Гордишься, маленькой?

      — Гордишься, маленькой?       — Горжусь.       — А если гордишься, отчего глаза блестят?       В темноте непонятно: то ли это чёрная воронья тень Распутина смеётся у окна, то ли птица захлёбывается песнями.       Феликс не мог уснуть. Он жмурил глаза, натягивал до шеи тёмную простыню, поворачивался с одного горящего бока на другой и вытирал об одеяло липкие руки, пропахшие резиной.       Время на часах расплылось в рябых хлопьях ночи.       — Я хочу спать.       — Ну и чё не спишь тогда? Силы побереги. Спи крепко.       Тень, не оборачиваясь на тёмный угол, где в кровати, как зверь в капкане, задыхался от горячего сна Феликс, коснулась лба, живота, одного плеча, другого.       Пошёл снег — в спальне стало светлее. Слышно, как мокрые хлопьица прилипают к окну. Как в Покровском; надо сильнее растопить печь, чтобы дочки не замёрзли. Или как в Архангельском перед Рождеством, перед ёлкой до потолка и перед сладкими подарками.       — Я всё правильно сделал. Не грех это.       — Что не грех? Человека убить не грех?       — Так если бы человека. Змея убил. Для страны, для государей, для будущего. Убил и цепи сорвал…       — А мне ты это зачем говоришь?       В темноте шарканье. Распутин шёл как при жизни — маленькими громкими шажками, похожий на домового с нечёсаными волосами и бородой. Феликсу хотелось пошевелиться, закрыть глаза, крикнуть — вдруг перестало получаться.       Большое лицо опрокинулось над ним, как в страшном сне, — и у Феликса перехватило дыхание. Темнота съела зрение: у лица видно только шрам на лбу, тёмные мокрые пятна слева, справа, около носа, кусочек раздавленной губы и два горящих зеленью глаза.       — Смотрю я на тебя, маленькой, с одной стороны и вижу — Боженька у тебя в душе сидит, твоим ртом улыбается. Как когда ты меня из дома встречал, помнишь?       Феликс стиснул зубы — голубая тонкая венка забилась на шее.       — Стало быть, помнишь. А иной раз гляну на тебя — чёрт в глазах сидит, копытца потирает, зубы скалит. Вот дать бы тебе зеркало, ты бы на него и сейчас посмотрел.       — Пошёл вон.       Тень встала с постели, сделала несколько шаркающих шажков к своему окну и замерла, хмурясь искалеченным лицом.       У Феликса получилось приподняться.       — Я горжусь — я сатану убил, — его затрясло. — Божий человек, а револьвер у меня в руках не разгадал. Пророк, а любил меня не меньше царевича и до последнего мне верил, как не всякая собака хозяину верит.       Тень перекрестилась.       — Глаза, спрашиваю, у тебя отчего блестят?       В темноте непонятно, то ли это тень с горящими глазами смеётся, уходя от окна и скрипя дверями, то ли птиц душат их песни.       Снег плакал белыми зернами, и, кажется, завтра в Петербурге опять похолодает: зимой птицы не поют.