***
— Слышь, я тут разузнал, — хлебнув супа с брюквой и вытерев рукавом дубленки рот, прошептал мне Вовка, — наши здесь недалеко. Вовка Степанов давно уже здесь. Сразу как Минск оккупировали, он сюда и попал. Ушлый парень, крепкий. Да своего никогда не упустит. Познакомились мы в феврале сорок второго года. В этом же месяце я здесь и очутился. И, как-то слово за слово, сдружились. Что оно, все равно в одной лодке. Он то самокрутку мне достанет, бывало, с делами поможет, если сам не справляюсь. И я ему всегда старался помочь. Все лучше, чем одному. — Партизаны в лесу, — продолжил паренек, оглядываясь по сторонам, — километров тридцать отсюда. — Откуда ты узнал? — тихим шепотом спросил я мальчишку. Я боялся, что немцы нас услышат. Они только от одного слова «партизан» краснеть начинают от злости. — Да какая разница. Я тут подумал, — откусив кусок черствого хлеба, Степанов вновь огляделся, — бежать надо, Антоха. Бежать, пока нас ноги волокут. Иначе сгнием с тобой здесь. Либо от пули сдохнем, либо от тифа. Сожгут нас с тобой потом в печи, и все. Станем пеплом в небесах. А так хоть шанс будет, что живы останемся. Он говорил об этом серьезно. Напряженное молодое лицо, на котором уже морщины появились, сведенные брови у переносицы и горящие безумством глаза выдавали его. — И как ты собрался бежать? Здесь везде ограда электрическая… немцы на каждом метре… — Я не знаю. Но выбираться отсюда надо. — За нас с тобой двадцать человек расстреляют. Парень бросил опустевший котелок на землю, и металлическая посудина звонко стукнула по небольшому камешку. На этот противный слуху звук обернулось пару человек, с опаской оглядывая нас с ног до головы. Немцы тоже не проигнорировали, и один из них уже собрался подойти к нам, как второй, стоящий справа от него, одернул солдата за рукав. Что-то сказал ему и предложил покурить. Говорили они тихо, но я почти все мог расслышать. Благо, немецкий знал неплохо. Немецкие сигареты, кстати, славой не пользовались у советских солдат. Слишком легкие. А вот немцам, наоборот, после пробы нашей махорки*(курительный табак низшего сорта), сразу дурно становилось. А что наши курят-то? Самокрутки. — Обошлось, — выдохнул Владимир, подняв с сырой земли свой маленький котелок, и отряхнул с него ладонью пыль. — Ты подумай. Антон, вряд ли шанс еще будет. Больше мы и словом не обмолвились. Каждый думал о своем. Я понимал, что шансы выжить здесь практически равны нулю, но страх перед неизвестностью меня коробил. Я не знаю, откуда он достает информацию о партизанах, даже представить не могу. У меня появились подозрения, что он, возможно, помогает немцам. Здесь много таких. И доверять ему я не мог. Я боялся. Я очень боялся провала.***
— Schnell! (Быстрей!) Меня кто-то из смотрителей резко толкнул вперед. От сильного удара я не смог сдержать тихого стона, который, скорее всего, никто не услышал. Грудная клетка адски горела, ноги не слушались: постоянно спотыкался о мелкие камни, пару раз чуть не запутался в собственных ногах. Мы отрядом работали на лесопилке, приходилось целыми днями таскать бревна, доски. От этой работы все руки были содраны в кровь, так как никаких перчаток, естественно, никто нам не выдавал. Часто кто-нибудь рвал одежду (чаще это была дубленка), царапины на теле от дерева не проходили. Сил работать нет, одно бревно, бывало, несем вчетвером, когда его можно поднять вдвоем, были б мы покрепче. И вот сейчас иду, и кажется, вот-вот упаду на холодную, промерзшую, покрытую слоем коры и щепок землю. А падать нельзя, ни в коем случае нельзя. Поэтому продолжаю идти, стараюсь держаться на ногах и не отставать от других. Где-то впереди, как мне казалось, шел Вова, но я не мог его догнать. Я надеялся только на то, что смогу добраться до барака и с уверенностью сказать, что пережил еще один день в этом месте. Не успел я сообразить, как вновь спотыкаюсь о какую-то корягу и чуть не падаю на впереди идущего заключенного. Рядом со мной шел немец, который это заметил, и, к моему удивлению, помог удержаться на ногах. Его рука секунду покоилась на моем предплечье, довольно сильно его сжимая (а сжимать-то там особо нечего). Кивнул мне на остальных и отпустил, оглядываясь по сторонам и что-то быстрым движением поднимая с земли. Меня сразу окутал зверский страх смерти, я боялся получить пулю в затылок. Но поняв, что это произойдет не сегодня, как можно быстрее побрел ближе к толпе.***
И уже на следующий день, когда мы вновь вышли на работы, этот фриц снова дал о себе знать. В тот момент, когда я остался один у стопки бревен на окраине лагеря, он подошел ко мне, и я смог разглядеть его. Он был довольно молодой, возможно, моего возраста, голубоглазый, с острыми чертами лица и прямым носом. Типичный фриц. Они все ходили с замотанными шарфами головами, поверх которых надеты еще и каски, из-за чего были очень похожи друг друга. — Das ist deins*(Это твое), — он протянул руку в мою сторону, и я заметил какую-то бумагу в зажатой кисти. Взяв ее, я понял, что это фотография моей сестры Зои. Встрепенувшись, я стал искать ее в кармане своей дубленки, но понял, что ее там не было. Неужели я смог потерять фотографию… — Danke, — содрогающимся голосом я смог ему ответить. Я и представить не мог, что здесь, в этом Аду на Земле, враг отдаст мне самое дорогое, что у меня к этому времени осталось. Не укладывалось в голове. — Sie ist deine Frau? *(Она твоя жена?) — Sie ist meine Schwester*(Она моя сестра) В итоге я узнал, что у него тоже есть сестра, которая живет в Берлине и ждет, не дождется его возвращения. У него даже имеется медальон с ее фотографией, который он всегда носит с собой. Мне не хотелось с ним разговаривать, я чувствовал к себе отвращение, что вообще завел диалог с немцем, с врагом. Я расценивал это как предательство Родине, хотя то, что я оказался здесь, уже есть предательство. Но, несмотря на это, я говорил с ним. Я хотел выжить и вовсе не хотел его злить. Я хотел посмеяться с себя, потому что я — советский человек, воспитанный страной коммунистов, однако спасал свою шкуру. Очень двоякое чувство. Как оказалось, его зовут Арнольд Шульц. Больше я ничего не узнал — он ушел на зов своих приятелей, а я продолжил работу на лесопилке.***
Шли дни, недели. Казалось, время как вода течет и течет тихим ручейком. А моя жизнь казалась темным пятном, не жизнь вовсе, а так, существование. Только изменилась в ней одна деталь: я стал дружить с немцем. Это кошмарно, неправильно, аморально, но так. Он оказался обыкновенным парнем, который также стал пешкой в этой политической игре, как и я, и все вокруг. Когда я ушел на фронт, я не представлял немцев людьми. Для меня они были звери, ироды. Когда оказался здесь, считал так же. Я не мог смотреть на смерти своих товарищей, на смерти женщин, маленьких детей. Но этот фриц мне помог. И помогал все время. Как-то я сильно заболел. Скорее всего, подцепил заразу у кого-то в бараке, это дело наживное. Но заболеть в лагере — смертный приговор. И я бы умер, но меня вылечил немецкий врач, который работал здесь. Уже потом я выяснил, что это дело рук Арнольда. И как-то стали разговаривать, слово за слово. Он рассказывал о своей семье, я о своей. Я понял, что этот парень — такой же, как и я, он любит свою семью так же, как и я, и он ненавидит эту войну. Как и я. Мы оба — жертвы этого строя, этой политики. Так получилось, что с Вовкой Степановым я почти не виделся — его перевели в другой отряд. Я не видел его, ничего о нем не слышал. Его слова постоянно витали в моей голове, не давали покоя. Я все время думал о побеге, я жил этой мыслью. Но один сделать ничего не мог, а со Степановым даже поговорить не было возможности. Жив ли он? Даже на этот вопрос я не могу дать точного ответа. Но однажды я все понял. Именно тогда, когда нас повели на расстрел. Не досчитали пленного. Обыскали все — нигде нет. Сбежал. И утром, когда нас всех собрали, об этом объявили. Я сразу понял, кого нет. Вовка все-таки смог убежать. Без меня. А потом все, как одно мгновение: я попал под расчет, ведь за каждого сбежавшего десять человек на расстрел, и повели нас к рову. На тот момент я уже ни о чем не думал, я не боялся ни смерти, ни боли. Перед глазами стояли лица сестры и матери, не увижу их больше. Не посмотрю в глаза цвета василька Зоеньки, не услышу больше ее задорного смеха, не увижу матушку, не обниму. Закончится моя история на том, что останусь здесь навсегда. С нами отправили двух немцев. Один идет впереди, второй позади. Не вижу лиц, одни силуэты. Не вижу и лиц моих братьев по несчастью, они так же, как и я, идут, опустив головы. Шагаем спокойно, как на прогулке. Будто и не навстречу смерти. Настолько был сломлен людской дух, желание жить. Мы как привидения здесь. Нет ни мыслей, ни чувств. Вот стоим мы линеечкой, а прямо за спиной наша могила. Я не верующий человек, но именно сейчас в голове стал прочитывать Отче наш. Может быть, существует жизнь после смерти. И возможно, я тогда с неба буду наблюдать за своей семьей, оберегать с небес. Раз не вышло при жизни. Краем глаза замечаю какое-то движение: один немец куда-то уходит. А второй неторопливо и даже немного лениво присел рядом с пулеметом и прицелился в нас. В один миг так страшно стало, что сердце вот-вот выпрыгнет. Я почувствовал, как маленькая струйка холодного пота течет по моему лбу. Тело не слушалось, я не мог ничем пошевелить — руки как камень, ноги будто вросли в землю. Внутри зверский страх приближения смерти. Все спокойствие и апатия, которые сопровождали меня еще минуты две назад, улетучились. Только страх остался. Выстрелы. Пулеметная очередь. Короткая, шустрая и сильно давящая на мои уши. Я закрыл глаза, нет, даже зажмурил — не хотел ничего видеть. С такой силой сжимал веки, что маячились яркие искры. Понял, что лежу на земле, когда почувствовал боль на крестце и холод, распространяющийся по всей поверхности спины. Боли не чувствую, глаза открыть не могу. И ничего не слышу, будто барабанные перепонки в момент лопнули. Может, это и есть тот свет? Возможно, все, что за гранью той жизни — это лишь кромешная темнота, где ты остаешься наедине с собой. И никого нет вокруг, ничего нет. Только ты и бесконечное пространство пустоты. И тут до меня доходит звук, похожий на приближающиеся шаги. И резко что-то выдергивает меня из этого небытия, я распахиваю глаза и вижу фигуру, но не могу разглядеть из-за яркого небесного света. Неужели живой? — Aufstehst. Das ist nicht dein Tod.* (Вставай. Это не твоя смерть.) Арнольд быстрым движением поднимает меня с мерзлой почвы и отряхивает от остатка снега на грязной и потрепанной одежде. Я даже не понял, что нас вел на расстрел именно он, настолько был в погружен размышления. — Lauf Weg. Partisanen in der Nähe. Vielleicht wirst du überleben.*(Беги. Партизаны рядом. Может, ты выживешь.) — Warum hilfst du mir? *(Почему ты мне помогаешь?) Он взглянул мне в глаза, и я увидел на его лице решимость и уверенность. — Ich schwor mir, dass ich hier mindestens einen Mann retten würde.*(Я поклялся себе, что спасу здесь хотя бы одного человека.) После этих слов он вывел меня к какой-то низине. Здесь не было никакой охраны, как мне показалось, а впереди меня ждал огромный могучий лес. Я не понимал, где именно нахожусь. Возможно, это даже была не территория лагеря, ведь я не следил за дорогой, когда нас вели на расстрел. Думал, а смысл? На смерть же идем. В глазах встали силуэты уже убитых пленных, которые шагали со мной. Они тоже могли бы быть сейчас живы, каждый мог оказаться на моем месте, но нет. Я также не знал наверняка, можно ли верить немцу. Да, мы раздружились, однако это могла быть уловка. Возможно, они специально решили отправить кого-то в лес, чтобы по следу пленного выйти на партизан. Я не исключал этой версии, но почему-то доверился ему, и, пожав крепко, как мог, его руку, побежал вглубь лесного царства. Плутал долго. Точно не знал, в каком направлении наши, но не останавливался. Также я не слышал звуков преследования: ни немецкой речи, ни лая собак — пока что не было ничего. Возможно, Шульц действительно решил меня спасти, и все считают, что Антон Чернов остался лежать с остальными узниками лагеря в той могильной яме. Жутко хочется есть. Желудок, казалось, скрутился в несколько узлов от голода. Конечно, в лагере нас практически не кормили, но хоть какую-то похлебку из картофельных очисток мы получали в день. Вокруг ничего нет — только снег. Думаю, еще немного, и я начну сдирать кору с деревьев, чтоб хоть немного прокормиться. А вокруг ведь никого: ни один заяц не пробежал, ни одна птичка не пролетела. Им тоже голодно. На них тоже отразилась война. Не знаю, сколько прошло времени. Но давно уже стемнело. Только сугробы освещают немного лесные пространства. По моим подсчетам, прошел я около пятнадцати километров, что довольно неплохо, учитывая мое состояние. Дальше идти я уже не мог. Осмотревшись, нашел какой-то небольшой пенек и присел на него. Огонь зажигать опасно, да я и не смог бы: везде снег, все сырое, огня тоже нет. Никак не согреться. Вспомнил, что приберег маленький кусок хлеба во внутреннем кармане. Стал тщательно его искать — вдруг посеял где. На всю свою радость нашел и, честно сказать, никогда я не был так рад этому черствому, подмерзшему куску хлеба, как сейчас. Он был из всяких отходов, отрубей, на вкус горький — но на этот момент он казался мне самым сладким хлебом на свете. Жевать его не получалось, пришлось грызть. Но половинку этого кусочка я оставил про запас, как не хотелось бы его съесть полностью. Вместо воды ел снег. Некоторое время, возможно, около часа, я просидел на этом пеньке. Пока ночь — надо двигаться дальше. Днем опасно идти. Если выбрал верный путь — должен буду скоро оказаться около отряда партизан, возможно, именно тех, про которых и говорил Степанов. -Э! А ну-ка стой! — Я резко оглянулся назад, откуда донесся крик одного мужика. На вид лет тридцать пять, коренастый, на голове ушанка, в руках — ружье, и ствол этого ружья направлен именно на меня. Как-то инстинктивно я поднял руки над головой, чтобы показать, что воевать не намерен. На полицая он не похож. — Ты чего тут забыл? — повернув голову в сторону, я увидел еще одного мужчину, у него в руках топор. Этот похудее будет, с бородой. Похоже, партизаны меня сами нашли. — Мужики, я свой! — Ага, посмотрим мы, какой ты свой. Небось, еще один полицай, гнида, — смотрел он на меня красноречиво. Злость, ненависть, недоверие плескались в его глазах. — Да какой я полицай, я свой! Я летчик! Из лагеря сбежал, — я глянул на второго. Тот неотрывно смотрел на меня, но топор держал наготове. Двое переглянулись, еще раз осмотрели меня с ног до головы, видимо, пытаясь найти доказательства моего пребывания в концлагере. Мужик с ружьем прищурился, кивнул второму и сказал: — Не рыпайся. А то пристрелю. К начальству поведем, — это он уже сказал другому. В итоге тот, что с ружьем, шел сзади, а второй, взяв меня под руку, потащил вглубь леса.***
— Так значит, говоришь, летчик? — напротив меня сидел командир отряда и записывал мои показания: имя, звание и все остальное. В его зубах была зажата самокрутка, дым тоненьким стволом поднимался ввысь. — Так точно. Был сбит в сорок первом, — он еще что-то записал. А сигарета медленно тлела. — И как же ты, летчик, в лагере очутился, м-м? — Немцы взяли. Я тогда сильно обгорел. Не смог скрыться. Командир все оглядывал меня, оглядывал. Не верил. Но на войне нет доверия. И я не осуждал. — На полицая ты не очень смахиваешь. Видок не тот. Может, и правду говоришь, — порывшись в кармане, достал кисет и самодельную деревянную трубочку. — Покури. Заслужил. Пока я с наслаждением покуривал, он внимательно буравил меня своими ярко-голубыми глазами. — Партизанить будем? — Будем, — ответил я.