обмякшего в петле любить до

— твой шарф пахнет мной, — Инк, с трудом выдавливая из себя смех, хриплый фальшивый, раздирающий в клочья нарисованные в его подсознании вагоны мыслей, бегущие ровными тесными вагончиками-словами, недосказанностью за локомотивчиком… он слышит этот фантомный звук — скрежет колёс, скрипучие раскуроченные ржавые рельсы и громкое «ту-ту». вокруг пахнет краской и шоколадным печеньем, пахнет лимонным желе, потому что кое-кто, кто ещё не в состоянии оценить ущерб, нанесённый их жизням, его любит. зажав между пальцев его синий, можно сказать, черный шарф, Инк уходит, вместе с ним испаряется по крупицам, «по атомам», думает он, и запах краски и печенья… остаётся только горечь, и еле уловимый до этого момента, запах кофе становится более терпким, заполняет тяжестью черепную коробку. мигрень ползёт по ней же, царапая кости когтистыми уродливыми лапками. снова выдуманный звук — крик животного, или лучше сказать, вой. да, волчий вой. всё это — в его голове…       вокруг теперь пахнет сыростью и пылью, голубоватый свет проникает в каждую щель, оседает на тёмно-коричневом сухом досщатом полу дымкой. шёпот. шёпот, шёпот в шейные позвонки, это, конечно, жутко. не только потому, что шёпот — быстрый, бессвязный и неразборчивый, но и потому, что так шептать ему больше некому.       о создатель, Инк — безумец. ну зачем говорить такие смущающие вещи, обещать что-то, если собираешься… а что собственно он собирался сделать? неужели уйти? и куда? — не знаю, — отвечает сам себе, потому что Инк, — белая точка в тысяче километров от него, — уже не услышит. он смеётся сквозь слёзы, раздвигает пальцы смотря на Инка-светлую-мать-твою-точку, который убегает и больше не возвращается.       Эррора подбрасывает на кровати. холодные простыни, свет эхо-цветов в горшках которым придает почти пугающий голубой оттенок, приятно охлаждают черные косточки, но этот холод такой неправильный, что Эррор хочет вскочить и закричать, глядя в темные складки-глаза постельного: — мёртвый!       но он только сильнее кутается в ледяную ткань. его душит запах, какой-то непонятный, испорченный… но не то, чтобы противный. постельное свежее, но запах… отвратительный. в том смысле, что он точно что-то чувствует, однако в действительности пахнет или не пахнет чем-то в комнате, неосвещенной светом настольной лампы или гирляндой, висящей на белой стене с прошлого года, он не знает. наверное, он и в правду так устал, что уже не может различить, что пахнет на яву, а что ощущается подсознанием во сне. рывком приняв сидячее положение, он всхлипывает, его руки дрожат, прозрачные слёзы капля за каплей летят на колени, плечи крупно трясутся, он как в бреду уже шепотом повторяет: «мертвый, мертвый, он мертвый…». и всё ещё вздрагивает, он сгибается, сворачивается, складывается как карточный домик при малейшем дуновении ветерка. он чувствует, как по косточкам стекает холодный пот. скелет долго сидит на кровати, очень долго, а затем его яркие зрачки в алой глубине глазниц гаснут. он так устал видеть этот кошмар, так устал находить тело Инка, обмякшее в петле. устал. он бы и сам уже кинулся в петлю, или прострелил бы себе виски (он тысячу раз представлял как это, в его представлении всё было спокойно, он нажимал на два курка одновременно и его оглушала тишина), но Дрим, Найтмер, Градиент и, — чёрт бы побрал этого неуравновешенного подростка! — ПайперДжам — все они всегда рядом, даже сейчас. Дрим — совсем-совсем рядом, вот прямо здесь, за стеной. Найтмер — в гостиной, он пару раз прислушивался к шуму телевизора внизу, пару раз стоял на лестничной площадке, чувствуя, что его ноги приросли к паркету… пару раз открывал и закрывал рот, глотая слёзы, но так и не смог позвать его, попросить: — успокой меня! — хрипит он в подушку, кричит, срывая голос, но никто не слышит.       никто не приходит, чтобы его успокоить. они здесь, чтобы убедиться, что он не наложит на себя руки. и всё. его выворачивает наизнанку и, кажется, его по-настоящему сейчас вырвет всем этим кошмаром, ужасом, кровью, болью; любимыми до хруста рёбер, до образования костной пыли, крика, почти физической, р-р-рвущей р-рану, чернилами…       вдох, резкий выдох. больно. он чувствует себя полумертвым, чувствует, будто в тот день они оба трупы — обмякшие в петлях. в тот день он пытался пошутить, а все думали, что он сошёл с ума. — ну не при детях же, Инк.       на языках всё ещё чувствовался вкус лимонного желе, впихнутого в него металлической ложкой, с глухим ударом о его зубы чужих розово-желтых фаланг, и неприятный, но нужный, нужный, нужный химический привкус чернил. — мудак, — смех, всхлип, удар по ребрам мёртвых шершавых костей. Инк не ответил. и Эррор его просто ненавидел в тот момент. даже будучи мертвым он умел выставить его в дурном свете.