Молоко и мята

      Впервые я его увидел, когда попал в психиатрическую больницу.       Он разгуливал по коридорам свободно, точно писатель на прогулке, что ищет вдохновения, мелькая зеленым пятном в белом океане стен и халатов. Зеленым пятном — из-за волос. Цвета мятной жевательной резинки. Мне всегда хотелось покрасить волосы в какой-нибудь яркий цвет, но я не решался. Да и мало кому может подойти такой цвет, уж очень капризный. Но ему шел: благодаря бледной коже. Молоко с мятой. Идеально.       «Идеально», — подумал я, когда увидел его. И имя у него тоже казалось идеальным. Мин Юнги. Разве может быть лучше?       В тот день, когда я, удерживаемый с двух сторон медицинскими работниками, переступил порог больницы, тогда и понятия не имел, что меня там ждет. До самого вечера я просидел в своей палате, выходя лишь пообедать в столовую. Другие пациенты кивнули мне в знак приветствия и угрюмо уткнулись в свои тарелки. Я поступил так же. Общительность — не моя характерная черта.       Первую ночь в больнице я никак не мог уснуть. Несмотря на то, что у меня никогда не было друзей, тогда я чувствовал себя еще более одиноким, чем когда-либо. Если честно, я тихонько плакал в подушку, чтоб санитары не услышали. А утром проснулся, и увидел его.       Я только вышел из спальни, еще в пижаме, сонный, с растрепанными волосами, когда услышал чуть хриплый голос позади:       — Малышу не спалось этой ночью?       Первая мысль, возникшая в голове, была: «Как он узнал?». Сердце бешено стучало и стало отчего-то страшно. «Он не мог услышать», — убеждал я себя.       Я повернулся. На меня с усмешкой и каким-то задором смотрел невысокий хрупкого телосложения парень. По лицу, немного старше меня. В полосатой пижаме пациента. Верх был расстегнут, и внутри виднелась мятая, наполовину заправленная в штанины майка, рукава по-разбойничьи закатаны. Бледные и тонкие запястья рук утопали в широких карманах. И зеленые волосы — ну точно молоко с мятой.       — Так что же ты, сразу расплакался? Попал в незнакомое место и расплакался? Правда? — криво улыбаясь, спрашивал парень.       Точно! Должно быть, мои глаза покраснели и опухли, вот он и заметил.       — Нет, — упрямо замотал я головой и почувствовал, что от стыда снова готов заплакать.       — Ну ладно, ладно. Не переживай так сильно. Свыкнешься еще. Тут ведь лучше, чем там было, да?       Я замялся. А он, не дожидаясь моего ответа, сам себе кивнул несколько раз, и, развернувшись, пошел дальше по коридору. Глядя ему в спину, я не мог избавиться от ощущения, что забыл что-то. Что-то важное.       Ах да!       — Постой! — закричал я ему вслед. — Как тебя зовут?       — Юнги, — ответил тот, не оборачиваясь. — Мин Юнги.       Дни в больнице текли тихо, размеренно. И хотя все пациенты здесь были психически неуравновешенны, они выглядели как обычные люди, кроме тех моментов, когда у кого-нибудь случался припадок. Тогда больные быстро замолкали, опускали головы вниз, словно им было стыдно за своего соседа, и отходили в сторону, чтобы дать медперсоналу усмирить буйного. В этом отделении лежали пациенты с психическими отклонениями, которые почти не мешали жизни, за исключением периода обострения болезни. Большинство оказалось здесь добровольно, так как родственники отказались в содействии и помощи, а одним оставаться было все-таки опасно – и для себя, и для окружающих. Некоторых сюда направили врачи — на лечение, пока состояние пациентов не стабилизируется. Словом, пока ты не станешь абсолютно нормальным. Я здесь как раз для этого. Однако, как я заметил позже, далеко не все стремились выйти на свободу. Люди, что здесь обитали, были почти нормальные, но не до конца. Они не были приспособлены к жизни в большом мире, за пределами ворот больницы.       — Некоторым пациентам проще оставаться здесь, — так и сказал мне один из санитаров больницы, Ли – не мистер Ли, не дедушка Ли, хоть и по возрасту он подходил этой категории, а просто — Ли. — Здесь от них не требуют равняться какому-то стандарту, знают про все недостатки и молчат, принимают их.       Это был мужчина пожилого возраста, направленный следить за мной. Когда-то давно здесь лечился его сын, от слабоумия. Как сказать, лечился, – жил. Потому что там, снаружи, его не принимали. Он, как и многие, не хотел покидать это место, которое стало ему родным домом. После его смерти Ли тоже остался здесь работать, так как за пределами больницы его никто не ждал.       — Это место затягивает, — предупреждал Ли. — Начинаешь привыкать, а потом не представляешь своей жизни нигде, кроме этого места. Ты еще молодой, не гоже тебе сидеть тут со стариками и слабоумными. Не забывай о реальной жизни. Ведь она всегда рядом, только и ждет, когда ты ее заметишь.       Я, конечно, не стал спорить, но внутренне лишь посмеялся: «Разве можно желать тут остаться?»       Спокойствие и монотонность каждого дня в больнице сводили с ума. С утра зарядка для всех пациентов — простые упражнения на все группы мышц, те же, что делали в школе в младших классах, затем завтрак, часы отдыха в общем зале — телевизор, книги, шашки, шахматы, все в нашем распоряжении, после обеда прогулка по территории больницы, тихий час, ужин и отбой. Лекарства перед каждым приемом пищи и перед сном — чтобы спать без снов. И хотя соблюдался строгий режим, время здесь терялось. Тянулось, растягивалось, текло по своему желанию. Казалось, то было царство покоя и безмолвия, от которого тянуло в сон. Пациенты, точно подернутые серой дымкой, расплывались перед глазами, бледнели, бледнели, — вот-вот растворятся и станут частью больницы, ее стенами, полом, надраенными стульями, телевизором, заговорят ее голосом. Наверно, так происходит со всеми старыми пациентами, ведь откуда тогда берутся свободные палаты? Я и сам бы превратился в старую деревянную тумбочку в моей палате, если бы не он.       Юнги, казалось, был единственным, кто удерживал это заведение от вымирания и погружения в вечный сон. От его зеленых волос все вокруг рябило и болели глаза. Развалившись на диване, он громко комментировал спортивные новости, хоть и не отличал футбол от хоккея. Читал книги вверх ногами и разговаривал так громко, что я и собственных мыслей слышать не мог.       — Малыш, ты чего такой грустный? — взъерошил он волосы у меня на голове. — Тут и так все молчат, как воды в рот набрали. Точно на похоронах, ей-богу. Давай только ты не будешь молчать, лады? Будем друзьями, малыш?       Я не успел ничего ответить, но Юнги и не нуждался в моем ответе. Знал, наверно, что не откажу. Да разве я мог?       Мин Юнги был проявлением всего, что мне нравилось в людях, чем я восхищался. Он был моей полной противоположностью. Уверенный, чуть нагловатый, но не взбалмошный. И точно знал, что ему нужно. Говорил прямо и без утайки, так что не оставалось сомнений в его искренности. Хоть и порой грубоватый, он мне нравился больше, чем все, кого я знал раньше, потому что не врал, не прикрывался фальшью, не пытался понравиться. Стоило мне спросить, например, как ему моя прическа после стрижки и, если она полное дерьмо, он так и говорил: «Полное дерьмо». А если высший класс, он не стеснялся произнести: «Высший класс, Гуки! Высший класс». Там, на свободе, он увлекался гонками и не раз принимал участие, каждый раз чудом оставаясь в живых. А еще, он писал музыку и умело играл на пианино, что стояло в углу общей гостиной. Он любил скорость, любил жить — и жить со страстью, от рассвета и до самого заката отдавая себя, пока не покинут силы. И не боялся говорить и чувствовать, не боялся жить — в отличие от меня.       — Малыш, как спалось сегодня? — спрашивал он каждое утро и улыбался сладкой сахарной улыбкой деснами, так неподходящей его характеру. И сам он выглядел так хрупко и безобидно, что впору его самого называть «малышом». Но этого бы он никогда не позволил. Несмотря на то, что он был невысокого рост, он был очень сильным – и телом, и духом, и вообще — очень крутым.       А вот я как раз совсем не выглядел как малыш. К своим двадцати годам я вымахал аж на голову выше своих сверстников и телосложением был крепким, недаром спортом занимался так долго. Правда, потом бросил. Я многое в жизни бросил на полпути — танцы, рисование, английский язык. Недалек был и с жизнью вот так покончить — надоело, и оставил бы все позади. Но страшно. Не так-то тут все просто. Ведь назад не вернешься, как на курсы рисования снова записываясь. Ушел, и нет тебя. И не будет. А что занятия бросил, я очень сожалел. Особенно, танцы. Не получалось у меня, а так хотелось. Ну да ладно.       В общем, выглядел я совсем как взрослый, выдавало возраст только лицо какое-то детское и слишком милое. И взгляд, наивный и грустный. Самому тошно. Хотелось стать сильнее, но… страшно. Наверно поэтому Юнги и называет меня малышом — насквозь видит, в самую душу лезет. Но, как ни странно, вовсе не мешает. Совсем. Как бы то ни было, мы стали ходить вместе. Я и Юнги. Стали друзьями.       Юнги был другой. Отличался ото всех. Ел не по режиму, гулял на улице сам, в одиночестве, и остановить его никто не мог. Еще любил подниматься на крышу, и брал меня с собой. Залитая солнцем, овеваемая ветрами и дыханием леса неподалеку, – в ней мы находили частичку жизни, утерянную в этом месте.       — Как же так, малыш? — произнес однажды Юнги, лежа на крыше и подставив лицо солнцу, и сам, казалось, сиял в этом свете. В зубах его торчал листик мяты, брови нахмурены. — Как же так получилось, что ты попал сюда? Ведь тебе здесь не место.       — У меня не было выбора, — пожал я плечами и сморщился. Мне бы хотелось говорить так же откровенно, как это делает он. Но пока не получалось.       — Тот мир не для тебя, да? Не для нас, — правильно понял старший.       — Это точно, — подтвердил я и вздохнул. Или сейчас, или никогда. Я зажмурился. — Я убегал из дома как-то. Давно очень. После этого мне вставили так, что и желание повторить не возникало.       Я открыл глаза. Юнги молчал, уставившись в небо и внимательно слушая. Пожалуй, говорить не так уж и трудно, если найдется тот, кто захочет послушать.       — Кроме меня в семье есть еще два старших брата, — продолжил я. — Оба адвокаты, как и отец. Я бы тоже мог туда податься, но я ненавижу адвокатов – из-за отца. И меня тошнит от всего, что связано с семьей. И для начала от того, что семью надо любить. Это не правда. Меня же не любили, так почему я должен любить?       — Ты никому ничего не должен, малыш, — ласково произнес Юнги и замолчал.       Я кивнул.       — Хотелось бы так думать. Но там, во внешнем мире, все от тебя чего-то требуют. Сдай хорошо экзамены, закончи школу, выбери профессию, одевайся нормально, говори нормально, ешь нормально. Будь нормальным. Кажется, и на смерть требуется чье-то разрешение.       — Да уж, неприятно, — вставил Мин.       — И я все выполнял, все делал. Посещал занятия, сдавал экзамены из года в год, в ожидании одобрительного поглаживания по голове – как пес. Одевался и выглядел нормально. Вел себя как воспитанный правильный молодой человек. А вот стать им так и не смог.       — Как не смог?       — А вот так, гнилой оказался. Изнутри. Неправильный. Ненормальный.       — Что это значит?       — Значит, люблю то, что любить не положено. Чувствую то, что запрещено, — сказал я и с шумом выдохнул. И наконец, признался. — Мне, в общем, нравятся парни. Юнги перестал жевать во рту мяту и с недоуменным лицом повернулся ко мне.       — И что же, тебя за это в психушку посадили?       — Отчасти, — ответил я с опаской и посмотрел на него.       Темно-карие шоколадные глаза были непроницаемы, чуть розоватые губы плотно сжаты, а правая щека, подставленная под солнце, терялась в лучах света. Он казался разочарованным и каким-то сердитым. Я боялся, что на меня. На то, кем я оказался.       — А ты? То есть, как ты к этому относишься? Ничего, что я гей? — я рискнул спросить.       — Гей не гей, какая разница. Главное, чтоб человек хороший был. А то, бывает, посмотришь со стороны на человек, и он кажется таким правильным, не курит, не пьет, в церковь ходит. А по ночам — людей убивает. Просто так, для удовольствия. Страшно становится, когда видишь человека и не знаешь, кто он на самом деле. Стоит и врет тебе в лицо, и еще улыбается. Такое на каждом шагу.       — Да, правда, — согласился я и затих.       Юнги тоже замолчал. Вопрос, который он задал мне с самого начала разговора, так и висел в воздухе без ответа. Мин, кажется, его и не замечал или делал вид. В любом случае, тот его не беспокоил, и он выжидал, давая мне возможность высказаться, если захочу.       — Отец ненавидел меня за то, что я на него не похож, думал, мама изменила ему с кем-то и меня родила, что я неродной. А мать ненавидела меня за то, что и ее отец возненавидел — из-за меня. И братья тоже — за компанию.       — Постой, а как же тест на отцовство, все такое?       — Я думаю, когда его сделали, меня ненавидели уже настолько, что им уже было все равно, родной я или нет.       — Чувства, беспочвенные, но взращенные долгим временем и слепой верой, теряют свой смысл и причину их возникновения, — констатировал Юнги.       Я снова кивнул.       — Из-за этого с самого раннего детства я был замкнутым, даже запуганным. Ни с кем не разговаривал без надобности. А ты же знаешь, как все построено в этом обществе: пока не заговоришь о себе сам, никто и не спросит; пока не начнешь улыбаться и смеяться над их шутками, останешься пустым местом. Поэтому я всегда был один. У меня не было друзей, и я свыкся с этим. И все было бы хорошо, пока я не перешел в среднюю школу.       Знаешь, в одиночестве можно жить, и даже неплохо. Но стоит тебе хоть на мгновение вкусить радость истинного общения, как ты уже никогда не сможешь быть счастлив по-настоящему, когда это общение закончится. А оно закончится. Всегда заканчивается.       В среднем классе к нам перевелся он. Ким Тэхен. Веселый, обаятельный, – пустоголовый, правда, но добрый. Все его любили — и девочки, и мальчики, и даже учителя. Сам он тоже общался со всеми, и со всеми был одинаково обходителен. До сих пор помню его такую заразительную квадратную улыбку…       Я моргнул, сгоняя набегавшую слезу. Не хватало еще здесь расплакаться, снова. А Юнги молчал. Смотрел прямо перед собой, будто гипнотизируя взглядом летящих по небу птиц. Мысленно я его поблагодарил и продолжил:       — Он стал моим первым другом. Мы всюду ходили вместе, ели за одним столом, вдвоем делали уроки, сбегали с занятий и ели мороженое, разговаривая в парке о «Звездных Воинах», аниме и всяких глупостях. Жизнь казалась нам прекрасной, и мы думали, она не кончится никогда. Думали, всегда будем сидеть на скамейке, с перепачканными от мороженого лицами, и болтать. Может, так бы и было, если б я сам не разрушил все.       Я замолчал. Охрипшее от долгого монолога горло болело. А еще больше болело в груди, на сердце.       — Понятное дело, я влюбился. Настолько сильно, что и жизни своей не представлял без него. Но молчал. Молчал три года, до самой старшей школы. А потом не выдержал, признался. Тэхен, конечно, испугался, убежал тогда. С неделю со мной не разговаривал, я чуть не умер за это время. А потом он вернулся. Сказал, что чувств принять не может, но хочет остаться друзьями. Так и случилось. Мы стали общаться, совсем как раньше. Улыбка его была все такая же, он заботился обо мне и ничем не показывал случившегося. Я должен был быть благодарен ему, но спустя много времени мне стало казаться, что он смотрит на меня по-другому, глубже. Хотя, что я мог видеть, я был слеп! Я хотел верить в то, что однажды смогу значить для него столько же, сколько и он для меня. Я был жаден, хотел большего. И однажды, перед самым окончанием школы, мы сидели в библиотеке, поделив одну книгу на двоих. Мы были слишком близко…. Я поцеловал его. И он снова исчез, только теперь навсегда. Потом у меня случился срыв. Я завалил экзамены. Мне назначили психолога, пичкали таблетками. Я доверился тому врачу, думал, он сможет помочь. А он рассказал родителям о том, что я… ненормальный. И меня посадили под домашний арест. Морили голодом, давали таблетку, кололи препараты — еще чуть-чуть и вызвали бы экзорциста. От лекарств у меня возникали галлюцинации. Потом я попытался убить себя: утопиться в ванной, но меня нашли – домработница – подняла шум, вызвала скорую, и меня спасли. Даю зуб, найди меня первым один из братьев или родителей, — оставили бы там помирать.       — Вот так история, — протянул Мин.       — Ага, и после того случая мне направили сюда, – наверняка по наущению родных, чтобы не возиться со мной больше.       — Печально, — сделал вывод Юнги. — Но теперь-то будет лучше, иначе никак. Когда все совсем плохо, может быть только лучше, без вариантов.       — Не уверен, — пробурчал я.       — Ну как же, ты встретил меня! А это уже лучше, чем было. Согласен?       — На все сто, — я широко улыбнулся.       И вдруг почувствовал такое облегчение. Говорить о прошлом было чертовски больно, но, когда я закончил рассказ, понял: все позади. Как бы тяжело не было, я еще живой, я справлюсь.       — А ты? — спросил я. Мне не терпелось узнать историю самого Юнги, длинную и захватывающую, как из моих любимых книг. Но тот лишь рассмеялся и вздохнул как-то печально.       — Это долгая история. Когда-нибудь я ее расскажу тебе, Гуки, но не сейчас.       Он всегда придумывал отговорку, чтобы не заговаривать о своем прошлом, и я пришел к выводу, что у него произошло нечто действительно страшное. И я перестал спрашивать. Я даже не знал, какой у него диагноз. Тогда я понял: то, что мы видим, — или то, что нам кажется, мы видим — может сильно отличаться от реальности. И мой новый зеленоволосый друг, ветреный, с языком без костей — оказался скрытной натурой. Это заставило меня взглянуть на многие вещи по-другому.       Шли месяцы, и жизнь в больнице не казалось такой утомительной, как прежде. Режим, под который раньше насильно приходилось подстраиваться, теперь казался чрезвычайно удобным. Было что-то приятное в неспешности течения такой жизни, когда знаешь в какое время будет обед, а на прогулку идешь уже с настроением прогуляться. Никаких неожиданностей. Отсутствие каких-либо событий мне заменяли книги, каждые несколько дней новые — их в больнице было несчетное множество. И к тому же, пациенты в нашем отделении были небуйные и вполне адекватные, только зашуганные и обиженные жизнью, впрочем, как и я.       Однако временами появлялись и новые лица. Редко, конечно. И обычно спустя пару дней их переводили в другое отделение — а наше было словно перевалочный пункт для тех, с которыми пока было непонятно что делать. И если новоявленный исчезал в течение недели, то значит — его переводили в отделение с болезнями потяжелее. И, надо признать, мы все опасались, едва новый пациент переступал двери нашего отделения. Потому что такое событие привносило в наши монотонные и однообразные дни некий хаос, от которого мы бежали из внешнего мира. Едва услышав, что на следующей неделе должны привести нового пациента, мы все выходные сидели как на иголках, в страхе, что нашему спокойному существование грозит опасность. А в назначенный день тревога достигала максимальной отметки.       Я отчасти чувствовал себя так, потому что это единодушно чувствовали окружающие, и общая атмосфера передавалась и мне. А еще, я наслушался баек о том, как в отделение приводили настоящих маньяков, не сумев верно поставить диагноз, и те буянили, стенали по ночам, наводя страх и ужас на пациентов и врачей. Так что я не совру, если скажу, что боялся, когда по больнице прошел слух о новом пациенте.       Я помню будто вчера, как он вошел через дверь, в одной руке сжимая больничную пижаму, в другой — свою сумку с рисунками, которыми позже была увешана его палата. Его, как новенького и еще неизученного, держали под руки два санитара, а он стоял и улыбался — так широко и лучезарно, словно свободный человек. И все мы смотрели на него с завистью. Звали его Чон Хосок.       После его запомнившегося нам всем появления, в больнице ходило много слухов о его диагнозе. Поговаривали, что это биополярное расстройство. Кто-то считал, что он «паталогический лгун», а иные и вовсе приписывали ему шизофрению. Но никто не знал наверняка. Однако все опасения и тревожные перешептывания пропали, когда парень спустился к нам на обед.       У него были темно-рыжие непослушные волосы, а под глазами всегда темнели синие круги, но я, как и многие другие, до сих пор считаю, что это только прибавляло ему харизмы. Впрочем, больше нам не в чем было его упрекнуть. В остальном Чон Хосок выглядел абсолютно здоровым, более того, совершенно не нуждающимся в каком-либо лечении.       Он остановился у стола напротив меня и, обворожительно улыбаясь, спросил, свободно ли место. Я огляделся и утвердительно кивнул: Юнги часто пропускал общие приемы пищи.       Хоби-хен, как мы называли его впоследствии, оказался известным в интернете художником и рисовал комиксы о людях с суперсилами. Те самые, которыми мы с Тэхеном зачитывались в школьные годы. Я словно встретил своего кумира, хоть и прежде не знал его в лицо. Я проводил часы в его палате, расспрашивая художника о новых сюжетах, которые еще не вышли в свет и помогая (по крайней мере, я так надеялся) ему придумать новые истории. Я сидел там, до тех пор, пока санитары не выгоняли меня в общий зал, чтобы дать Хосоку отдохнуть, и он наверняка вздыхал с облегчением, хотя каждый раз только улыбался и говорил: «Приходи еще, Гуки». И я позволил себе думать, что ему нравилось мое общество.       Однако теплые отношения у него возникли не только со мной — все отделение обожало нового пациента. Он нарисовал карикатуры на каждого и, кроме того, был лучшим рассказчиком, какого мне доводилось встречать. Хоби-хен много всего знал — о мире, людях, истории и искусстве, но никогда не задавался. Он говорил о том, как хочет слетать в космос и написать об этом рассказ, и что однажды он поедет на остров Бимини и поймает того гигантского марлина, которого старик упустил*.       А еще, Хосок умел быть очень убедительным. Он говорил — и все сразу верили. Наверно потому, что он и сам в это верил. В нем был необыкновенный дар надежды, и он, словно солнце, согревающее все, до чего дотрагивается, наделял им и нас. Он утверждал, что больница — это временное пристанище, и что все мы вылечимся, и нас ждет невероятная жизнь, которую он в красках описывал. И мы слушали, позабыв о включенном телевизоре, раскрыв рты, — мы слушали и верили. И мы улыбались. И каждый день засыпали с улыбкой на лице, предвкушая будущее, которое нас ожидает.       Однако единственным, кому, похоже, не нравился Хосок, был Юнги. Когда Чон был в общей комнате, последний никогда не появлялся там. Он все реже заходил в мою палату и в столовую. Тогда я подумал, что Юнги наверно ревнует, и постарался реже общаться с новым пациентом. Я перестал заходить в его палату, несмотря на то, что мне ужасно хотелось поговорить про комиксы. И, может мне это казалось, но с тех пор Хоби-хен как будто погрустнел. Самую малость. Нет, он все так же улыбался, а его рассказы были один увлекательнее другого. Но изредка, всего на долю секунды, когда его глаза встречались с моими, его улыбка выглядела печальной. И тогда он с пониманием кивал и улыбался еще сильнее, будто желал убедить меня, что все в порядке.       Я был слишком неопытен, слишком запутан, слишком эгоистичен, чтобы предвидеть то, что произошло после.       Однажды ночью, когда ко мне, спустя долгое время пришел Юнги и сел на изголовье кровати, щелкая орешки, в дверь постучали. Хен исчез в тени шкафа, а я претворился спящим, на случай, если это санитар. Однако после я услышал голос Хоби: «Гуки, это я? Ты спишь?». Он звучал совсем как обычно, так что я ничего не заподозрил, хотя сам факт того, что парень стучался ко мне посреди ночи был необычен и не случался прежде, но я продолжил лежать. Я всматривался в темноту, пытаясь различить силуэт Юнги, чтобы понять, как мне следует поступить, но никаких знаков я не увидел. Больше Хосок не стучал, и я решил, что тот ушел. А на утро его не стало.       Это произошло во время утренней проверки. Санитары обнаружили парня с перерезанными венами. Орудием, которым Хосок воспользовался, был его заточенный карандаш.       Я проснулся, услышав шум в коридоре. Открыл дверь, но спросонья не мог понять, что произошло и куда все спешат. Опустив глаза, я увидел листок бумаги на полу, который Хоби-хен, должно быть, подсунул мне ночью под дверь. Я поднял и прочитал: «Прости, что ты не узнаешь, чем закончится история».       Тогда я всем сердцем возненавидел это место. Эти коридоры, пропахшие лекарством. Эти больничные, в полоску, пижамы. Эти прогулки после обеда и глупые книги, в которых одно вранье. Но больше всего, я возненавидел себя.       Я проплакал весь день, отказываясь есть, а когда меня пытались вытащить насильно, то начал кричать, и санитарам пришлось вколоть мне успокоительное. Весь день прошел как во сне. Я лежал на своей кровати, свернувшись калачиком и смотрел на трещину в стене. И я слышал все, что происходило в коридоре. Как торопливо шагали врачи как шептались остальные пациенты, как приходили родные Хосока и как безутешно плакала его мать, обвиняя во всем его рисунки. Я хотел выйти и сказать, что у его сына чудесные рисунки, и что сам он чудесный, хотел извиниться, что не смог его спасти, но не сумел даже пошевелиться. Я лежал, дрожа с головы до пят, слезы текли из глаз, заливали мне рот и исчезали где-то в простыне.       Когда наступила ночь, Юнги снова пришел ко мне, бесшумно проскользнув через полуоткрытую дверь. Я лежал в той же позе, и он сел на кровать, совсем как вчера.       — На одного меньше, — подвел итог он, глядя куда-то в стену. — А ведь это мог быть один из нас.       Он говорил совершенно обыденным тоном, но меня от его слов пробрал озноб. Это именно то, о чем я думал совсем недавно, устав обвинять себя. О том, что это мое бездыханное тело могло лежать на носилках, если бы тогда все получилось. Что было бы после? Плакал бы кто-нибудь обо мне так, как мать Хосока? И не все равно ли это, будь я мертв?       — Если бы я открыл дверь, — начал я охрипшим от целого дня молчания голосом, снова возвращаясь к прежней теме.       — Ты никогда не узнаешь, что было бы, — прервал меня Юнги серьезным голосом. Теперь я отчетливо видел его нахмуренный профиль в свете луны. Его бледное лицо, подсвечиваемое странным отблеском, который отражали его зеленые волосы в свете луны, казалось каким-то потусторонним. И на мгновение в очертаниях мне почудилось что-то общее с Хоби-хеном. — И поэтому ты должен жить дальше.       — Но неужели так и придется жить, теряя все, что любишь, одно за другим? — я поднялся с кровати, мое лицо было залито слезами и опухло. Я крепко, обеими руками, сжимал пижаму там, где находилось сердце, но в тот момент на его месте будто была огромная кровоточащая рана, от которой горела грудь и все тело. — И неужели каждый раз будет так невыносимо больно?       — Боюсь, что так, малыш, — честно ответил Юнги.       Он больше ничего не сказал, потому что врать и говорить приятные слова в утешение было не в его стиле. Он остался со мной до утра и поглаживал меня по голове, пока я не заснул, совсем обессилев. Тогда я думал, что это была худшая ночь в моей жизни. Но я ошибался.       После произошедшего наше отделение словно погрузилось в оцепенение. Все ходили, склонив головы, никто не разговаривал друг с другом. Улыбка и смех Хосока, который раздавался здесь буквально день назад, казалось, все еще застыл в воздухе и, если прислушаться, можно было различить его отголоски в скрипе двери, тихом шарканье тапочек по полу и равномерном дыхании пациентов, которые снова попали в круговорот тягостного нескончаемого сна, и он уже не приносил нам прежнего успокоения и блаженства. Взбудораженные, все наши чувства и мысли обострились, направились во внешний мир, о котором мы успешно забыли во время своего пребывания здесь, и когда реальность — неизбежная, неумолимая, жестокая — показалась снова, обрубая все мечты и надежды, мы — словно слепцы, прозревшие на мгновение, снова погрузились во тьму, мучаясь воспоминаниями о картинах, представшими перед нашими глазами в те короткие минуты откровения и навсегда утерянными.       На следующий день после смерти нового друга, я узнал Юнги с другой стороны. Он, никогда не проявлявший каких-либо чувств к Хосоку, вдруг, без разрешения врачей, ворвался в его палату, прежде чем они успели ее убрать, и устроил там настоящий погром. Он сорвал все его рисунки со стены, и его увели оттуда кричащим и бросающим в воздух листы с незаконченными эскизами. Часть я подобрал и оставил себе. А его помесили на несколько дней в отделение для буйных. Но вскоре вернули.       Я, только привыкший к этому месту, снова чувствовал себя чужим. Я снова и снова хотел уйти, оставляя позади всю боль, как это сделал Хоби-хен. И я бы наверняка это сделал, если бы не Юнги.       Он, словно чувствуя мое настроение, не отходил на меня ни на шаг. И, наверно по той причине, что я больше не реагировал на его шутки, он сменил манеру разговору, став на удивление серьезным и мудрым. И он, наконец, заговорил о себе.       В тот день мы опять сидели на крыше. Послеобеденное солнце подходящего к концу лета светило слабее, чем прежде, и все окружающее будто подернулось легкой дымкой догорающего дня. Бледные пучки света падали нам на лица, и в их мерцании тысячи пылинок извивались в нескончаемом танце. Юнги лежал на спине, положив руки за голову и все так же сжимая в зубах листок мяты. Я засмотрелся на то, как он, лениво шевеля губами, заставлял крутиться тонкий стебелек, отчего листочки трепыхались, словно на ветру. Вдруг парень перевернулся на бок, оказываясь почти вплотную к мою лицо. Даю зуб, что жутко покраснел тогда, но Мин даже не думал смущаться.       — Гуки, я ведь и не говорил тебе, почему я здесь? — спросил он, и я почувствовал его дыхание у себя на лице.       — Нет, — прошептал я.       Юнги снова, к моему большому сожалению, лег на спину. Он вытащил листочек мяты изо рта и поднял над собой. Прищурив один глаз, парень разглядывал миниатюрный силуэт на фоне солнца.       — Я избил своего отца, не помню уже почему, но могу сказать, что тот этого заслуживал, — просто сказал он.       Я рассмеялся, решив, что тот шутит. Но тот продолжал смотреть на лист мяты в руке, и мне показалось, для того, чтобы не встречаться со мной глазами.       — Значит, тебе не повезло с отцом, — наконец, произнес я.       — Думаешь, я жестокий? — Юнги снова повернулся ко мне и посмотрел мне в глаза с какой-то мольбой, будто переживая о том, что я о нем подумаю. Глядя на него, я и сам почувствовал какое-то волнение.       — Я думаю, ты сильный, хен, — честно ответил я и обнял друга, обхватив того за талию. Он от неожиданности застыл, приподняв свои руки надо мной, а затем опустил их мне на спину, слегка поглаживая.       — Какой же ты все еще маленький у меня, — проворчал Юнги, но я почувствовал по его голосу, что он улыбается.       Через неделю после инцидента в больницу назначили нового врача. Его звали Ким Намджун. По слухам, которые распространялись у нас в отделении со скоростью света, мы узнали, что молодой, но талантливый специалист считался своего рода гением в своей области и обладал IQ равному 150. Впрочем, цифры для нас не значили ничего, и мы ждали понедельника, чтобы увидеть его воочию.       Ким оказался высоким широкоплечим мужчиной с умным выражением лица и ямочками на щеках при улыбке, которую мы впоследствии часто видели у того на лице. У него был приятный низкий голос, в отличие от предыдущего доктора, и мы сразу прониклись к нему симпатией.       В его команду входило и три новых санитара, которые теперь патрулировали коридоры в два раза чаще. Двое из них выглядели мрачными и серьезными на вид, и я старался их избегать. А вот последний, Пак Чимин, был совсем молодой, немногим старше меня, и имел слегка растерянное и смущенное выражение лица. Как я узнал позже, тот учился на психолога, но так и не смог закончить образование. Может по этой причине, или по другой, он был вежливее и добрее, чем другие санитары, и не относился к нам как в больным. Чимин проявлял удивительное терпение и заботу по отношению к нам всем, подбадривал теплыми словами и улыбками. В особенности, как мне самому казалось, ко мне. Наверняка потому, что я был самый молодой среди пациентов — как и он среди персонала, и между нами возникло безоговорочное чувство единения.       Мир вокруг меня стремительно менялся. Появлялись новые лица, новые настроения, внешне наступил покой, но внутри меня бушевал целый ураган. Прежде я воспринимал свое пребывание в больнице как нечто временное, однако, чем дольше здесь находился, тем все туманнее становились воспоминания о жизни там, снаружи. Мне казалось, я родился в этих стенах и здесь же умру. Страх не выйти отсюда был почти так же силен как ужас, который я испытывал при мысли, что однажды мне все же придется это сделать.       — Что, если я так и останусь здесь навечно? — однажды я спросил Юнги. Дело было на прогулке во дворе. Мы устроились под небольшим деревом в тени и лениво разглядывали залитые солнцем ступеньки у входа в больницу, где некоторые пациенты кружились, вскинув головы к солнцу и протянув руки к небу. — Раньше я думал, что это невозможно. Но теперь мне все чаще кажется, что так и будет.       Юнги полулежал на траве и задумчиво смотрел на шелестящую крону деревьев над головой. Солнечный свет, прорывавшийся сквозь густую листву, пятнами падал ему на лицо.       — Смогу ли я когда-нибудь жить нормальной жизнью? — не получив ответа, продолжил я. — Ведь я так жалок. Мама всегда говорила, что я слабохарактерный, что надо уметь постоять за себя, а я даже этого не могу, так что говорить о большем? И даже если когда-нибудь вылечусь и выйду отсюда — весь мир будет уже далеко впереди. И мне никогда, никогда не догнать его. Не догнать эту жизнь.       Я говорил все то, что мучило меня последние недели, я говорил и чувствовал, что плачу. Не желая, чтобы хен увидел мои слезы, я сел, повернувшись к нему спиной и прижав к груди колени. Как вдруг мне почудилось дуновение ветра в самое ухо, и Юнги, слегка прикасаясь губами к моему лицу, прошептал:       — Ты не прав.       Я обернулся, забыв, что мое лицо покраснело от слез, и оказался вплотную к Юнги. Он, к моему удивлению, лукаво улыбался.       — Ты сильный, Гуки, ты очень сильный. Просто ты не знаешь об этом.       Я смотрел ему в глаза несколько секунд, а затем уткнулся носом в его шею, а он обнимал меня и смеялся.       Доктор Ким, проводивший у нас сеансы терапии, в отличие от предыдущего, похожего на крота коротышку с елейным голосом, пытавшегося вытянуть из нас правду и только вызывающего смеха и раздражение, на которое мы отвечали молчаливым протестом, — доктор Ким одним своим видом внушал уважение и располагал к общению. Пересекая порог его кабинета, мы словно попадали в уютную гостиную загородного дома. На стенах висели картины, изображающие природу и животных. А в углу стоял большой аквариум с мелкими рыбешками, на который любили пялиться во время сеансов все, включая меня. У противоположной стены стоял большой шкаф со стеклянными дверцами, наполовину заполненный книгами, а наполовину — предметами непонятного предназначения. Был там и некий деревянный рог, и тряпичная кукла, и оловянная фигура ангела.       Однажды я спросил у Намджуна о том, что это за предметы, на что он ответил:       — Это памятные вещи с каждого места, которое что-нибудь значило для меня. Например, — он взял ангела с полки, — это я купил в Вене, где учился шесть лет. Я провел там долгое времени, встретил много людей, и, хотя я сейчас не могу видеться с ними, когда я смотрю на эту фигуру, я вспоминаю о них и о тех днях, что мы были вместе. А вот это, — он указал на рог, — я получил в подарок от одного племени в Южной Африке, когда работал там.       Еще одной особенностью нового врача, была его манера говорить — он обращался к нам как к друзьям, которых пригласил на чашечку чая к себе домой, и мы действительно чувствовали себя так. Намджун спрашивал нас о прошлом, о травмах детства, приведших нас сюда — но совсем не навязчиво, а будто мимоходом. И в ответ сам рассказывал о себе, о путешествиях, которые он совершал, о странах и памятных вещах, на которые мы теперь смотрели совсем иначе, зная их историю. Наслаждаясь его рассказами, мы, справедливости ради, были вынуждены тоже говорить.       Однажды, когда чай, которым угощал доктор Ким, был особенно вкусен, а за окном шел дождь, вызывая некоторую сонливость, я, в хорошем расположении духа, смотрел на рыбок в аквариуме и почему-то решил Намджуну рассказать о Юнги.       — Похоже, ты сблизился с кем-то в больнице, — улыбаясь ямочками, заметил Ким и посмотрел на меня из-под очков.       — Да, — я продолжал задумчиво таращиться на то, как мелькающие за окном капли дождя отражаются на стенках аквариума. — Да, мы очень хорошо ладим.       — Расскажи мне об этом побольше, — попросил врач.       — Ну, Юнги-хен первый со мной заговорил, едва я пришел сюда. Он называет меня «малышом» и помогает мне. Не знаю, что бы я делал без него.       — Прости, кто? — Намджун поправил очки и вытянулся в кресле. — Я не услышал.       — Юнги-хен, — я смущенно улыбнулся. Однако врач не разделил моих чувств. Он нахмурился и, покопавшись в бумагах, снова с серьезным видом посмотрел на меня.       — Юнги? У нас нет персонала с таким именем.       — Нет, он пациент. Мин Юнги. Парень с зелеными волосами, вы должны были заметить его.       Ким Намджун встал со стола и подсел к моему креслу.       — Чонгук, у нас нет таких пациентов.       — О чем вы? — я рассмеялся. — Ах да, вы ведь пришли позже.       — Я знаю всех наших пациентов, и среди них нет Мин Юнги, — с плохо скрываемой тревогой в голосе отозвался Намджун. — Ты не говорил об этом доктору Чхве? (так звали коротышку с елейным голосом).       — Нет, мы ему ничего не говорили, — усмехнулся я.       — Тогда расскажи мне побольше о Мин Юнги? Когда ты его встретил?       И я рассказал. Все, начиная от первой встречи в коридоре с заплаканными глазами, разговоров на крыше и заканчивая тем, что Юнги сам о себе поведал.       Я вышел из кабинета опустошенный. Реакция Кима на мой рассказ задела меня больше, чем я хотел себе в этом признаваться. Конечно, он был тут новенький и наверняка не успел ознакомиться со всеми пациентами, но не заметить эту зеленую копну волос, которая сновала по больнице, да еще и всегда в моем сопровождении, было чересчур. Из задумчивости меня вывело осторожное прикосновение к руке. Я обернулся и встретился глазами с Чимином, новым санитаром и моим другом.       — Ты чего? Как будто призрака увидел, — сказал парень.       — Новый доктор говорит, что не знает Юнги, — пожаловался я. — Но ты-то его знаешь? Он всегда рядом со мной ходит. С зелеными волосами такой.       — Не знаю, — призадумался Пак. — Если я и мог чего-то не заметить, а вот доктор Ким — это другое дело, он ничего не упускает, он видит и знает гораздо больше, чем мы себе можем представить.       Я недовольно отмахнулся от него и уже было направился в свою палату, как мне пришла в голову идея. Я схватил санитара за рукав и умоляюще посмотрел в глаза.       — Чимин-а, — протянул я сладким голосом, — мне нужна твоя помощь! Пожалуйста, я в долгу не останусь!       Я не имел понятия, каким образом буду оплачивать этот долг, но мои попытки возымели эффект, и я поделился с ним планом. После долгих уговоров, Пак наконец согласился, а я вернулся в палату, слишком возбужденный, чтобы что-то делать, и принялся прокручивать в голове сегодняшнюю ночь, которая должна была стать решительной. И она ей стала.       В тот день после ужина я не пошел сразу спать, оставшись посидеть в общей комнате, где некоторые играли в карты. Но на предложение присоединиться отказался — мои мысли были сосредоточены совсем на другом. Я включил телевизор и невидящим взглядом уставился в спортивные новости, боковым зрением наблюдая за персоналом. Чимин, у которого чувство вины было написано на лице, держался от меня расстоянии пяти метров и кидал взгляд в мою сторону каждые две минуты. Но никто не обращал на это внимания.       Вот часы пробили десять, и все разошлись по палатам. Я ободрительно улыбнулся Чимину, готовившемуся стать соучастником в моем преступлении, и скрылся в комнате. Санитары совершали обход каждые два часа, и, дожидаясь, пока дверь после отбоя откроется в первый раз и оттуда покажется голова дежурного, я лежал в постели, притворяясь спящим. За эти несколько минут глубокой ничем не нарушаемой тишины, я вдруг испытал неимоверный страх и панику, и молил о том, чтобы Юнги появился, развевая все мои сомнения, чтобы мне не пришлось делать то, что я задумал. Однако его, как назло, не было.       Мой план был таков: прокрасться, не без помощи Чимина, в кабинет доктора Кима, найти документы на Юнги и узнать, наконец, что они от меня скрывают и почему. В назначенное время я, порядком напуганный, но еще не растерявший решимость, открыл свою дверь. За ней с жалобным выражением лица стоял Пак Чимин. Он то и дело поглядывал в конец коридора, опасаясь, как бы там не возник какой силуэт.       — Чонгук-а, может забудем это? Зачем тебе это надо? Просто спроси доктора Кима завтра утром еще раз, — умолял он.       Я видел, как парень боялся — ведь если его поймают, он потеряет работу, и я очень жалел его — но ничего не мог поделать. Решимость моя при виде его встревоженного лица только окрепла, а необходимость узнать правду стала первостепенной важности. Я вдруг понял, что от сегодняшней ночи зависит вся моя жизнь, и тогда все страхи и сомнения исчезли.       В ту ночь, кроме Чимина, дежурили еще двое санитаров. Один сидел на вахте, мимо которой мы должны были пройти незамеченными, а другой патрулировал коридоры.       Ночью больница, погруженная во тьму, выглядела совсем иначе. Пятна света от редких лампочек в коридорах отбрасывали причудливые тени, а все предметы в общей гостиной казались нелепо большими или вовсе имели иную форму, чем в дневное время. Мы шли, едва касаясь ногами пола, и все равно нам казалось, будто наши шаги эхом отдаются по всей больнице и за нами уже началась погоня.       Когда мы дошли до того места, где сидел первый санитар, волнение достигло своего апогея. Парень сидел на вахте, надев наушники и смеясь в экран смартфона, по которому смотрел развлекательное шоу. Мы нагнулись, чтобы проползти под прозрачным окошком, у которого сидел санитар, и нам казалось, будто мы все еще на виду. В один момент парень встал, чтобы налить себе чашку горячего шоколада, и мы с Чимином, от испуга почти подпрыгнувшие на локтях и коленях, были уверены, что нас заметили. Однако дежурный снова уселся в кресло, и глупая улыбка расползлась у него по лицу.       Мы приблизились к кабинету Намджуна, и Чимин стал перебирать в руках связку ключей в поисках нужного. Звон, казалось, заполнил собой весь пустой коридор. И сквозь него я услышал звук приближающихся шагов.       — Скорее! — поторопил я друга.       — Не получается, не могу найти! — почти плакал Чимин, путаясь дрожащими руками в огромной связке ключей.       И вот, когда я почти слышал чужое дыхание за поворотом, ключ провернулся, и Пак втолкнул меня внутрь. Я оказался в кабинете.       Знакомые очертания в темноте казались чужими и пугающими. Такая обычно уютная комната в данной ситуации наводила на меня ужас, и те загадочные сувениры в шкафу Кима от одного лишь взгляда вызывали мурашки по коже.       Отдышавшись, я медленно, выставив руки вперед, будто пытаясь схватить воздух, направился к столу, краем уха слыша разговор Чимина с другим дежурным за дверью.       —…слышал … какой-то шум, — говорил приглушенный голос. — Ты… видел?       — Наверно… ходит во сне, — отвечал Пак, смеясь абсолютно фальшиво.       Они еще звучали какое-то время, но я перестал слушать и сосредоточился на том, что было перед моими глазами. Света зажженной лампочки хватало на то, чтобы видеть стол Намджуна целиком. Я потянулся к верхним полкам, и мне вдруг пришла мысль, что, если для них тоже нужен специальный ключ? Но те без препятствий открылись, представляя моему взору список личных дел всех пациентов нашего отделения. Я прошелся по нему, задерживаясь на каждом имени не больше секунды, но ничего с именем Юнги не нашел. Тогда я проверил по второму кругу, шепотом повторяя каждое новое имя.       Когда я наткнулся на папку Хосока, во мне что-то дрогнуло, и я почувствовал, как узел в груди, слегка ослабевший, снова сжимается внутри. Я не стал открывать его папку, и до сих пор не знаю его диагноза — и я рад, потому что в моей памяти он всегда будет улыбающийся счастливый Чон Хосок, и никакие мерзкие болезни, стоящие рядом с его именем, не омрачат этих воспоминаний о нем.       Сделав глубокий вдох, я продолжил поиски. Дверь открылась, и в кабинет вошел Чимин.       — Ты еще не все? Нас чуть не поймали! — он сел на пол рядом со мной и с ужасом вцепился в край стола.       — Нет, — ответил я, вдруг понимая всю глупость затеи и ощущая себя бессильным. Я разозлился и снова начал перебирать файлы.       — Это конец, нам обоим конец… — повторял Чимин.       Я снова увидел папку со своим именем, на которую не обратил внимания прежде. Это не входило в мой план, но раз тот не удался, я решил извлечь из этой ситуации любую пользу, какую только мог. И я открыл свое дело.       То, что я о себе уже знал, впервые предстало перед моими глазами: попытка самоубийства, депрессия, пограничный синдром, повышенная тревожность, непринятие себя. Я листал страницы, стараясь быть равнодушным, но горло сдавливали слезы, и простая истина, которую я не хотел признавать, стучало молотком в моей голове, перечеркивая всякие надежды на нормальную жизнь: «Ты никогда не сможешь быть как все. Никогда не будешь счастливым».       С какой-то необъяснимой слепой злостью, я продолжал листать страницы, как вдруг мой взгляд привлекли внимание слова, которые, я никогда не думал могут описать меня. «Склонность к агрессии», «неконтролируемая ярость». Я нахмурился, снова открыл первую страницу, чтобы убедиться, что это моя папка.       — Чонгук-а, что ты делаешь? Пора идти, — Пак потянул меня за рукав, но я только отмахнулся.       Вернувшись к тому месту, на котором остановился, я мимолетом увидел имя «Мин Юнги», написанное совсем недавно. От возбуждения мне потребовалась несколько долгих секунд, чтобы найти нужную строчку. Сердце мое бешено стучало, когда я читал, беззвучно шевеля губами: «Мин Юнги. Личность, выдуманная пациентом с целью самозащиты, которой были приписаны нежелательные воспоминания и действия (избиение отца, погром в палате другого пациента (Чон Хосок). Мин Юнги является воплощением того, кем пациент хотел бы себя видеть (зеленые волосы, увлечение гонками и музыкой), и на которые у последнего не хватает смелости. Лечение возможно при условии, если выдуманная личность перестанет существовать».       — Ложь, — прошептал я. На большее я не был способен. Слезы застилали пеленой глаза, но я снова и снова перечитывал эти строки, и, даже когда буквы перед глазами плясали от того, что мои руки, сжимающие листы, дрожали как при эпилептическом припадке, я видел эти слова, будто они были вырезаны на моей сетчатке; я слышал их у себя в голове, хотя единственным звуком в комнате были причитания Чимина. Вскоре я весь затрясся и слезы капали на журнал, буквы расплывались, но увиденное мной оставалось неизменным. И я закричал: — Ложь! Это ложь!       Пак тут же набросился на меня, закрывая мне рот ладонью. Я вырвался, но больше не кричал. В голове была каша.       — Они написали ложь, — зашипел я на Чимина, указывая рукой на злосчастную папку. — Зачем они это сделали?       — Гуки, я не знаю, не знаю, — заскулил парень. Он жалобно выставил перед собой руки, медленно приближаясь ко мне. — Давай уйдем отсюда, пока не поздно. Все будет хорошо, Гуки, все хорошо.       Его вид и тон его голоса привели меня в чувство. Я согласно кивнул, не совсем осознавая, что этот жест значит. Мы покинули кабинет, но в коридоре я снова не выдержал:       — Это чертова ложь, Чимин! Что значит, придуманная личность?! Он существует, существует!       — Гуки, не сейчас, прошу!       Он довел меня до моей палаты и пообещал принести успокоительное, но я отказался. Я сделал вид, будто мне стало лучше и лег в кровать. Мне необходимо было остаться одному, чтобы Юнги смог прийти. Да, он придет, и тогда все станет ясно.       Я лег, вцепившись в одеяло, точно от этого зависела моя жизнь, и уставился в темный угол, где обычно прятался Юнги, когда в палату заглядывали санитары. Иной раз мне мерещились шевеления в той стороне, но все они были бесформенные и не сливались ни во что хоть сколько-нибудь похожее на моего зеленоволосого друга; не раздавался и его чуть хриплый низкий голос с нежным: «малыш». Юнги не пришел.       Я лежал, и каждая секунда, проведенная в ожидании, разбивала мне сердце. Слезы текли безостановочно, а время растянулось, и мое сердце с каждым стуком словно замедлялось, и, в конце концов, мое дыхание стало совсем медленным и тяжелым, и мое тело тоже словно налилось свинцом, и проваливалось, проваливалось в кровати. Я, думал, что умру той ночью, и только появление Юнги могло меня спасти. Но он не пришел. В ту самую ночь, когда я нуждался в нем больше всего, он не пришел.       Не знаю, спал ли я той ночью или находился в бреду, но утром, когда я разлепил глаза, голова моя была тяжелой, а гири на сердце ничуть не полегчали. Я тут же вспомнил произошедшее во всех подробностях, и жгучая боль охватила мою грудную клетку. Но теперь она была смешана со злостью и негодованием от несправедливого обвинения. Юнги не пришел вчера — ну и что? Он приходит, когда ему вздумается. Может быть, я увижу его сегодня, — нет, я точно увижу его сегодня, и докажу остальным, что они не правы.       Я покинул палату с этими мыслями и шел на завтрак, зная, насколько опухли мои глаза, но не прячась — я бросал вызов этому миру, и твердо верил, что правда на нашей с Юнги стороне. Однако мне не дали доесть мою кашу, как пришли два санитара, взяли меня под руки и повели в кабинет доктора Кима.       Там, в углу, стыдливо опустив голову, стоял Чимин. Намджун стоял за столом, положив руки в карманы и озабоченно хмурясь. Когда меня ввели, он кивнул двум санитарам, и он вышли за дверь.       — Чонгук, ты хочешь мне что-нибудь сказать?       — А вы? — вопросом на вопрос ответил я. — Это вы должны мне объяснить, почему называете реального человека «придуманной личностью».       — Чонгук, присядь, — мягко, но твердо сказал доктор. Я бросил взгляд на Чимин, но тот даже не решался посмотреть на меня. — Тебе не следует винить его, он не виноват. Вы порядком наследили, так что вычислить вас не составило труда. Чимин, кстати, защищал тебя до самого конца. А вот ты его подставил, ты так не думаешь?       Это обвинение меня задело, но я проигнорировал его.       — Зачем вы это написали, ведь это ложь! — гнул я свое, чувствуя, как сжатые кулаки затряслись. Я крепко сцепил зубы, чтобы не закричать.       — Скажи, почему ты попал сюда?       — Потому что меня заперли в своей комнате, приковали цепями, и я захотел себя убить! — я потерял контроль над голосом, и он загремел в маленькой комнате словно землетрясение, отчего Чимин в углу вздрогнул.       — Почему тебя заперли, Чонгук? — тем же тоном спрашивал Намджун.       — Да потому что я гей, — рассмеялся я и сам услышал в своем смехе нотку безумия. — Они хотели вылечить меня, морив голодом и привязав как собаку.       — Ты ошибаешься. Тебя заперли, потому что ты избил своего отца, помнишь? Он узнал о твоей ориентации и разозлился, но ты стал защищаться. Ты помнишь, что случилось после? Его увезли в больницу с сотрясением и сломанными ребрами. Он до сих пор не может ходить.       — Чущь, — мгновенно отреагировал я. Но при каждом слове Намджуна в моей голове всплывали странные непонятно откуда взявшиеся картины: искаженное гримасой лицо отца, ярость, закипающая в моих венах, окровавленные руки, паника, страх.       — Ты испугался, верно? — мягко продолжил Ким. — Испугался своей собственной силы, своей злости. Тогда ты создал в голове образ того, кто олицетворял в себе все то, что ты не мог принять в себе, чего боялся и чем восхищался.       — Замолчите, — прорычал я, схватившись за голову. Сцены из прошлого в голове сменялись с сумасшедшей скоростью, словно в неисправном телевизоре. И с каждым мгновением боль сменялась яростью, и вскоре я не чувствовал больше ничего. Глаза застилала пелена, я хотел лишь разрушать.       — Ты хотел покрасить волосы в яркий цвет, но не решался. Ты увлекался машинами, но боялся скорости. Ты мечтал заниматься музыкой, но так и смог. Ты боялся жить, боялся говорить вслух при всех, боялся смотреть в глаза — и придумал себе друга, который мог все это делать. Но это ты, а не он сорвал рисунки в комнате Хосока. Не он, а ты покалечил отца. Это всегда был ты, Чонгук.       — Нет, нет! Замолчите! — кричал я, закрыв уши руками.       — Это правда, Чонгук.       — Юнги, он ведь... Он существует! — не сдавался я. — Он реальный. Он ходил со мной на крышу и... И это он играл на пианино! Вы этого отрицать не можете! Потому что этого я точно делать не мог — я не умею!       — Пианино? — переспросил Намджун. — То, что в общей гостиной? Оно не работает уже лет как десять, Чонгук.       — Не может быть, — выдохнул я, упав на колени и заплакал навзрыд. Юнги, его улыбающееся лицо, его нежный голос и слова, произнесенные мне в ухо, — такие реальные, такие настоящие, такие живые — я видел это своими глазами, я слышал его и чувствовал его дыхание на своей коже, но теперь все эти воспоминания поблекли, смешались, распадались на части. И мне казалось, это моя душа разбивается на кусочки. Я стоял на коленях, раздирая грудь ногтями до крови, и молил Юнги появиться. Хоть на секунду, на мгновение — одна улыбка, один взгляд, и я пойму, что я жив, что не сошел с ума.       Но в комнате, кроме меня, оставался лишь Чимин, присевший возле меня со слезами на глазах, и доктор Ким, который не мигая смотрел сверху вниз за стеклами очков своим неумолимым взглядом. При помощи санитара, меня, обессиленного, усадили в кресло. Я сидел, уставившись в пустоту, без единой мысли в голове. Я ничего не знал и ни во что не верил.       — Это тяжело — когда весь твой мир, к которому ты привык, рушится, — Намджун сел подле меня и положил руку мне на плечо. — Ты можешь не верить мне сразу, но ведь теперь-то ты все вспомнил? Юнги, он делал тебя сильным, принимал на себя все удары и потрясения, но теперь пора двигаться дальше. Ты должен отпустить его, чтобы вылечиться. Ведь он тоже хочет этого.       Я молчал. Ким тяжело вздохнул, подошел к столу и дал мне свернутый лист бумаги.       — Чтобы это произошло, Юнги сам должен захотеть уйти. Так будет менее болезненно. Вот, передай ему эту записку.       Я вышел из кабинета, сжимая в руках послание для моего несуществующего друга. Вошел в комнату, не глядя кинул ее мне на кровать и вышел.       Юнги пришел мгновением позже. Он осторожно, озираясь по сторонам, будто желая найти меня, подошел к моей кровати, увидел свернутый лист бумаги. С тревожным сердцем он раскрыл ее и прочитал: «Ты ненастоящий».       Я сидел на крыше, вдыхая прохладный осенний воздух, еще отдающий остатками летних вечеров. Привычный пейзаж казался меньше, чем я его помнил, а живописные деревья будто поблекли, постарели и утратили свою красоту. Это место показалось мне совершенно чужим.       Юнги тихо проскользнул за моей спиной и сел рядом.       — Ты прочитал? — почти беззвучно прошептал я.       — Да, — Юнги печально улыбнулся.       — Ты знал?       — Знал ли я, что не существую? Да, я знал. И хотел тебе сказать раньше, но позволил себе задержаться чуть подольше. Теперь вижу, что я совершил ошибку. Прости меня, малыш. Я поступил эгоистично — в конце концов, мы оба должны заботиться о твоем благе.       — Как это может быть правдой? — мои губы дрожали, и я чувствовал застывшие на них капельки слез. Но едва ли мог пошевелить рукой, чтобы утереть их.       — В это сложно поверить, но это правда.       — Они говорят, я могу вылечиться, только если ты уйдешь.       — Это верно, тут уж ничего не поделаешь, — с грустью вздохнул Юнги.       — А тебе обязательно уходить? Ты… я ведь без тебя не смогу.       Слезы в который раз потекли по моим щекам, и я был не в силах их остановить. Все мои попытки собрать воедино все то, что составляло мою жизнь и теперь лежало у моих ног, разбитое на части, закончились ничем. Остатки моего самообладания покинули меня, и я затрясся всем телом, словно от боли, но не мог ничего с ней делать — она оставалась внутри меня.       — Ну что ты, я никуда не денусь, — Юнги улыбнулся. — Даже если ты не будешь меня видеть, я всегда буду с тобой, я и есть ты. А ты — это я. Вот видишь? — он протянул руку, утирая слезы с моей щеки, и я вдруг осознал, что моя собственная рука прикасается к моему лицу. — Ты все это делал уже, выигрывал конкурсы, покорял вершины, и ты все это сможешь. Ты можешь быть мягким и сильным одновременно. Это вовсе не взаимоисключающие вещи. Например, как молоко и мята. Совершенно разные текстуры и вкусы, но в сочетании они выигрывают оба. Наличие только одного делает тебя уязвимым. А в тебе есть оба. Ты не должен стыдиться своей мягкости и доброты. И не стоит пугаться своей силы. Ты должен их принять, только так ты сможешь их контролировать — и воспаришь к небесам.       Юнги улыбнулся, наклонился ко моему лицу и поцеловал меня в последний раз.       Лечение заняло еще несколько месяцев. Привыкнуть к отсутствию Юнги было непросто. Мне все казалось, он должен сейчас появиться из-за угла, сияя своей мятной макушкой.       Чтобы меня не постигало одиночество, заставлявшее вызывать образ Юнги, ко мне приставили Чимина, который сопровождал меня почти везде. И я был рад, что выбрали именно его и — что его не уволили. Я быстро привязался к парню, так много сделавшему для меня. И все же боль от потери лучшего друга не проходило очень долго.       Лишь слова, сказанные Юнги в последнюю нашу встречу, не давали мне погрязнуть в пучине мрачных мыслей и помогли не сдаваться, когда я был к этому близок: «Даже если ты не будешь меня видеть, я всегда буду с тобой, я и есть ты. А ты — это я». В такие моменты я закрывал глаза и чувствовал присутствие хена рядом. Его яркая улыбка, его смелость, его воля к жизни и его твердая внутренняя сила просыпались во мне, текли по венам, разливая тепло.       День, когда я покинул больницу, был ветреный. Я укутался в теплый шарф, который мне подарили пациенты больницы в честь этого события, и с волнением вышел во двор. Холодный, пропахший углекислым газом воздух ударил мне в лицо, напоминая о всех прелестях внешнего мира, и я нерешительно улыбнулся.       Намджун вышел во двор проводить меня до приехавшей за мной машины и, протянув листик мяты, сказал: «Памятные вещи обладают огромной силой. Они заставляют тебя переживать эти события снова, только со стороны, и помогают осознать, насколько ты вырос». Я положил подарок в карман пальто и стал погружать вещи в багажник. Затем обернулся и увидел ставшие родными лица пациентов, с которыми я провел самые странные годы моей жизни, прилипшими к окну. Они с улыбками махали руками, искренне радуясь за меня. В моем сердце что-то больно кольнуло, и я с грустью улыбнулся в ответ, тоже усиленно замахав рукой.       Чимин вышел с опозданием, слишком взволнованный моим уездом. Мрачно оглядев водителя, которого прислал моя семья, не удосужившись встретить меня лично, он обнял меня и сказал в ухо:       — Потерпи немножко, и я заберу тебя к себе.       Я улыбнулся и горячо поблагодарил друга. Затем сел в машину и уехал туда, в реальный мир.       Порой в толпе незнакомых лиц мне все еще мерещится зеленая макушка, и каждый раз мое сердце делает двойной скачок. Но всегда это оказывается какой-нибудь прохожий с таким же цветом волос. Юнги больше не появлялся. Я все еще скучаю по нему каждую секунду и с упоением вспоминаю то время, что мы провели вдвоем на крыше больницы.       Юнги больше не появлялся. Но, знаете что? Он никогда и не уходил.