Часть 1
20 февраля 2019 г. в 17:16
Я могу подолгу рассматривать принадлежавшие ей вещи – как самые обыденные, вроде заколки для волос или записной книжки в кожаной обложке, так и совершенно особенные: золотой крестик, например, который она носила не снимая много-много лет, или брелок в память о полете "Аполлона 11", подаренный ей папой на день рождения. Порой часами разглядываю фотографии, которых, к сожалению, не так уж много – мои родители явно не из тех, кто стремится запечатлеть каждое мгновение жизни. Но больше всего я люблю эти чудом сохранившиеся пленки.
Я слышал их, наверное, тысячу раз. И даже сделал копии, опасаясь, что они размагнитятся или порвутся. А потом Стрелки и вовсе перегнали их для меня в mp3, так что теперь мне не приходится возиться со старым кассетным магнитофоном и бояться, что он опять зажует пленку.
Я выучил все встретившиеся специфичные слова и провел не один час за справочниками и энциклопедиями, чтобы выяснить, что они означают. Конечно, проще было воспользоваться интернетом, но это не так интересно: я всегда представляю, как мама сидела над этими книжками и, так же слегка шевеля губами, читала то же, что и я.
Я спрашивал у папы, кто были все эти люди, и услышал массу удивительных историй. И даже пару раз в школе блеснул эрудицией, как он выразился.
Ну, если интересно, однажды я подошел к одному достававшему меня придурку из восьмого класса, как раз когда он уплетал пиццу за обе щеки, и как бы невзначай заметил, что на его месте бы этого не делал, потому что она может быть напичкана хлоралгидратом и, съев даже кусочек, можно запросто вырубиться, а доставщик пиццы только этого и ждет, чтобы с радостью выпить его кровь. Ну и добавил, конечно, что ФБР занималось расследованием подобных дел, но, к сожалению, хитроумным вампирам удалось ускользнуть. Видели бы вы физиономию этого недотепы, особенно когда я его сочувственно похлопал по плечу, вздохнув, что, может быть, ему и повезет, – он аж подавился, бедняжка!
А еще как-то раз я прочитал классу лекцию о червях-паразитах, хотя в задании говорилось о дождевых – но чего в них интересного-то? Да и не предполагал я, что некоторые девчонки окажутся такими впечатлительными. А вот парням понравилось, теперь они частенько просят меня рассказать что-нибудь еще – "такое же отпадное". Ну, я рассказываю, правда, взяв с них обещание не трепаться, потому что после того случая папе и так пришлось беседовать с директором по поводу моего поведения.
Вообще, ребята в школе мне завидуют – еще бы, только у меня папа – специальный агент ФБР, а это даже круче, чем полицейский, как отец Фелиции, например. Да они готовы часами слушать про ловлю опасного маньяка или задержание банды головорезов, а некоторые так и вовсе обещают мне золотые горы, лишь бы хоть одним глазком взглянуть на настоящий значок, наручники и пистолет.
В те редкие дни, когда папа заезжает за мной в школу, полкласса высыпает на крыльцо поглазеть на него. Его это даже забавляет. Пару раз он даже специально выходил из машины, оставив в ней пиджак, чтобы видна была кобура, – разговоров потом было…
Теперь никто не рискует дразнить меня Морковкой, как в садике, где я даже пару раз подрался из-за этого – дались же им мои волосы! Но потом папа рассказал мне, что Морковкой называла меня и мама, когда я был совсем маленьким, так что я подумал, что это вовсе даже не обидно, не то что Вонючка или Жирдяй какой-нибудь. Но все равно, пусть только попробуют, я не спущу, ведь, обзывая меня так, они оскорбляют и мою маму, потому что цвет волос я унаследовал от нее.
По правде говоря, я завидую одноклассникам даже больше, чем они мне, потому что у них у всех есть мама, даже если она живет отдельно, и, когда папа уезжает на задание, за ними не присматривает бабушка или – того хуже – няня. Будь моя воля, я всегда оставался бы только со Стрелками. Но папа не доверяет меня им надолго, даже не знаю почему. По-моему, таких заботливых дядюшек еще поискать. И вряд ли это они не соглашаются: они меня любят, и я правда-правда стараюсь не мешаться под ногами и не слишком докучать им вопросами обо всех тех классных штуковинах, которыми забита их берлога.
Я никогда не говорил папе, но ему я тоже немножко завидую. Завидую, что он помнит маму так хорошо, что он был с ней рядом столько лет и каждый день слышал ее голос – и не на пленке. Папа говорит, что я тоже слышал, когда был маленьким, что она даже пела мне (тут он почему-то всегда загадочно улыбается), но я не помню. Ведь мне едва исполнилось три, когда ее не стало.
Я всегда чуть не плачу, когда думаю об этом. Ужасно, ужасно несправедливо, что всякие выродки живут себе и живут, да еще и разгуливают на свободе, а хорошие люди умирают. Несправедливо, когда ты сто раз мог погибнуть при исполнении или умереть от рака, но выжил – и всего лишь не вовремя зашел в аптеку за дурацким сиропом от кашля. А именно так все и было. Этот обдолбанный наркоман, Крэйг Рассел, тыкал пушкой в лоб перепуганному старичку-аптекарю, требуя себе препараты, и мама даже не успела закончить свое "Брось оружие!", как этот урод обернулся и начал палить как бешеный, пока не расстрелял всю обойму. Говорят, у нее был шанс, одно мгновение, чтобы выстрелить первой, но аптекарь стоял слишком близко и, наверно, она боялась его задеть. А этому козлу повезло – он сразу попал ей в шею. Скорая приехала быстро, но ничего уже нельзя было сделать…
Я знаю, что папа никогда больше не был в этой аптеке, предпочитая проехать несколько кварталов до другой. А я однажды все же наведался, из интереса, а чтобы было не так страшно, позвал с собой Зака – это мой лучший друг. Помню, что сердце колотилось в груди так, что я его слышал, когда ступал по самому обычному полу как по минному полю, хотя с виду это была аптека как аптека, такая же, как и все остальные, а за прилавком стоял все тот же старичок – я запомнил его по вырезкам из газет. Увидев его, я вдруг остановился, словно парализованный, невольно представляя, как все происходило, а потом развернулся и побежал – без оглядки, так, что Зак догнал меня только через три дома. Никогда не вернусь туда больше.
Когда мамы не стало, папа едва не ушел из Бюро, потому что не видел смысла оставаться там без нее (я ведь говорил, что они были напарниками?). Но потом решил, что должен бороться, несмотря ни на что, бороться за лучшее будущее для меня. Во всяком случае, так он мне рассказывал.
Он хотел работать один, но это было нерационально и небезопасно, и ему навязали нового напарника, Джона. Они не сразу смогли сработаться, сначала долго присматривались друг к другу, тем более что Джон не признает многих вещей, в истинности которых папа давно уже убедился. По его словам, этим Джон напоминает мою маму.
Как-то раз Джон и меня спросил, правда ли я верю во всех этих зеленых человечков. Странный, да? Я ответил, что никакие они не зеленые, а серые, и что отрицать существование внеземной жизни практически то же самое, что отрицать существование людей, что слишком глупо и самонадеянно считать, что мы какие-то уникальные, одни-единственные живые организмы в такой огромной Вселенной. Он только покачал головой и больше не заводил со мной подобных разговоров.
Но вообще-то Джон – хороший парень. Иногда мы даже ходим на игру все вместе. А еще мне его жаль, потому что у меня есть папа, у папы есть я, а он совсем один. Я часто замечал, что он смотрит на меня с какой-то грустью, и папа рассказал мне, что у Джона тоже был маленький сын, а потом его похитили и убили… Я же говорил, что это ужасно несправедливый мир… Но я рад, что есть такие люди, как папа, Джон и другие, которые делают его лучше. Я давно уже решил, что буду хорошо учиться, чтобы тоже поступить в Академию ФБР, как и мои родители.
Папа тоже часто грустит с тех пор, как мамы не стало. Иногда, когда не может заснуть, он идет в гостиную и устраивается на диване перед телевизором, включает какой-нибудь древний фильм и смотрит его, точнее, даже не смотрит, а, устремившись взглядом куда-то сквозь экран, думает о чем-то своем. Иногда я прихожу к нему и сажусь рядом – просто чтобы ему не было так одиноко. Он прижимает меня к себе или кладет руку мне на плечо, а иногда может даже затеять веселую возню, но это редко. Иногда, особенно рассказывая о маме, он вдруг мрачнеет и замолкает на полуслове. Иногда пытается казаться веселым, хотя я вижу, что это не так…
Наверно, я не скучаю по ней так сильно, потому что не помню. Почти ничего не помню. Лишь какие-то смутные обрывки. Ощущение любви и заботы, когда она целовала меня на ночь. Или как мы втроем ездили во Флориду. Помню, как бегал по мокрому песку, оставляя на нем следы маленьких голых ступней – три моих как один папин, как мы все вместе строили замок, который почему-то все время рушился с одной стороны; помню сильные папины руки, держащие меня на воде, и ласковые мамины, намазывающие солнцезащитным кремом… Я часто смотрю на привезенную оттуда раковину, которую папа достал мне со дна, глажу ее шершавые бока и вспоминаю тот наш единственный отпуск. И думаю, что, если бы не фотографии и эта раковина, сохранившая для меня шум волн в океане, я бы, наверно, решил, что все это мне просто приснилось.
С тех пор мы больше не ездили на побережье. Не с папой. Два года назад дядя Билл с семьей пригласили меня на каникулы к себе, в Калифорнию. Они звали и папу, но он отказался, сославшись на работу. Хотя, думаю, он не поехал потому, что ему тяжело быть там, где поневоле вспоминаешь, как был счастлив когда-то. А они были. Это чувствуется в каждой фотографии. Только слепой бы не заметил.
Однажды папа спросил меня, хотел бы я, чтобы у меня появилась другая мама. Ну, знаете, не так, будто у него есть кто-то на примете, – просто поинтересовался, вдруг я сплю и вижу новую мамочку. "Вот еще! – ответил я не раздумывая. – Нам ведь и вдвоем хорошо, ведь правда?" Он только улыбнулся и потрепал меня по голове. Хотя я знаю, почему он спросил: из-за всех тех бесчисленных разговоров о том, что "ребенку нужна мать". Они бесят его, я знаю, даже если он старается не показывать виду и отвечать таким советчикам вполне вежливо.
Вообще-то некоторые дамочки так и вьются около моего папы. Как одна наша соседка, к примеру, наведывалась к нам чуть ли не каждый день: то у нее что-то в машине стучит, то полку нужно повесить, то пирог нам – чисто по-соседски – принесла (как будто мы голодаем!), то просто зашла узнать, не нужно ли посидеть с малышом… Нашла тоже – малыша! Хорошо хоть, быстро сообразила, что тут ей ничего не светит. Потому что мы с папой любим только маму и не надо нам никаких чужих теток. Я ей прямо так и сказал. Это сейчас я бы еще задумался, а тогда поменьше был, вот и говорил, не стесняясь, все что думаю. Она потом все же заходила еще пару раз, верно, желая-таки убедиться, но так ничего и не добилась. Кроме полки и машины, конечно, и пары "счастливых" вечеров со мной.
В один из них я уже лег спать, но захотел пить и пошел на кухню. Дверь в папину спальню была приоткрыта, и эта соседка стояла там, держа мамину фотографию. Не знаю, что на меня нашло, она же просто смотрела, но я ворвался в комнату, выхватил рамку у нее из рук и закричал, чтобы она никогда, никогда так больше не делала. Даже представить не могу, что кто-то будет вот так запросто расхаживать по нашему дому и трогать все, что ему заблагорассудится, тем более мамины вещи.
Как я уже сказал, я люблю перебирать их время от времени, но самое ценное для меня – это записи, которые мама делала на диктофон во время работы.
Говорят, когда мамы не стало, я плакал ночи напролет и звал ее. Потому что раньше она всегда читала или просто рассказывала мне что-то перед сном, и я засыпал, убаюканный ее ласковым голосом. Тогда-то папа и раздобыл эти пленки, почти не надеясь, что это сработает, ведь эти записи меньше всего походили на сказки на ночь. Но я не понимал, о чем там шла речь, главное, это был ее голос, и я успокаивался и засыпал.
Теперь все иначе, конечно. И я слушаю их не для того, чтобы уснуть. Просто… просто мне ее не хватает.
И потому я снова и снова вслушиваюсь в ее голос, спокойный, уверенный, иногда чуть усталый или чуть раздраженный, меняющийся на удивленный или даже испуганный, когда она обнаруживала что-то необычное. И всякий раз улыбаюсь до ушей, услышав очередную вставленную ею фразочку не по уставу. Признаться, пару раз им было далеко до приличия – вряд ли она сказала бы их при мне. Но это так здорово – узнавать ее настоящую. Такой непринужденный тон и нравится мне больше всего. Вернее, больше всего я хотел бы услышать ее смех, хоть раз, но аутопсия – это вам не увеселительная поездка. Но даже все эти формальные разрезы, надрезы, органы и ткани звучат для меня как "спокойной ночи" поздним вечером и "с добрым утром" на рассвете.
Вот и сейчас я забираюсь под одеяло, положив плеер возле подушки, и нажимаю на кнопку. Раздается легкое потрескивание, сменяющееся секундной паузой, – и голос моей мамы привычно произносит: "16:54, начинаю вскрытие белого мужчины шестидесяти лет…"