё той же нагретой на солнце драгоценной смолой.Всё с теми же деревянными бусинами в волосах. Под его рукой билось сердце и вздымалась грудь при дыхании. Но он спал беспробудным сном. И звал его молодец всеми ласковыми именами, и шептал самый любовные слова на ухо, и обнимал так крепко, как только может, и целовал, и на груди сонно вздымающейся плакал, а птице всё сладко снится, как живут они с моряком долго и счастливо. Отчаялся юноша в своих попытках, да тут и вспомнил про волшебную бутылочку, щедро дарованную ему Бабой Ягой: "Да возьми с собой в путь, не скупись, бутылёк на один глоток с волшебной водицею, от которой ты всё, что позабыть удумал, вспомнишь". Голубая баночка обнаружилась в кармане брюк. Чистенькая, аккуратненькая, без каких-либо обозначений, не тронутая ни временем, ни паутиной. Стоит ли верить старухе? Не подмешали ли она туда какой отравы? Отвара из мухоморов? Хосок откупорил пробковую крышечку и принюхался. Пахло солнечным лугом, заморскими землями, солнечными лучами и спелой смородиной. Допустим, он не отравится, что тогда он вспомнит? Молодец сомневался, но другого выхода не видывал. Он взяла спящего ястреба-сокола за руку, зажмурился и осушил одним глотком до последней капли голубой бутылёк. Ничего не происходило. Тишина, разбавляемая размеренным дыханием спящего, давила на последние крупицы спокойствия моряка. Может быть, наврала Яга и нет никакого волшебства в той сладкой водице? Но вдруг в голове что-то защелкало, защекотало, застрекотало, зажило, и тут юноша понял всё. Он покрепче сжал тёплую руку Сирин, нагнулся к нему поближе и прошептал: - Просыпайся, Тэхен-а, - да поцеловал куда-то в висок. Агатовые очи распахнулись и весь мир провалился из-под ног. Чон Хосок падал и падал в глубину колодца из жженого сахара, обволакивался теплом с ног до головы. Голова гудела, глаза ничего не видели, под ногами не чувствовалась земля, да через некоторое время всё резко оборвалось. Сперва моряк услышал отдалённое жужжание шмелей и звук, колышущихся на ветру ситцевых занавесок, следом он вдохнул ароматы уютного деревенского лета - свежескошенная трава, нагретые полуденным солнцем половицы. Малиновый куст у окна, постукивающий в такт ветру об резные наличники, а где-то вблизи на улице молодой трактирщик заливался звонким хохотом, реагируя на чью-то шутку, сказанную незнакомым голосом. К нему вернулся слух. Но удалось ли вернуть заколдованную птицу? - Эй, моряк, - раздался глубокий тихий шёпот с хрипотцой. - Ты же уже не спишь, хватит притворяться! Чон резко раскрыл свои глаз, не веря своим ушам. Перед ним сидел юноша с глазами цвета жжёного сахара. Сидел и довольно щурился. Ветер, треплющий ситец, долетал до Тэхёна и его длинные пряди разлетались в сторону, что было слышно родной и такой успокаивающий стук деревянных бусин друг о друга.