Будь

А свита становится стаей. По итогу междоусобной грызни она остается одна — на хлипких баррикадах некогда крепкой дружбы, с держащими только по привычке оборону соратниками, с непробиваемой жесткой твердостью, но — определенно-безжалостно — совершенно одна. Паша не жалеет; Паша не вдумывается, но, сам себя проклиная за слабость, — видит. Паша видит — ее, разбитую, поблекшую, дотла догоревшую — только пепелище под отчаянием выточенными ребрами. И будь все совершенно иначе, без гребаных, наизнанку выворачивающих "до" и "после", он и подумать не посмел бы даже — отступить, оставить, предать. И не было бы этой дурацкой войнушки с потерями с обеих сторон, не было бы глухой раздражающей злобы, мутным ядом по венам расползающейся, и права на ненависть не было бы тоже. Было бы его заученно-непрошибаемое "ИринСергевна", непоколебимая верность и до автоматизма отточенная привычка помогать-мчаться-спасать. Только верность осыпалась крошевом; рассосалась едким никотиновым дымком на простудливом январском ветру; стаявшим айсбергом растворилась в темных коньячных глубинах. Паша отчетливо помнит, как прокуривал легкие на ночном балконе, давясь сигаретным ядом, жгучим непониманием и лихорадочной жаждой сделать хоть что-нибудь — чтобы эта невозмутимая сука поняла наконец, что значит больно. А вот сейчас, запертый с ней один на один, с пистолетом в судорожно сжатой руке, понимает с тягучим ужасом: легче не станет. Ее не станет. И болезненный страх сердце изнутри вылизывает обжигающим холодом — совсем как тогда, в ночь аварии, когда пугающее осознание содеянного водкой запивал, судорожно и взахлеб, и всю обойму из табельного в стену выпустил, трясущимися руками пытаясь прицелиться в висок.       — А ты и себя потом застрели, Зимину убил, ну и сам типа поплатился. Голос, хриплый и бесцветно-измученный, в сознание бьет какой-то хмельной обреченностью, а в глазах ее цвета догорающей осени — нездорово-спокойное ожидание, просьба даже — ну не мучай меня, ну пожалуйста! У Паши рука немеет, и сведенные пальцы не сразу разжимаются, выпуская пистолет, — накрывший ужас в горле становится комом от безжалостного и ясного осознания: если не будет ее, то и его самого не будет тоже. У них за плечами — непрерывная череда смертей; у них в глазах мутным осадком все прошедшее — прошедшее, но не забывшееся; у них на подступах к горлу — хрип боли отчаянный на грани звериного, и выстрел охотника добивающий мог бы оказаться спасением. Но между ними нитью кровавой, неразрываемой — прошлое, стянувшее намертво: не распутать, не разрубить. И Паше первому бы эту с виду хлипкую нить оборвать — одним махом, отсекая все больное и жуткое, но в ее глазах в отблесках умирающей осени рваными кадрами память о его преданности — не стереть, не выжечь, не вытравить. Преданный. Ей или ею? Грохот упавшего пистолета в ушах отзывается ударной волной усталого облегчения. В измученно-осенних напротив шквальный ветер полощет глухое отчаяние. Будь, пожалуйста. Просто будь.