Слишком жарко

Трава была шершавой и отвратительно длинной, колыхалась при любом порыве ветра и щекотала бока даже сквозь рубашку; зато мягко пружинила под спиной, как тонкий матрас, и защищала от влаги и холода сырой земли. Сверху припекало злобное толстое июльское солнце, но от него-то как раз спрятаться было легче всего — прикрыть глаза шляпой, а остальное — пусть поджаривается. Не так часто удаётся отдохнуть просто: не на званом обеде с очень выгодными людьми, не среди подчинённых, за которыми глаз да глаз нужен, а так — валяться на газоне посреди, слушать болтовню прохожих, подставлять ноги в ярких шортах под выжигающий всё живое солнечный свет и порывистый ветер с моря, и чувствовать. Чувствовать, как пылинки в воздухе сталкиваются то с чужой кожей и длинными непослушными локонами (мимо простучали девичьи каблучки), то с мягким вельветом офисного костюма (эта говорила по телефону, зло и отрывисто раздавая указания), то с чем-то большим и скользким (детская коляска). Глаза закрыты плотным фетром чёрной шляпы, но в радиусе десяти метров видно всё, что хоть чуточку больше младенческого ногтя. Отправлять в полёт камни и куски мостовой эффективно только в открытом бою, а если надо выведать обстановку тихо, незаметно, то достаточно лишь раскрошить в руке горсть земли, или провести рукой по пыльному полу, или ещё что-то раздробить на крохотные осколки — такие маленькие, чтобы взглядом было не уловить; и позволить им летать, как обычной пыли, но не ослаблять контроля — и ощупывать всё вокруг, обшаривать; и пусть люди плавают в незаметном для них океане, как крохотные рыбёшки, не обращая внимание на глубоководного кальмара, который за ними следит… Но вот это было совсем не похоже на рыбу. Это было не то Моисеем, не то каким-то древним морским богом, пред которым расступалась сама водная гладь — стоило заряженным пылинкам его коснуться, как они валились наземь, отключённые, потерянные, как сломавшиеся спутники в пустоте космоса; вот, вот это слово: к нему приближалась сама пустота, только не бескрайняя, а воплощённая в живом существе, отчаянно мечущемся внутри своей органической оболочки, тщетно стремящемся прорвать её, уничтожить, стереть и вернуться домой, в родной космос, а до того — тянущейся ко всем сильным, способным как-то отвлечь её от мыслей, что все рыбёшки для неё слишком мелкие, а она — навек одинока. Он не издал, подходя, ни единого звука (тяжёлое же у него было детство, наверное, раз он с младых когтей приноровился так бесшумно ступать) и постарался, чтобы его тень не упала на лицо лежащему, и если бы не заколдованная «Смутной печалью» пыль, то его присутствие выдало бы только лёгкое влажное дыхание. Это и поцелуем-то нельзя было назвать — скорее клевок губами, неловкий, неумелый и грубый. Второй раз вышло лучше — смелее, сильнее и свободнее: не то уверился, что лежащий перед ним человек спит и не даст по ушам за самодеятельность, не то и в самом деле не умел целоваться; и правда, существовала ли во всём мире хоть одна живая душа, которая, во-первых, позволила бы ему быть с собой нежным, а во-вторых — которую не боялся бы он сам? После третьего раза точно удержаться не вышло бы, желание схватить его за руку, остановить, выбить из него хоть словечко стало бы нестерпимым — и он, наверное, это понял, потому что после второго как будто испарился, и только прикормленные цепные пылинки показывали, что он сорвался с места и быстро зашагал прочь, за пару мгновений выскользнув из зоны видимости. *** Дазай расслабленно опустился на лавочку и уставился на слепящее, бликующее лазурное море. У него было несколько минут до того, как кто-нибудь из агентства (Ацуши, скорее всего) явится за ним оттащить обратно и припрячь к облагораживающему труду; а значит, эти минуты надо было употребить максимально эффективно и… Из водоворота рабочих мыслей его вырвал поцелуй: чувственный, влажный, жаркий; чужие губы идеально балансировали между силой давления и бережностью и оторвались только в тот момент, когда Дазай рискнул приоткрыть зажмуренные от неожиданности глаза. Лучше бы не открывал. — Тебе можно, а мне нельзя? — широко ухмыльнулся Чуя, элегантно перекидывая ноги через спинку скамейки. И наслаждаясь произведённым эффектом. — Как ты догадался? — сухо спросил Дазай, демонстративно пялясь на море в попытке скрыть захлестнувшие его досаду и смущение. — У мафии есть свои маленькие секретики, — небрежно бросил Чуя, взъерошивая пушистые каштановые волосы Осаму и щёлкая его по носу, — которые всяким посторонним знать не положено. — Способностью меня засёк, — презрительно сморщился Дазай, — осталось понять, как именно. — И нечего было дураком прикидываться. — Это ты меня заразил вирусом идиотизма! — Сам, между прочим, первый полез!.. Просторную набережную скрывали от шума дорог и поднимаемой машинами пыли густые кусты, из-за которых сейчас выглядывали две любопытных макушки: одна светленькая с единственной чёрной прядкой, вторая — тёмная с белой ленточкой в волосах. — Знаешь, — шепнула Кёка, — я считаю, что нам лучше сейчас пойти съесть по блинчику. Большому. Медленно. — А Куникида-сан… — неуверенно ответил Ацуши, повернув к напарнице голову, но не в силах отвести взгляд от зрелища. — Поймёт, — отрезала девушка. Солнце припекало нешуточно, так что, пожалуй, и в самом деле можно было сказать, что лишние десять минут были потрачены на покупку чего-то охлаждающего. А то на набережной становилось уж слишком жарко.