dog's blood

howls heard for miles around, in dog's blood we will all drown.

      Чуе ни минуты не нравилось видеть, как Дазай страдает, за исключением тех случаев, когда он сам заставлял (а вдруг?) его страдать.       Чуя грозился в следующий раз, если Дазай решит ввязаться в суицидальную авантюру, переломать ему ноги, чтобы не мог никуда уйти и снова искалечиться во всех возможных смыслах.       Чуя туго перебинтовывал чужие руки, обманчиво-доверчиво вытянутые вперёд запястьями вверх, и напоследок едва ощутимо касался губами разодранных костяшек.       Всё это, как поцелуи в шею, буквально кричало: «Ты мой. Мой. И я найду для тебя место, и пусть ты себя (меня) до сих пор ненавидишь». Но Дазай слышал что-то другое. Слышал: «Уничтожь». Слышал: «Давай. Вдребезги». Слышал: «Не жди». Тянул разбитые губы в змеиной улыбке, опять и опять пачкал бинты кровью, а потом вкрадчиво шептал на ухо слова, которых Чуя не мог запомнить, точно они были позаимствованы из какого-то мёртвого языка.       Наверное, в любой из этих сцен было бы больше смысла, если бы кто-то отключал звук. И ещё больше — если бы кто-то милосердно сжигал старую плёнку с дешёвым нуаром на ней, потому что теперь она безостановочно крутится у Чуи перед глазами. Потухшего взгляда не отвести от экрана, что светится серебром в полной темноте. И пусть время пройдёт, пусть пройдут вёсны, а репертуар в монохромном кинотеатре памяти останется прежним: предсказуемым, скучным и до чёрта затянутым (прямо как петля, которую Дазай всё примерял).       Чуя может с лёгкостью восстановить каждое мгновение той ночи. Восстановить по кадрам. Не только описать Дазая и дурным знамением всходившую Луну, но и вновь ощутить ту смутную тревогу, что за собой на тонкой ниточке медленно вытаскивала на поверхность иррациональный страх перед неизвестным. А Чуя дурак был. Он ниточку зловеще блеснувшим лезвием обрезал. Не доверился инстинкту, который раньше срабатывал безошибочно, и тем самым предал себя, своё наизнанку вывернутое нутро.       А на следующий день была пустая постель. На следующий день был приказ. Мори тогда вызвал «избранных» в большой зал и коротко, точно речь шла о чём-то будничном, огласил требование:       — Дазая — живым или мёртвым.       От приказа идёт вторая неделя, а новостей — никаких. Йокогаму прочёсывают до того тщательно, словно где-то под её чистыми улочками клад зарыт. Впрочем, так оно и есть. Найти Дазая — найти расположение Мори.       Мори, в свою очередь, этот информационный вакуум переносит весьма неплохо. Он поступил правильно, спустил с цепи правильных людей: лучших ищеек, лучших бойцов, а Чуя — среди тех и других (на него можно и нужно делать высокую ставку). Проблема, похоже, заключается лишь в том, что сам Мори уклончиво-деликатно называет «личным интересом». Чуя только фыркает досадливо и отворачивается к окну, за которым чинно расхаживает внутренняя охрана. Хочется приложиться лбом к холодному стеклу — то ли аккуратно, чтобы остудить горячую кожу, то ли с размаху, чтобы разбить лицо в кровь.       Оказывается, они с Дазаем были клиническими идиотами. Оказывается, не стоило и надеяться на то, что подобные отношения останутся секретом. Оказывается, Мори, этот пронырливый лис, видел всё и даже больше.       Когда исполнители расходятся, он тихо говорит Чуе:       — Ты подумай хорошенько, Накахара. Дазай — покойник при любом раскладе. Ему некуда бежать. Не мы прикончим, так кто-нибудь ещё. У него сейчас повсюду враги. Ты знаешь, скольким он дорогу перешёл.       Чуя усмехается криво. Как будто Дазай один был в этом дерьме. Как будто он один за ночь перевернул вверх дном весь относительно мирный Киото. Как будто он один заставил токийских якудза трястись и звать подкрепление, утверждая, что территорию пересекли не люди, а монстры.       И всё же разница между ними теперь велика. Разница — в целую Йокогаму. К Чуе никто не сунется. Дазая же сожрут, как только подвернётся возможность, потому что отбившийся от своры пёс — мёртвый пёс. Запах крови уже растекается по улицам.       В конце концов, Мори бесконечно прав: предателю — собачья смерть. Чуе осталось облегчить её и свести к одной пуле. Иного подарка не преподнести (прямо как на годовщину, как у нормальных пар, разве что сам подарок ненормальный).       Чуя решает пойти за Дазаем, но не для того, чтобы вновь с ним поставить на уши целый город.       Это — иное.       Это — прощание, что последним поцелуем положит на окровавленные уста ледяную печаль вечного безмолвия.       Портовая Мафия напоминает наполовину раздавленное насекомое, которое путается в собственных ногах и старается зарыться в землю, чтобы перенести предсмертную агонию там. Исполнители срываются посреди ночи по первому же сигналу тревоги, мобилизуют отряды, а на месте получают насмешливое ничего. Дазай выбирается из любых передряг, и Мори начинает нервничать. По нему, конечно, не скажешь. Лицо у него всё такое же нездорово флегматичное, но он объявляет награду за голову Дазая, и это уже значит больше, чем если бы он стал кричать и палить по своим.       Чуя безразлично наблюдает за происходящим со стороны. Его отряд бездействует и лишь изредка, ради приличия, отправляется прочёсывать все выгребные ямы Йокогамы. И смех, и грех. Чуя прячет усмешку в обтянутой перчаткой ладони и сообщает Мори, что поиски по-прежнему безрезультатны. Мори смотрит с явным скепсисом, но в ответ не даёт ни слова: знает, что у Чуи есть какой-то план, и этот план окупится.       — Ушёл прямо из-под носа! — гневно вскрикивает один из исполнителей и бьёт кулаком по столу. — Клянусь, отходить было некуда! Мы, блядь, всю ночь искали какую-то лазейку, но не нашли.       Мори поворачивается к другому, показывая, что детали его не интересуют.       — Результат? — спрашивает он.       — Провал, — голова смиренно склоняется вниз.       Чуя едва держится, чтобы не заржать. За Дазаем бежит, задыхаясь, целая стая гончих, а он умудряется по пути пускать себе кровь и дразнить запахом. Так или иначе, если бы Дазай действительно прятался, если бы он действительно залёг на дно, — искать было бы куда сложнее. Он уже продал бы всю информацию о Портовой Мафии в обмен на возможность покинуть Японию, и за пределами Японии до него никто бы не дотянулся даже в своих влажных мечтах.       Но он по-прежнему здесь. Намеренно мельтешит перед глазами. Выпрашивает пулю.       Чуя складывает руки крестом на груди и откидывается на спинку стула. Собрание идёт грёбаных полчаса и продлится ещё столько же, потому что у каждого из присутствующих есть душещипательная история о том, как Дазай вновь всех наебал и запутал следы.       — Мы уехали из Йокогамы, — нудит кто-то, — просто для того, чтобы через пять минут нам сообщили о том, что Дазай замечен в Портовом районе.       Превратить улыбку в зевок и не подать виду. Дазай заслуживает оваций. Дазай вызывает у Чуи неподдельное чувство гордости: приятно знать, что именно твой напарник заставляет Порт сходить с ума от бессилия и обдирать собачий нос, который тыкается во все углы, когда в них никого нет.       На Чую смотрят косо, с откровенным недоверием, но ему трижды плевать. За его спиной говорят многое. Говорят, что он — тоже предатель, если не спешит перегрызть Дазаю глотку. Говорят, что он и есть причина, по которой «пропажа» так легко уходит от погони. Говорят…       Чуя не слушает. Он отмечает на карте Йокогамы точку, где в последний раз Мафия сталкивалась с Дазаем, и бросает своим людям короткое и расслабленное «Отбой».       Изо дня в день этих точек становится всё больше, и Чуя может читать по ним, как по шрифту Брайля. То, что кажется другим полнейшим хаосом, для него — строгая и чёткая система. Впрочем, ничего удивительного. Это — шифр, и постороннему человеку проще вскрыть себе горло, чем послание от Дазая.       Чуя отмалчивается на очередном собрании и после него, прихватив с собой бутылку вина, спокойно отправляется в ванную. Он не алкоголик, нет, но вечер без выпивки — пустая трата времени, которого у людей и так мало. К чему волноваться, если любое событие однажды придёт к своему естественному финалу? Не лучше ли наслаждаться тем, что есть?       Так или иначе, годы с Дазаем были хорошими: полное (не)совпадение дрянных характеров, успешное сотрудничество и превосходный секс, от которого утрами болело тело.       Сегодня всё решится.       Сегодня Дазай будет в Порту.       Чуя открывает вино, не позаботившись о бокалах, и к концу вечера пустая бутылка тихо ударяется стеклянным донышком о кафельный пол.       Чуя пускает своих людей по ложному следу и прикидывает оставшееся время. Двадцать минут. У него есть примерно двадцать минут, чтобы предать всех и на месте восстановить утраченное доверие.       Возможно, кто-то из отряда понял, что дело здесь хреновое, но виду благоразумно не подал. В принципе, это именно то, чему Чуя старательно учил, выбивая дурную кровь собственными кулаками. За что боролся, на то и напоролся.       Чуя идёт чёрт разбери какими путями, матерясь и мечтая о хотя бы одном грёбаном фонаре на весь берег. Двигаться приходится практически наугад. Впрочем, «наугад» — не совсем верное слово. Скорее, по памяти, по смутной детской памяти, которая, к (не)счастью, в этот раз не подводит. Потому что вот он — док под номером таким-то. Дверь такая-то.       Чуя прислушивается к ночи и, убедившись, что хвоста за ним нет, проскальзывает внутрь. С порога бьёт в нос запах сырости и ржавчины. Запах чего-то ветхого, словно металлические балки в действительности сделаны из прогнившего дерева, которое вот-вот развалится трухой. Чего-то…       — Чуя.       В полной темноте лица не разглядеть, но Чуя чувствует, как по его щеке вскользь мажет привычная улыбка. Скотская такая улыбка. Нахальная. Какой себе никто больше позволить не может. С какой никто больше не прожил бы столько лет, потому что она безбожно просит пули.       Чуя стирает её поцелуем. Глубоким, влажным, почти на грани отчаянного «Вернись, сукин сын, я тебе всё прощу». А в ответ — другой поцелуй, уже за гранью «Не вернусь, но ты обещай мне жить долго». Почему бы не пообещать? Как ни крути, Дазай своё обещание нарушил, так что и у Чуи есть теперь лимит в одну нелепую ложь. Да и вообще. Жить-то он будет. А долго ли — никто не скажет наверняка. Сегодня здесь, завтра — нет. Обыкновенное дело.       Их дыхание смешивается, сбивается, становится единым. Дазай на вкус — всё та же неповторимая ошибка, которой он и был всегда. Сбой в идеальной многогранной системе, выстроенной лишь затем, чтобы кто-то её сломал. Вот она — поломка.       — Ты ведь знаешь, почему я тут, — шепчет Чуя, касаясь губами доверчиво подставленной ему шеи (такого прежде не случалось).       — Конечно.       Дазай роется в кармане плаща (надо же, не чёрный), и следом тяжёлый револьвер ложится Чуе в ладонь. Чуя снимает перчатки (так, в дань) и вслепую взводит курок, думая, сколько же там в барабане заряжено.       — Одна, — будто поймав во влажном воздухе чужую мысль, спокойно говорит Дазай. — Всего одна.       — А как же... — насмешливо переспрашивает Чуя, хотя в горле мерзко скребёт, и он запинается, — как же твои чёртовы фантазии о том, чтобы на пару с кем-то выбить себе мозги?       — Не в этой жизни, — выдыхает Дазай, отступая на два шага назад. Пьяно качнувшись, он останавливается, и разводит руки. Такой умиротворённый. В предвкушении свободы, которая до этого снилась и смеялась над ним искажёнными зеркальными отражениями. В предвкушении искупления, что висело в небе красной луной и отравляло спутанное сознание.       Одна пуля. Ей можно приговорить. Ей же можно спасти.       — Стреляй, — мягко улыбнувшись, произносит Дазай.       И Чуя стреляет.